Ну все, убегаю. До понедельника, не так ли?
Ноэль приник ухом к двери, желая увериться, что ростовщик действительно ушёл. Услышав его шаги вниз по лестнице, он разразился проклятьями:
— Скотина! Негодяй! Грабитель! Старый живоглот! Он ещё заставил себя упрашивать! Ишь ты, собрался преследовать меня по суду! Хорошо бы я выглядел в глазах графа, если бы до него дошло. Гнусный лихоимец! Я уж думал, придётся ему все рассказать. — Продолжая клясть и поносить ростовщика, Ноэль вытащил часы. — Уже половина шестого… — пробормотал он.
Адвокат был в нерешительности. Пойти на обед к отцу? Но можно ли оставить г-жу Жерди? Обед в особняке Коммаренов был куда соблазнительней, но, с другой стороны, покинуть умирающую…
«Нет, уходить нельзя!» — решил он.
Ноэль сел за бюро и быстро написал отцу письмо с извинениями. Г-жа Жерди, сообщал он, может скончаться с минуты на минуту, и он считает себя обязанным быть дома, чтобы принять её последний вздох.
Давая служанке поручение отнести письмо посыльному, чтобы тот доставил его графу, Ноэль вдруг спохватился:
— А брату госпожи Жерди известно, что она опасно больна?
— Не знаю, сударь, — ответила служанка. — Во всяком случае, я ему не сообщала.
— Да как же так! Меня не было, и никому не пришло в голову оповестить его! Немедленно бегите к нему и, если его нет, скажите, чтобы его разыскали. Пусть он придёт.
Немножко успокоившись, Ноэль уселся в комнате больной. Там горела лампа, и монахиня, совершенно уже освоившись, хлопотливо вытирала пыль и наводила порядок. Лицо у неё было довольное, и это не ускользнуло от Ноэля.
— Сестра, есть хоть какая-нибудь надежда? — спросил он.
— Хочу в это верить, — отвечала та. — У неё был господин кюре, но ваша матушка так и не очнулась. Он ещё раз придёт. Но это не все. Как только господин кюре явился, подействовали горчичники: вся кожа покраснела, и я уверена, что она их чувствует.
— Да услышит вас бог, сестра!
— О, я так молюсь за неё! Главное, ни на минуту не оставлять её одну. Я договорилась со служанкой. Когда придёт доктор, я пойду посплю, а она подежурит до часу. Потом я её сменю.
— Можете отдыхать, сестра, — со скорбным видом произнёс Ноэль. — Ночью подежурю я, мне все равно не удастся сомкнуть глаз.
XII
Получив отпор у судебного следователя, смертельно уставшего после целого дня допросов, папаша Табаре вовсе не чувствовал себя побеждённым. Недостаток или, если угодно, достоинство старого сыщика состояли в том, что он был упрям как мул.
От взрыва отчаяния, нахлынувшего на него в галерее, он вскоре перешёл к той непреодолимой решимости, которую можно бы назвать воодушевлением, возникающим в момент опасности. Чувство долга вновь одержало верх. Разве можно предаваться постыдному разочарованию теперь, когда от одной-единственной минуты зависит, быть может, жизнь человеческая? Бездействие непростительно! Он толкнул невинного в пропасть, он и вытащит его оттуда, и, если никто не захочет ему помочь, он справится сам.
Как и следователь, папаша Табаре падал с ног от усталости. Выйдя на воздух, он почувствовал к тому же, что умирает от голода и жажды. Волнения минувшего дня заставили его забыть о самом необходимом, и со вчерашнего вечера во рту в него не было даже глотка воды. На бульваре он зашёл в ресторан и заказал обед.
Пока он подкреплялся, к нему потихоньку возвращалось мужество, а вместе с ним и надежда. Теперь ему самое время было бы воскликнуть: «Слаб человек!» Кто не знает по себе, как может перемениться настроение за время самой скромной трапезы! Какой-то философ даже утверждал, что героизм зависит от наполненности желудка.
Теперь нашему сыщику дело представлялось уже не в таком мрачном свете. Разве у него нет в запасе времени? Месяц — большой срок для энергичного человека. Неужели его обычная проницательность изменит ему на этот раз? Разумеется, нет. Он только сожалел, что не может предупредить Альбера о своих трудах ради его освобождения.
Из-за стола он встал другим человеком и бодрым шагом преодолел расстояние, отделявшее его от улицы Сен-Лазар. Когда привратник отворил ему дверь, часы пробили девять.
Начал он с того, что взобрался на пятый этаж, чтобы справиться о своей старинной приятельнице, которую ещё не так давно называл милейшей, достойнейшей госпожой Жерди.
Дверь ему отворил Ноэль, которого, судя по всему, растрогали воспоминания о минувшем: он был погружён в такую печаль, словно умирающая и впрямь доводилась ему матерью.
Из-за этого неожиданного обстоятельства папаше Табаре пришлось войти хотя бы на несколько минут, несмотря на то, что чувствовал он себя при этом крайне неловко.
Он предвидел, что, оказавшись с глазу на глаз с адвокатом, ему придётся разговаривать о деле вдовы Леруж. Легко ли, зная то, чего не знает и его молодой друг, рассуждать на эту тему и не выдать себя? Одно неосторожное слово может пролить свет на роль, которую играл в этих трагических обстоятельствах папаша Табаре. А ему хотелось остаться чистым и незапятнанным отношениями с полицией, особенно в глазах его дорогого Ноэля, ныне виконта де Коммарена.
С другой стороны, он жаждал разузнать, что произошло между адвокатом и графом. Неизвестность возбуждала его любопытство. Короче говоря, отступать было некуда, и он дал себе слово держать язык за зубами и быть начеку.
Адвокат проводил сыщика в спальню госпожи Жерди. Самочувствие её к вечеру несколько изменилось, хотя ещё нельзя было понять, к лучшему или к худшему. Очевидно было одно: забытьё её стало уже не столь глубоко. Глаза её по-прежнему были закрыты, но можно было заметить лёгкое подёргивание век; она металась на подушках и тихонько стонала.
— Что сказал врач? — спросил папаша Табаре, понижая голос до шёпота, как невольно делают все в комнате больного.
— Он только что ушёл, — отвечал Ноэль. — Скоро все будет кончено.
Папаша Табаре на цыпочках подошёл ближе и с нескрываемым волнением взглянул на умирающую.
— Бедная женщина! — прошептал он. — Смерть для неё милость господня. Наверно, она жестоко страдает, но что такое эта боль по сравнению с той, какую довелось бы ей пережить, знай она, что её сын, родной её сын, сидит в тюрьме по обвинению в убийстве!
— Вот и я пытаюсь этим утешиться, видя её в постели, без сознания, — подхватил Ноэль. — Ведь я все ещё люблю её, старый мой друг, для меня она не перестала быть матерью. Вы слышали, как я проклинал её? Я обошёлся с нею жестоко, думал, что ненавижу её, но сейчас, теряя её, я все забыл и помню только, как она ласкала меня. Да, лучше бы ей умереть. И все-таки, нет, не верю, не могу поверить, что её сын убийца.
— Правда? Вы тоже не верите?
Папаша Табаре вложил в это восклицание столько пыла, столько горячности, что Ноэль взглянул на него с некоторым изумлением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Ноэль приник ухом к двери, желая увериться, что ростовщик действительно ушёл. Услышав его шаги вниз по лестнице, он разразился проклятьями:
— Скотина! Негодяй! Грабитель! Старый живоглот! Он ещё заставил себя упрашивать! Ишь ты, собрался преследовать меня по суду! Хорошо бы я выглядел в глазах графа, если бы до него дошло. Гнусный лихоимец! Я уж думал, придётся ему все рассказать. — Продолжая клясть и поносить ростовщика, Ноэль вытащил часы. — Уже половина шестого… — пробормотал он.
Адвокат был в нерешительности. Пойти на обед к отцу? Но можно ли оставить г-жу Жерди? Обед в особняке Коммаренов был куда соблазнительней, но, с другой стороны, покинуть умирающую…
«Нет, уходить нельзя!» — решил он.
Ноэль сел за бюро и быстро написал отцу письмо с извинениями. Г-жа Жерди, сообщал он, может скончаться с минуты на минуту, и он считает себя обязанным быть дома, чтобы принять её последний вздох.
Давая служанке поручение отнести письмо посыльному, чтобы тот доставил его графу, Ноэль вдруг спохватился:
— А брату госпожи Жерди известно, что она опасно больна?
— Не знаю, сударь, — ответила служанка. — Во всяком случае, я ему не сообщала.
— Да как же так! Меня не было, и никому не пришло в голову оповестить его! Немедленно бегите к нему и, если его нет, скажите, чтобы его разыскали. Пусть он придёт.
Немножко успокоившись, Ноэль уселся в комнате больной. Там горела лампа, и монахиня, совершенно уже освоившись, хлопотливо вытирала пыль и наводила порядок. Лицо у неё было довольное, и это не ускользнуло от Ноэля.
— Сестра, есть хоть какая-нибудь надежда? — спросил он.
— Хочу в это верить, — отвечала та. — У неё был господин кюре, но ваша матушка так и не очнулась. Он ещё раз придёт. Но это не все. Как только господин кюре явился, подействовали горчичники: вся кожа покраснела, и я уверена, что она их чувствует.
— Да услышит вас бог, сестра!
— О, я так молюсь за неё! Главное, ни на минуту не оставлять её одну. Я договорилась со служанкой. Когда придёт доктор, я пойду посплю, а она подежурит до часу. Потом я её сменю.
— Можете отдыхать, сестра, — со скорбным видом произнёс Ноэль. — Ночью подежурю я, мне все равно не удастся сомкнуть глаз.
XII
Получив отпор у судебного следователя, смертельно уставшего после целого дня допросов, папаша Табаре вовсе не чувствовал себя побеждённым. Недостаток или, если угодно, достоинство старого сыщика состояли в том, что он был упрям как мул.
От взрыва отчаяния, нахлынувшего на него в галерее, он вскоре перешёл к той непреодолимой решимости, которую можно бы назвать воодушевлением, возникающим в момент опасности. Чувство долга вновь одержало верх. Разве можно предаваться постыдному разочарованию теперь, когда от одной-единственной минуты зависит, быть может, жизнь человеческая? Бездействие непростительно! Он толкнул невинного в пропасть, он и вытащит его оттуда, и, если никто не захочет ему помочь, он справится сам.
Как и следователь, папаша Табаре падал с ног от усталости. Выйдя на воздух, он почувствовал к тому же, что умирает от голода и жажды. Волнения минувшего дня заставили его забыть о самом необходимом, и со вчерашнего вечера во рту в него не было даже глотка воды. На бульваре он зашёл в ресторан и заказал обед.
Пока он подкреплялся, к нему потихоньку возвращалось мужество, а вместе с ним и надежда. Теперь ему самое время было бы воскликнуть: «Слаб человек!» Кто не знает по себе, как может перемениться настроение за время самой скромной трапезы! Какой-то философ даже утверждал, что героизм зависит от наполненности желудка.
Теперь нашему сыщику дело представлялось уже не в таком мрачном свете. Разве у него нет в запасе времени? Месяц — большой срок для энергичного человека. Неужели его обычная проницательность изменит ему на этот раз? Разумеется, нет. Он только сожалел, что не может предупредить Альбера о своих трудах ради его освобождения.
Из-за стола он встал другим человеком и бодрым шагом преодолел расстояние, отделявшее его от улицы Сен-Лазар. Когда привратник отворил ему дверь, часы пробили девять.
Начал он с того, что взобрался на пятый этаж, чтобы справиться о своей старинной приятельнице, которую ещё не так давно называл милейшей, достойнейшей госпожой Жерди.
Дверь ему отворил Ноэль, которого, судя по всему, растрогали воспоминания о минувшем: он был погружён в такую печаль, словно умирающая и впрямь доводилась ему матерью.
Из-за этого неожиданного обстоятельства папаше Табаре пришлось войти хотя бы на несколько минут, несмотря на то, что чувствовал он себя при этом крайне неловко.
Он предвидел, что, оказавшись с глазу на глаз с адвокатом, ему придётся разговаривать о деле вдовы Леруж. Легко ли, зная то, чего не знает и его молодой друг, рассуждать на эту тему и не выдать себя? Одно неосторожное слово может пролить свет на роль, которую играл в этих трагических обстоятельствах папаша Табаре. А ему хотелось остаться чистым и незапятнанным отношениями с полицией, особенно в глазах его дорогого Ноэля, ныне виконта де Коммарена.
С другой стороны, он жаждал разузнать, что произошло между адвокатом и графом. Неизвестность возбуждала его любопытство. Короче говоря, отступать было некуда, и он дал себе слово держать язык за зубами и быть начеку.
Адвокат проводил сыщика в спальню госпожи Жерди. Самочувствие её к вечеру несколько изменилось, хотя ещё нельзя было понять, к лучшему или к худшему. Очевидно было одно: забытьё её стало уже не столь глубоко. Глаза её по-прежнему были закрыты, но можно было заметить лёгкое подёргивание век; она металась на подушках и тихонько стонала.
— Что сказал врач? — спросил папаша Табаре, понижая голос до шёпота, как невольно делают все в комнате больного.
— Он только что ушёл, — отвечал Ноэль. — Скоро все будет кончено.
Папаша Табаре на цыпочках подошёл ближе и с нескрываемым волнением взглянул на умирающую.
— Бедная женщина! — прошептал он. — Смерть для неё милость господня. Наверно, она жестоко страдает, но что такое эта боль по сравнению с той, какую довелось бы ей пережить, знай она, что её сын, родной её сын, сидит в тюрьме по обвинению в убийстве!
— Вот и я пытаюсь этим утешиться, видя её в постели, без сознания, — подхватил Ноэль. — Ведь я все ещё люблю её, старый мой друг, для меня она не перестала быть матерью. Вы слышали, как я проклинал её? Я обошёлся с нею жестоко, думал, что ненавижу её, но сейчас, теряя её, я все забыл и помню только, как она ласкала меня. Да, лучше бы ей умереть. И все-таки, нет, не верю, не могу поверить, что её сын убийца.
— Правда? Вы тоже не верите?
Папаша Табаре вложил в это восклицание столько пыла, столько горячности, что Ноэль взглянул на него с некоторым изумлением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100