Её неподвижность была сродни неподвижности трупа.
Видно было, что бедная страдалица болела уже давно: она до такой степени исхудала, что на неё было страшно смотреть. Сестра и та была тронута, хотя и привыкла к виду чужих немощей. Сколько больных испустили последний вздох у неё на руках за те пятнадцать лет, что она провела у изголовья чужих постелей!
Ноэль в это время стоял у окна, прижавшись пылающим лбом к стеклу.
О чем думал он в двух шагах от умирающей, от той, что дала ему столько доказательств материнской любви и чистосердечной преданности? Жалел ли он её? Или, может быть, мечтал о великолепной, роскошной жизни, которая ждёт его на другом берегу, в Сен-Жерменском предместье? Он резко повернулся, услышав слова доктора:
— Ну вот и все. Подождём действия горчичников. Если она почувствует их, это хороший признак. Ну, а если они не помогут, попробуем банки.
— А если и банки не помогут?
Врач ответил пожатием плеч, что должно было обозначать полную беспомощность.
— Ясно, Эрве, — пробормотал Ноэль. — Ты же сказал мне: она безнадёжна.
— С точки зрения науки, да. Но знаешь, с год назад тесть одного моего приятеля выкарабкался, а случай был сходный. Да нет, что я говорю, — у него было гораздо хуже, началось уже гноеотделение.
— Главное, мне больно, что она все время без сознания, — вздохнул Ноэль. — Неужели она так и умрёт, не очнувшись? Не узнает меня, не промолвит ни слова?
— Ничего не могу ответить. Эта болезнь, старина, создана, чтобы опровергать все предсказания. В любой момент симптомы могут измениться, смотря какую часть мозга затронет воспаление. Сейчас у неё период утраты сознания, утраты всех умственных способностей, забытья, паралича, но вполне возможно, что завтра начнутся конвульсии, сопровождаемые невероятным возбуждением всех функций мозга, безумным бредом.
— И тогда она заговорит?
— Несомненно, но это не изменит ни природы, ни тяжести болезни.
— А… рассудок она обретёт?
— Возможно, — отвечал доктор, пристально глядя на друга. — Но почему ты об этом спрашиваешь?
— Ах, дорогой Эрве, мне так необходимо услышать от госпожи Жерди одно слово, всего одно слово!
— А, это из-за твоего дела, да? Знаешь, тут я ничего не могу тебе сказать, ничего не обещаю. У тебя столько же шансов за, сколько и против. Лучше всего никуда не уходи. Если рассудок и вернётся к ней, это будет всего лишь проблеск, так что попытайся воспользоваться им. Ну, а я лечу дальше. Мне нужно сделать ещё три визита.
Ноэль проводил друга и уже на площадке спросил:
— Сегодня ещё заглянешь?
— В девять вечера. Раньше мне делать нечего. Все зависит от сиделки. По счастью, я выбрал тебе настоящее сокровище. Я её знаю.
— Так это ты прислал эту монашку?
— Да, не спросясь тебя. Ты недоволен?
— Да нет, что ты. Хотя, признаюсь…
— Как! Ты ещё капризничаешь? Неужели политические взгляды запрещают тебе доверить уход за твоей матерью, извини, госпожой Жерди, сестре милосердия, монашке?
— Видишь ли, Эрве…
— Ясно, ясно. Сейчас я услышу от тебя извечную песню: они коварны, они втируши, они опасны — я уже столько раз это слышал. Да, если бы дело касалось старого дядюшки, собирающегося оставить мне наследство, я поостерёгся бы приводить их к нему. Порой этих монашек обвиняют в довольно странных поступках. Но тебе-то чего её бояться? Оставь эту болтовню глупцам. Если не иметь в виду наследства, монашки — лучшие в мире сиделки, и я желаю тебе, чтобы у твоего смертного ложа сидела одна из них. А на сём привет, я тороплюсь.
Ничуть не заботясь о солидности, доктор ринулся вниз по лестнице, а Ноэль в задумчивости, с лицом, на котором читалось беспокойство, возвратился в квартиру.
На пороге спальни г-жи Жерди его поджидала монашка.
— Сударь! — окликнула она его. — Сударь!
— Что вам угодно, сестра?
— Сударь, служанка велела мне обратиться к вам за деньгами. У неё кончились, и лекарства у аптекаря она взяла в долг.
— Извините, сестра, что я не подумал об этом: у меня голова кругом идёт, — с явно раздосадованным видом ответил Ноэль и, вынув из бумажника стофранковый билет, положил его на камин.
— Спасибо, сударь, — поблагодарила монашка. — Все траты я буду записывать. Мы так всегда делаем, чтобы не причинять лишних хлопот родственникам. Когда кто-то в семье болен, близкие так горюют! Вот и вы, например, не подумали, наверно, о том, чтобы дать несчастной даме сладость утешения нашей святой веры? На вашем месте, сударь, я, не мешкая, послала бы за священником.
— Сейчас? Но, сестра, вы же видите, в каком она состоянии! Жизнь в ней, можно сказать, еле теплится. Она даже меня не услышала.
— Это неважно, сударь, — возразила монахиня, — вы просто исполните свой долг. Вам она не ответила, но откуда вы знаете, не ответит ли она священнику? Ах, вы даже не представляете себе, какой властью обладает последнее причастие! Сколько умирающих обретали сознание и силы, чтобы исповедаться и причаститься святым телом Господа нашего Иисуса Христа. Родственники часто говорят, что, дескать, не хотят пугать больного, что вид служителя божьего может внушить ему страх и ускорить конец. Это глубокое заблуждение. Священник вовсе не пугает, он ободряет, укрепляет душу перед переходом в иной мир. От имени Господа он произносит слова утешения, чтобы спасти, а не погубить. Я могла бы рассказать вам множество случаев, когда больные исцелялись от одного лишь помазания святым миром.
Голос у монашки был такой же тусклый, как и взгляд. Похоже, она произносила слова, совершенно не вкладывая в них душу. Она как бы повторяла затверженный урок. А затвердила она его, надо думать, давно — как только постриглась. В ту пору она ещё выражала в какой-то мере то, что чувствовала, делилась своими мыслями. Но с тех пор она столько раз повторяла одно и то же родственникам больных, что в конце концов перестала вслушиваться в то, что говорит. Она просто произносила привычные слова, как будто перебирала зёрна чёток. Слова превратились в часть её обязанностей сиделки наряду с приготовлением отваров и компрессов.
Ноэль не слушал её, мысли его витали далеко.
— Ваша матушка, — продолжала сестра, — эта почтённая дама, которую вы так любите, очевидно, верующая. Неужели вы хотите погубить её душу? Если бы она, несмотря на ужасные страдания, могла говорить…
Адвокат собирался ей ответить, но тут служанка доложила, что какой-то господин, не пожелавший назвать свою фамилию, просит принять его по делу.
— Иду, — живо ответил Ноэль.
— Сударь, так что вы решили? — не отставала монахиня.
— Даю вам полную свободу, сестра. Поступайте, как сочтёте необходимым.
Монахиня забубнила заученные слова благодарности, но Ноэль уже исчез, и почти в ту же секунду она услышала из прихожей его голос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Видно было, что бедная страдалица болела уже давно: она до такой степени исхудала, что на неё было страшно смотреть. Сестра и та была тронута, хотя и привыкла к виду чужих немощей. Сколько больных испустили последний вздох у неё на руках за те пятнадцать лет, что она провела у изголовья чужих постелей!
Ноэль в это время стоял у окна, прижавшись пылающим лбом к стеклу.
О чем думал он в двух шагах от умирающей, от той, что дала ему столько доказательств материнской любви и чистосердечной преданности? Жалел ли он её? Или, может быть, мечтал о великолепной, роскошной жизни, которая ждёт его на другом берегу, в Сен-Жерменском предместье? Он резко повернулся, услышав слова доктора:
— Ну вот и все. Подождём действия горчичников. Если она почувствует их, это хороший признак. Ну, а если они не помогут, попробуем банки.
— А если и банки не помогут?
Врач ответил пожатием плеч, что должно было обозначать полную беспомощность.
— Ясно, Эрве, — пробормотал Ноэль. — Ты же сказал мне: она безнадёжна.
— С точки зрения науки, да. Но знаешь, с год назад тесть одного моего приятеля выкарабкался, а случай был сходный. Да нет, что я говорю, — у него было гораздо хуже, началось уже гноеотделение.
— Главное, мне больно, что она все время без сознания, — вздохнул Ноэль. — Неужели она так и умрёт, не очнувшись? Не узнает меня, не промолвит ни слова?
— Ничего не могу ответить. Эта болезнь, старина, создана, чтобы опровергать все предсказания. В любой момент симптомы могут измениться, смотря какую часть мозга затронет воспаление. Сейчас у неё период утраты сознания, утраты всех умственных способностей, забытья, паралича, но вполне возможно, что завтра начнутся конвульсии, сопровождаемые невероятным возбуждением всех функций мозга, безумным бредом.
— И тогда она заговорит?
— Несомненно, но это не изменит ни природы, ни тяжести болезни.
— А… рассудок она обретёт?
— Возможно, — отвечал доктор, пристально глядя на друга. — Но почему ты об этом спрашиваешь?
— Ах, дорогой Эрве, мне так необходимо услышать от госпожи Жерди одно слово, всего одно слово!
— А, это из-за твоего дела, да? Знаешь, тут я ничего не могу тебе сказать, ничего не обещаю. У тебя столько же шансов за, сколько и против. Лучше всего никуда не уходи. Если рассудок и вернётся к ней, это будет всего лишь проблеск, так что попытайся воспользоваться им. Ну, а я лечу дальше. Мне нужно сделать ещё три визита.
Ноэль проводил друга и уже на площадке спросил:
— Сегодня ещё заглянешь?
— В девять вечера. Раньше мне делать нечего. Все зависит от сиделки. По счастью, я выбрал тебе настоящее сокровище. Я её знаю.
— Так это ты прислал эту монашку?
— Да, не спросясь тебя. Ты недоволен?
— Да нет, что ты. Хотя, признаюсь…
— Как! Ты ещё капризничаешь? Неужели политические взгляды запрещают тебе доверить уход за твоей матерью, извини, госпожой Жерди, сестре милосердия, монашке?
— Видишь ли, Эрве…
— Ясно, ясно. Сейчас я услышу от тебя извечную песню: они коварны, они втируши, они опасны — я уже столько раз это слышал. Да, если бы дело касалось старого дядюшки, собирающегося оставить мне наследство, я поостерёгся бы приводить их к нему. Порой этих монашек обвиняют в довольно странных поступках. Но тебе-то чего её бояться? Оставь эту болтовню глупцам. Если не иметь в виду наследства, монашки — лучшие в мире сиделки, и я желаю тебе, чтобы у твоего смертного ложа сидела одна из них. А на сём привет, я тороплюсь.
Ничуть не заботясь о солидности, доктор ринулся вниз по лестнице, а Ноэль в задумчивости, с лицом, на котором читалось беспокойство, возвратился в квартиру.
На пороге спальни г-жи Жерди его поджидала монашка.
— Сударь! — окликнула она его. — Сударь!
— Что вам угодно, сестра?
— Сударь, служанка велела мне обратиться к вам за деньгами. У неё кончились, и лекарства у аптекаря она взяла в долг.
— Извините, сестра, что я не подумал об этом: у меня голова кругом идёт, — с явно раздосадованным видом ответил Ноэль и, вынув из бумажника стофранковый билет, положил его на камин.
— Спасибо, сударь, — поблагодарила монашка. — Все траты я буду записывать. Мы так всегда делаем, чтобы не причинять лишних хлопот родственникам. Когда кто-то в семье болен, близкие так горюют! Вот и вы, например, не подумали, наверно, о том, чтобы дать несчастной даме сладость утешения нашей святой веры? На вашем месте, сударь, я, не мешкая, послала бы за священником.
— Сейчас? Но, сестра, вы же видите, в каком она состоянии! Жизнь в ней, можно сказать, еле теплится. Она даже меня не услышала.
— Это неважно, сударь, — возразила монахиня, — вы просто исполните свой долг. Вам она не ответила, но откуда вы знаете, не ответит ли она священнику? Ах, вы даже не представляете себе, какой властью обладает последнее причастие! Сколько умирающих обретали сознание и силы, чтобы исповедаться и причаститься святым телом Господа нашего Иисуса Христа. Родственники часто говорят, что, дескать, не хотят пугать больного, что вид служителя божьего может внушить ему страх и ускорить конец. Это глубокое заблуждение. Священник вовсе не пугает, он ободряет, укрепляет душу перед переходом в иной мир. От имени Господа он произносит слова утешения, чтобы спасти, а не погубить. Я могла бы рассказать вам множество случаев, когда больные исцелялись от одного лишь помазания святым миром.
Голос у монашки был такой же тусклый, как и взгляд. Похоже, она произносила слова, совершенно не вкладывая в них душу. Она как бы повторяла затверженный урок. А затвердила она его, надо думать, давно — как только постриглась. В ту пору она ещё выражала в какой-то мере то, что чувствовала, делилась своими мыслями. Но с тех пор она столько раз повторяла одно и то же родственникам больных, что в конце концов перестала вслушиваться в то, что говорит. Она просто произносила привычные слова, как будто перебирала зёрна чёток. Слова превратились в часть её обязанностей сиделки наряду с приготовлением отваров и компрессов.
Ноэль не слушал её, мысли его витали далеко.
— Ваша матушка, — продолжала сестра, — эта почтённая дама, которую вы так любите, очевидно, верующая. Неужели вы хотите погубить её душу? Если бы она, несмотря на ужасные страдания, могла говорить…
Адвокат собирался ей ответить, но тут служанка доложила, что какой-то господин, не пожелавший назвать свою фамилию, просит принять его по делу.
— Иду, — живо ответил Ноэль.
— Сударь, так что вы решили? — не отставала монахиня.
— Даю вам полную свободу, сестра. Поступайте, как сочтёте необходимым.
Монахиня забубнила заученные слова благодарности, но Ноэль уже исчез, и почти в ту же секунду она услышала из прихожей его голос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100