Возможно, он, плебей, которого так свысока третировала в своё время маркиза д'Арланж, затаил, сам того не ведая, недоброе чувство против аристократии.
В уме он подготовил краткое и весьма суровое назидание, которое должно было открыть глаза старому вельможе и образумить его.
Однако при виде столь безмерного раскаяния его возмущение перешло в глубокую жалость, и теперь он мучительно искал способа умерить эту скорбь.
— Запишите, сударь, — продолжал граф с горячностью, которой трудно было от него ожидать десять минут назад, — запишите мои признания, ничего не опуская. Я не нуждаюсь более ни в милости, ни в снисхождении. Чего теперь бояться? Разве не ожидает меня публичный позор? Разве не придётся через несколько дней мне, графу де Рето де Коммарену, предстать перед судом, чтобы возвестить о бесчестье, постигшем наш дом! Ах, теперь все потеряно, даже честь! Пишите, сударь, я желаю, чтобы все знали: я виноват более всех. Но пускай узнают и то, что я уже страшно наказан и это последнее, смертельное испытание было чрезмерным.
Граф остановился, напрягая память. Затем он продолжал уже более твёрдым голосом, постепенно приобретавшим прежнюю звучность:
— Когда мне было столько лет, сколько сейчас Альберу, родители, пренебрегая моими мольбами, заставили меня жениться на благородной и чистой девушке. Я сделал её несчастнейшей из жён. Я не мог её любить. В то время я питал самую пылкую страсть к женщине, которая была добродетельна, пока не отдалась мне, и наша любовь длилась несколько лет. Мне представлялось, что она прелестна, чистосердечна, умна. Её звали Валери. Все умерло во мне, сударь, но, когда я произношу это имя, оно волнует меня по-прежнему. Я не мог смириться и порвать с ней даже после женитьбы. Должен сказать, она хотела этого. Мысль, что приходится делить меня с другой, была ей невыносима. Не сомневаюсь, что тогда она меня любила. Наша связь продолжалась. Жена моя и любовница почти одновременно почувствовали наступление беременности. Это совпадение заронило во мне пагубную мысль принести законного сына в жертву незаконнорождённому. Я поделился этим замыслом с Валери. К моему величайшему удивлению, она об этом и слышать не хотела. В ней уже пробудился материнский инстинкт, она не желала расставаться со своим ребёнком. Как памятник собственному безумию я сохранил письма, которые она писала мне в ту пору; нынче ночью я их перечёл. Как я устоял перед её доводами и мольбами? Должно быть, у меня помутился разум. Она словно предчувствовала несчастье, которое обрушилось на меня сегодня. Но я приехал в Париж, а власть моя над ней была безгранична; я грозил, что брошу её, что она никогда меня не увидит, и она покорилась. Произвести преступную подмену было поручено Клодине Леруж и моему слуге. И вот теперь титул виконта де Коммарена носит сын моей любовницы, который час назад был арестован.
Г-н Дабюрон и не надеялся получить столь определённое признание, да притом так скоро. В душе он порадовался за молодого адвоката, чей благородный образ мыслей произвёл на него большое впечатление.
— Итак, господин граф, — задал он вопрос, — вы признаете, что господин Ноэль Жерди рождён в законном браке и что он единственный, кто имеет право носить ваше имя?
— Да, сударь. Увы, когда-то я радовался исполнению своего замысла, словно одержал великую победу! Дитя моей Валери было здесь, рядом со мной, и радость до того опьяняла меня, что я обо всем забыл. Я перенёс на него любовь, которую питал к его матери, а вернее, если такое возможно, я любил его ещё больше. Мысль о том, что он будет носить моё имя, унаследует все моё состояние в ущерб другому ребёнку, приводила меня в восторг. А другого я ненавидел, я не желал его видеть. Я не помню, чтобы когда-нибудь поцеловал его. Доходило до того, что сама Валери, добрая душа, упрекала меня в чёрствости. И только одно омрачало моё счастье. Графиня де Коммарен обожала ребёнка, которого считала своим сыном, и буквально не спускала его с колен. Не могу передать, как я страдал, видя, что жена покрывает поцелуями дитя моей возлюбленной. Я старался, когда только можно было, удалять от неё мальчика, а она не понимала, в чем дело, и воображала, будто я не хочу, чтобы сын любил её. Она скончалась с этой мыслью, сударь, отравившей её последние дни. Она умерла от горя, но умерла, как святая, — не жалуясь, не ропща, произнеся слова прощения и простив меня в душе.
Невзирая на спешку, г-н Дабюрон не смел прервать графа и перейти к короткому допросу относительно фактов, имеющих прямое отношение к делу.
Он думал о том, что неестественное возбуждение графа вызвано только лихорадкой и вот-вот может смениться полным изнеможением; опасался, что, если перебьёт старика, у того уже не хватит сил возобновить рассказ.
— Я не пролил по ней ни единой слезы, — продолжал граф. — Что она внесла в мою жизнь? Горе и угрызения совести. Но божье правосудие покарало меня прежде людского. Однажды мне сообщили, что Валери уже давно обманывает меня, что она неверна мне. Сперва я не хотел верить; это казалось мне дико, противоестественно. Я скорей усомнился бы в себе самом, чем в ней. Я взял её из мансарды, где она за тридцать су гнула спину по шестнадцать часов. Она была всем обязана мне. Я так давно привык считать её своей собственностью, что рассудок мой отвергал самое мысль о её измене. Я не мог позволить себе ревновать. Тем не менее я навёл справки, приставил людей наблюдать за ней, унизился до слежки. Да, мне сказали правду. У этой несчастной был любовник, причём давно уже, лет десять. Кавалерийский офицер. Он навещал её, соблюдая величайшую осторожность. Как правило, уходил он около полуночи, но время от времени оставался на ночь и уходил на рассвете. Когда его посылали в гарнизоны, расположенные далеко от Парижа, он брал отпуск, чтобы её повидать, и во время отпуска безвылазно оставался у неё дома. Однажды вечером мои соглядатаи донесли, что он у неё. Я бросился туда. Мой приход её не смутил. Она приняла меня, как обычно, бросилась мне на шею. Я уже думал, что меня обманули, и готов был все ей рассказать, как вдруг на рояле заметил замшевые перчатки, какие носят военные. Я сдержал себя, потому что не знал, как далеко может увлечь меня ярость, и удалился, не проронив ни слова. Больше я её не видел. Она писала мне, но я не распечатывал писем. Она пыталась ко мне пробраться, попасться мне на пути, но напрасно: слугам были даны указания, которые они не смели нарушить.
Трудно было поверить, неужели и впрямь сам граф де Коммарен, всегда отличавшийся ледяным высокомерием, презрительной сдержанностью, произносит эти слова, без утайки рассказывает всю свою жизнь, и кому? Человеку, совсем ему незнакомому.
Для графа настал час отчаяния, близкого к безумию, когда отказывает всякая осторожность, потому что чрезмерно сильному чувству нужен выход.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100