— Вы приказали им искать Джали, не так ли?
— Да, — сказал Матиас. — Зита была готова к смерти. Ее дух явно не был замутнен, когда ее вели к виселице. Если она видела вас и при этом сказала имя Джали, это можно рассматривать только как послание.
— Но какая нам может быть польза от этой проклятой козы?
— Если мы найдем Джали, если мы ее найдем, мы узнаем. Вам следует возвращаться в Нотр-Дам. Возможно, вы обнаружите там указание, даже если люди Тристана не оставили камня на камне.
— О чем вы говорите, герцог?
— После того как армия Клопена была разогнана, солдаты бушевали в Нотр-Даме, как и не снилось оборванцам. Напрасно они искали средства колдовства Зиты. Но, возможно, Тристан д'Эрмит хотел найти совсем другое. — Матиас остановился в начале улицы Красильщиков, посмотрел на виселицу и попрощался со своей дочерью. Я покинул Гревскую площадь с противоречивыми чувствами. Краткая, но сильная страсть связывала меня с Зитой, и я чувствовал себя ее заступником. С чем я не справился, было больно. Так же больно было оставлять Зиту на виселице. И в то же время я был рад, что больше не должен выносить этого зрелища.
Я направился к мосту Нотр-Дама, но остановился перед ним у берега и посмотрел на Сену, которая блестела серебристо-серым цветом в усиливающемся утреннем свете. Темные образы, которых несло течение под мостом и дальше на запад, разбудили у меня воспоминание о детстве. Дровосеки в Сабле скатывали поваленные стволы в Сарту, и река несла их до пилорамы. Однажды я взобрался на плывущее бревно, почти целый день катался на нем и представлял себе, что я рыцарь на своем боевом коне. То, что этот рыцарь вернулся в аббатство с головы до ног мокрым, набожные братья вовсе не нашли полезным, и влепили ему в наказание пару дюжин «Отче наш» и «Аве Мария», а заодно — заставили месяц мести подвал по ночам.
То, что плыло в Сене, не было бревнами, даже если так и выглядело на первый взгляд. Чем светлее становилось, тем явственнее я различал одежду, руки, ноги и лица. Мертвые!
Напротив, на другом берегу, солдаты очищали Соборную площадь и улицы вокруг Нотр-Дама, освобождали их от павших оборванцев, которых они тащили к реке и бездумно бросали в воду. Дело пошло бы быстрее, если бы они отвозили их на кладбище и оставляли там.
Многие трупы еще лежали перед Нотр-Дамом, и падаль-щики нашли роскошную трапезу. Король оборванцев погиб вместе со своими людьми. Заряд из пищали разорвал его живот, и тут же многие вороны питались вывалившимися внутренностями. Белая плетка в руке погибшего не могла их напугать, Клопен Труйльфу никогда больше не щелкнет ремнями.
Некоторые мертвые, которые лежали перед главным порталом, не были тронуты птицами. Их залило оловом, которое образовало на лестнице и вокруг нее бесформенную поблескивающую массу — застывшее озеро, которое крепко держало утонувших своими оловянными руками.
Ужасно было оказаться свидетелем истребления, но еще страшнее оказалось наблюдать его результат в холодном утреннем воздухе. Собор был похож на огромный выбеленный скелет, контрафорсы с аркбутанами были оттопыренными костями. Вдруг из-за Нотр-Дама взошло солнце, и здание погрузилось, как в огонь, в яркий красный свет. Каждый отдельный камень горел в этом огне, который казался мне божественным наказанием за грехи ночи.
Порталы были открыты, и я вбежал в церковь, чтобы скрыться от мертвецов. Я поднялся по винтовой лестнице на Северную башню, и меня схватили крепкие руки, едва я добрался до верха. Он словно поджидал меня — Квазимодо, завернутый в пару бездумно перекинутых тряпок. Он прыгнул из темного угла и затряс меня, как голодный бродяга — грушу. Все снова и снова он бубнил под нос:
— Где она?
Я подвел его к площадке, показал на реку к Гревской площади. Медленно и четко, чтобы он меня понял, я сказал:
— Посмотри на виселицу. Ты узнаешь ее белое платье?
Долго он стоял с вытянутым туловищем и криво наклоненной головой возле перил и вглядывался в зарождающийся солнечный свет. Я был готов к приступу самоубийства, к тому, что он схватит меня в своей ярости и метнет в пропасть, как это он сделал вчера с Жеаном Фролло. Поэтому я держал некоторую дистанцию от него. Но когда он повернулся с глубоким вздохом, гнева на его лице не было — только бесконечная печаль. Хотя он никогда не мог строить правомерных надежд на Зиту, похоже, он ощущал ее потерю глубже, чем я. Слезы лились по его лицу, когда он проковылял мимо меня к Южной башне. Напрасно я искал утешительные слова — так и молчал, пока не увидел, наконец, как он исчез в колокольне.
Вскоре после этого он изобразил угрожающие звуки, и солдаты на площади перед Собором удивленно взглянули вверх на фасад. Когда я глянул на них вниз, я заметил, что Жеан Фролло лежал на спине на выступе стены. Я увидел его большие черные глаза. Нет, то были не глаза, а пустые глазницы. Вороны полакомились вкусными кусочками и при этом позаботились о божественной справедливости: молодого Фролло постигла та судьба, которую он готовил Квазимодо.
Звук становился все громче и громче, пока платформа между башнями не завибрировала. Это, должно быть, была Большая Мария, которая звучала только по особенным праздничным дням или в часы беды. Я побежал к каморке с колоколами Южной башни и убедился в своих предположениях.
Квазимодо выполнял один работу, что было под силу только дюжине мужчин. Он бил в Большую Марию с такой мощью, что она грозила слететь с балки. Колокольня тряслась, дрожала, раскачивалась. Беспрерывно раскачивался туда и сюда тяжелый бронзовый колокол — и его звонарь висел на нем!
Руками и ногами Квазимодо обхватил язык колокола, как возлюбленный свою невесту в порыве глубокой страсти. Так он танцевал с Марией, ощущал ее вибрацию, которая передавалась ему, рычал и орал с широко раскрытым ртом, что я мог принять за крайнее удовольствие.
Похоже, он не заметил меня. Его мир состоял только из Марии и из него, из могучих звуков колокола, которые могли достичь даже его мертвых ушей, и из раскачиваний, которые он воспринимал каждой жилкой. Если бы он захотел, то расплавился бы с колоколом, как те несчастные оборванцы с растопленным оловом. Видимо, это было бы для него высшим счастьем.
Зажав руками уши, я стоял на колокольне и с недоверием наблюдал за действом. Неужели Квазимодо потерял рассудок и предавался радости своей дрожащей, гудящей невесты —единственной, которая досталась ему, пока Зита висела там, на площади, на виселице? Лишь постепенно я понял, что это было своего рода прощанием — похоронным звоном по Зите.
Я покинул колокольню раньше, чем мои барабанные перепонки лопнули как у звонаря. Даже снаружи, на платформе, звон был достаточно громким. Я подставил лицо ветру, который можно было поймать здесь, наверху, когда внизу на узких улицах царило безветрие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148