— Ну теперь пейте же! — сказал Леонардо с широкой ухмылкой. — Мои друзья и я живы, как видите.
Итак, я выпил, и бутылка чуть не выпала у меня из рук — настолько горячо забурлило у меня в кишках. Как будто раскаленный в огне клинок вонзился мне глубоко в плоть. Жар остался, а острота быстро прошла и оставила после себя благое чувство и приятный вкус во рту.
— Глотните еще, сеньор, — засмеялся Леонардо. — Вам будет полезно!
При втором глотке я был готов к жидкому огню. Хотя я стоял голым в помещении, я не чувствовал больше даже малейшего холодка. Я протянул Леонардо обратно его Aqua vitae.
— У вас на родине врачи знают свое дело, месье. Откуда выродом?
— Из Анкиано.
Я беспомощно смотрел на него.
— Ничего удивительного, что вы не знаете это место, сеньор. Это всего лишь крошечная деревушка недалеко от городка Винчи.
— Но я и его не знаю, — признался я.
— Он расположен примерно за полдня пути между Флоренцией и Пизой, ближе к Флоренции. Мой отец был мелким деревенским нотариусом, но его разум стремился к большему. Когда я родился, он решил жениться на дочери уважаемого флорентийского нотариуса. А моя мать была простой деревенской девушкой, ей пришлось довольствоваться после выполнения своего долга мешочком серебряных монет, и она исчезла из моей жизни, прежде чем жизнь по-настоящему началась. Странно, не так ли?
— Вовсе нет, — возразил я серьезно. — Я не знаю ни матери, ни отца.
— Воспринимайте это легко, из вас же получился толк. Я, как бастард, всегда имел преимущество: мне не нужно было совать свой нос в запыленные книги законов. У нас в солнечной Флоренции гильдия не принимает незаконных детей ни в судьи, ни в нотариусы. Ни врачом, ни аптекарем я не мог стать, также и двери Университета были для меня закрыты.
— Вы, очевидно, легко отнеслись к делу, — сказал я удивленно.
— На свете существует много бастардов. И у гробовщиков, и у священников, даже у преступников одна судьба. Им отказано в почетных профессиях, — итальянец пожал плечами. — Кто жалуется, радует сердца своих врагов. Я всему научился сам и занимался искусством.
Колен вернулся обратно со стопкой одежды под мышкой, а в другой руке он держал глиняный кувшин. Пока я растирался и одевался в ношенную, но чистую одежду, нищий налил дымящееся, благоухающее пряное вино в деревянный кубок. Я быстро опустошил его — слишком быстро. Возможно, в этом виновата незадолго до этого выпитая живая вода: пот прошиб меня. Мой череп гудел, я слышал даже звуки колокола.
Но Леонардо тут сказал:
— Колокол зовет на «Отче наш».
Мужчина маленького роста вошел в помещение, звеня в маленький бронзовый колокольчик, похожий на тот, который висел над дверью ломбарда, и монотонно созывал на молитву:
— Вы, добрые люди, идите на молитву, поспешите, пока не сядет солнце! — после этого он покинул помещение, продолжая непрерывно звенеть и монотонно петь, что мне здесь, под землей, решительно показалось странным: будто он хотел разбудить своим звоном мертвых.
— Один из нас во время «Отче наш» должен быть подле нашего гостя, — сказал Леонардо Колену.
Нищий потряс головой:
— Месье Арман должен принять участие в собрании. Итальянец сдвинул кустистые брови:
— Кто это сказал?
— Он.
Нажима, с которым Колен ответил, было достаточно, чтобы убедить Леонардо. Итальянцы опять взяли меня под руки, словно они не доверяли мне. Колен не сопровождал нас, а остался один в большом помещении. Подземные ходы, которые показались мне прежде довольно пустынными (там иногда были видны крысы, жуки и пауки), теперь кишели людьми, словно зов действительно манил мертвых из их могил. Из мрачных углов и по крутым лестницам валом валили мужчины и женщины — в большой зал, который тоже был нашей целью.
Здесь не было розеток и пестро раскрашенных окон, потому что зал находился глубоко под землей. Не было настенных украшений, скульптур, даже крестов. Лишь свечи без украшений, без которых здесь было бы мрачно, горели на стенах и цоколе алтаря. Перед цоколем толпились длинные ряды скамеек, деревянных и основательно разрушенных, на которые опустились люди. Не пахло ладаном и миртом — скорее холодной и влажной землей, болотом и разложением. Но все же я почувствовал при входе, что речь идет о священном помещении, о церкви.
Мы сели на задних скамьях и обождали, пока помещение не заполнилось. Около трехсот-четырехсот человек наполняли его, и половина из них не нашла больше мест. Люди как раз говорили между собой, возможно, немного приглушеннее, чем на улицах Парижа, но все же непринужденно. В один миг все смолкли и направили свои глаза наверх — как и я. То, что они увидели, было тем, что я искал. И все же вид производил ужасающее впечатление. Возможно, потому что далеко натянутый на лицо капюшон рясы скрывал фигуру, которая стояла перед каменным цоколем.
Монах-призрак!
Так как они сидели, то теперь люди поднялись. Все присутствующие трижды преклонили колена и сказали каждый раз словно в один голос:
— Прости нас и благослови нас.
На третий раз они остались на коленях и добавили:
— Проси Отца Добрых Душ за нас, грешников, чтобы он сделал из нас добрых людей и даровал нам добрый конец.
— Отец Добрых Душ благословляет вас, — трижды сказал монах-призрак и трижды продолжил:
— Просил Господа, чтобы он сделал из вас добрых людей и даровал вам добрый конец.
Во время этой церемонии ужас пробежал у меня по коже. Форма приветствия была очень похожа на те слова, которыми приветствовали друг друга при встрече отец Фролло и Жиль Годен в тот вечер, когда я тайком подслушал их на площади перед собором Богоматери. И что я уже не раз предполагал, снова превратилось в вопрос, наводящий на новые мысли: палантин монаха-призрака скрывает строгие, дьявольские черты архидьякона? Я убежал из его Собора, чтобы попасть со всеми потрохами в его руки здесь, в этом зловещем подземном королевстве? С самого начала я был марионеткой, обезьяной, которая танцевала, если Фролло играл на органе?
Напрасно я пытался выяснить, говорит ли монах-призрак голосом архидьякона. Здесь внизу слова звучали глухо, тяжело и влажно, как земля, которая нас всех накрывала. Я должен был так же рассчитывать и на то, что человек под капюшоном мог изменить свой голос.
Монах-призрак сказал:
— Братья и сестры, мы собрались в мрачном королевстве, потому что сейчас — мрачные времена. Наши общины разбиты, наша вера преследуется, наши имена презираются. Только приложив руку ко рту, брат говорит с братом, сестра с сестрой. Опасность столь реальна, что некоторые из нас даже сейчас имеют при себе оружие. Итак, мало причин для чужака, чтобы присоединятся к нам. И все же сегодня мы собрались, чтобы назвать молодую женщину нашей сестрой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
Итак, я выпил, и бутылка чуть не выпала у меня из рук — настолько горячо забурлило у меня в кишках. Как будто раскаленный в огне клинок вонзился мне глубоко в плоть. Жар остался, а острота быстро прошла и оставила после себя благое чувство и приятный вкус во рту.
— Глотните еще, сеньор, — засмеялся Леонардо. — Вам будет полезно!
При втором глотке я был готов к жидкому огню. Хотя я стоял голым в помещении, я не чувствовал больше даже малейшего холодка. Я протянул Леонардо обратно его Aqua vitae.
— У вас на родине врачи знают свое дело, месье. Откуда выродом?
— Из Анкиано.
Я беспомощно смотрел на него.
— Ничего удивительного, что вы не знаете это место, сеньор. Это всего лишь крошечная деревушка недалеко от городка Винчи.
— Но я и его не знаю, — признался я.
— Он расположен примерно за полдня пути между Флоренцией и Пизой, ближе к Флоренции. Мой отец был мелким деревенским нотариусом, но его разум стремился к большему. Когда я родился, он решил жениться на дочери уважаемого флорентийского нотариуса. А моя мать была простой деревенской девушкой, ей пришлось довольствоваться после выполнения своего долга мешочком серебряных монет, и она исчезла из моей жизни, прежде чем жизнь по-настоящему началась. Странно, не так ли?
— Вовсе нет, — возразил я серьезно. — Я не знаю ни матери, ни отца.
— Воспринимайте это легко, из вас же получился толк. Я, как бастард, всегда имел преимущество: мне не нужно было совать свой нос в запыленные книги законов. У нас в солнечной Флоренции гильдия не принимает незаконных детей ни в судьи, ни в нотариусы. Ни врачом, ни аптекарем я не мог стать, также и двери Университета были для меня закрыты.
— Вы, очевидно, легко отнеслись к делу, — сказал я удивленно.
— На свете существует много бастардов. И у гробовщиков, и у священников, даже у преступников одна судьба. Им отказано в почетных профессиях, — итальянец пожал плечами. — Кто жалуется, радует сердца своих врагов. Я всему научился сам и занимался искусством.
Колен вернулся обратно со стопкой одежды под мышкой, а в другой руке он держал глиняный кувшин. Пока я растирался и одевался в ношенную, но чистую одежду, нищий налил дымящееся, благоухающее пряное вино в деревянный кубок. Я быстро опустошил его — слишком быстро. Возможно, в этом виновата незадолго до этого выпитая живая вода: пот прошиб меня. Мой череп гудел, я слышал даже звуки колокола.
Но Леонардо тут сказал:
— Колокол зовет на «Отче наш».
Мужчина маленького роста вошел в помещение, звеня в маленький бронзовый колокольчик, похожий на тот, который висел над дверью ломбарда, и монотонно созывал на молитву:
— Вы, добрые люди, идите на молитву, поспешите, пока не сядет солнце! — после этого он покинул помещение, продолжая непрерывно звенеть и монотонно петь, что мне здесь, под землей, решительно показалось странным: будто он хотел разбудить своим звоном мертвых.
— Один из нас во время «Отче наш» должен быть подле нашего гостя, — сказал Леонардо Колену.
Нищий потряс головой:
— Месье Арман должен принять участие в собрании. Итальянец сдвинул кустистые брови:
— Кто это сказал?
— Он.
Нажима, с которым Колен ответил, было достаточно, чтобы убедить Леонардо. Итальянцы опять взяли меня под руки, словно они не доверяли мне. Колен не сопровождал нас, а остался один в большом помещении. Подземные ходы, которые показались мне прежде довольно пустынными (там иногда были видны крысы, жуки и пауки), теперь кишели людьми, словно зов действительно манил мертвых из их могил. Из мрачных углов и по крутым лестницам валом валили мужчины и женщины — в большой зал, который тоже был нашей целью.
Здесь не было розеток и пестро раскрашенных окон, потому что зал находился глубоко под землей. Не было настенных украшений, скульптур, даже крестов. Лишь свечи без украшений, без которых здесь было бы мрачно, горели на стенах и цоколе алтаря. Перед цоколем толпились длинные ряды скамеек, деревянных и основательно разрушенных, на которые опустились люди. Не пахло ладаном и миртом — скорее холодной и влажной землей, болотом и разложением. Но все же я почувствовал при входе, что речь идет о священном помещении, о церкви.
Мы сели на задних скамьях и обождали, пока помещение не заполнилось. Около трехсот-четырехсот человек наполняли его, и половина из них не нашла больше мест. Люди как раз говорили между собой, возможно, немного приглушеннее, чем на улицах Парижа, но все же непринужденно. В один миг все смолкли и направили свои глаза наверх — как и я. То, что они увидели, было тем, что я искал. И все же вид производил ужасающее впечатление. Возможно, потому что далеко натянутый на лицо капюшон рясы скрывал фигуру, которая стояла перед каменным цоколем.
Монах-призрак!
Так как они сидели, то теперь люди поднялись. Все присутствующие трижды преклонили колена и сказали каждый раз словно в один голос:
— Прости нас и благослови нас.
На третий раз они остались на коленях и добавили:
— Проси Отца Добрых Душ за нас, грешников, чтобы он сделал из нас добрых людей и даровал нам добрый конец.
— Отец Добрых Душ благословляет вас, — трижды сказал монах-призрак и трижды продолжил:
— Просил Господа, чтобы он сделал из вас добрых людей и даровал вам добрый конец.
Во время этой церемонии ужас пробежал у меня по коже. Форма приветствия была очень похожа на те слова, которыми приветствовали друг друга при встрече отец Фролло и Жиль Годен в тот вечер, когда я тайком подслушал их на площади перед собором Богоматери. И что я уже не раз предполагал, снова превратилось в вопрос, наводящий на новые мысли: палантин монаха-призрака скрывает строгие, дьявольские черты архидьякона? Я убежал из его Собора, чтобы попасть со всеми потрохами в его руки здесь, в этом зловещем подземном королевстве? С самого начала я был марионеткой, обезьяной, которая танцевала, если Фролло играл на органе?
Напрасно я пытался выяснить, говорит ли монах-призрак голосом архидьякона. Здесь внизу слова звучали глухо, тяжело и влажно, как земля, которая нас всех накрывала. Я должен был так же рассчитывать и на то, что человек под капюшоном мог изменить свой голос.
Монах-призрак сказал:
— Братья и сестры, мы собрались в мрачном королевстве, потому что сейчас — мрачные времена. Наши общины разбиты, наша вера преследуется, наши имена презираются. Только приложив руку ко рту, брат говорит с братом, сестра с сестрой. Опасность столь реальна, что некоторые из нас даже сейчас имеют при себе оружие. Итак, мало причин для чужака, чтобы присоединятся к нам. И все же сегодня мы собрались, чтобы назвать молодую женщину нашей сестрой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148