Веревка была привязана к лебедке. Покорно Маншо подчинился им. Палач отдавал ему приказания, и он тут же слушался и ковылял один-два шага вперед или в сторону на своих кровавых изуродованных ступнях.
Я повернулся к Фальконе и сказал с явной робостью:
— Вы велели его пытать, чтобы выбить у него признание?
— О, нет, я велел пытать Николя, чтобы он отказался от своего признания. К сожалению напрасно.
— Чтобы он отказался? — недоверчиво прохрипел я. — Но зачем?
— Потому что я считаю его невиновным. Как вы уже сказали, однорукий, еще к тому же пьяница — вряд ли подходящий человек для работы жнеца.
— Вы считаете его невиновным и равнодушно смотрите, как его жестоко убьют?
— Вы же только что слышали, наш прево приговорил его. Я никогда не имел права спасти Николя от масла, даже если бы он теперь отказался, но все же, Бог мне свидетель, я это сделал бы! Но слишком поздно: он лучше даст себя сварить.
Действительно было уже слишком поздно. Медленно, следуя указаниям Тортерю, помощники палача принялись за лебедку и опускали подвешенного над дымящимся котлом все ниже и ниже. Прежде разорвали власяницу и стянули с его тела. Каждая пядь его измученной кожи должна быть видна. Сопровождаемые криком толпы, ступни опустились в бурлящее масло, потом голени, колени. Было жутко, потому что Николя Маншо не издал ни звука жалобы.
— Он не чувствует боли! — сказал я растерянно, когда предполагаемый жнец Нотр-Дама был опущен по икры в масло.
— Он не хочет ее чувствовать, — сообщил мне Фальконе. — Но долго он не выдержит.
По приказанию Тортерю лебедку завертели в другом направлении и подняли храброго Николя снова вверх. Его ноги были красными как раки и должны были чудовищно болеть. Но он молчал, словно его губы были зашиты. Помощник палача облил его ноги ведром холодной воды, которое он зачерпнул из низкого корыта на помосте. Охлаждение должно было предотвратить скорый обморок и так же быструю смерть, оно могло продлить мучения и спектакль.
Горожанки, которых я заметил раньше, напирали ближе к котлу, начали ссориться и чуть было не вцепились друг другу в глотки, если бы происходящее на месте казни не обещало большее удовольствие. Они поправили свои шляпы и жадно вновь уставились на опускаемого в котел Маншо.
На этот раз его опустили по грудь. Он начал жалобно стонать, потом кричать, как на вертеле Сатаны. Лишь когда его снова облили водой на помосте, крик перешел в тихий плач. Против его воли губы разжались, он потерял самообладание.
При третьем опускании он исчез по плечи в кипящем, покрывшемся пузырями бульоне. И снова он закричал, заглушая возбужденные крики толпы. Каждое новое опускание сопровождалось ударом в барабан и визгом свиней, которые продавались в некотором отдалении, но никто не обращал на них внимания, потому что глаза всех были прикованы к месту казни. И мои тоже. Я испытывал ужас, отвращение, однако не мог оторваться от ужасного спектакля, как при наказании Квазимодо. Если Маншо действительно был жнецом, то он без сомнения, заслужил наказание. Но невинный?
Ужасная мысль преследовала меня, подобно хищной птице, чьи острые когти не выпускают больше ничего: вероятно, единственной причиной тому, почему я не мог отвести взгляд от Николя Маншо, было то, что мне нравился этот спектакль. Муки однорукого доставляли мне удовольствие?! Отвращение, которое, как я думал, испытывал — это только отговорка, защитная стена, которую я воздвиг глубоко в своем сознании?!
Если это так, то катары правы. Тогда человек был плох, он греховен с головы до ног. От мяса на костях, да вплоть до самой глубины души, он был пронизан злом. И потом было бы хорошо освободить человечество от самого себя. Разве это были дреговиты, которые всегда имели преимущество? Боролся ли я с человеком, настраивая себя против отца Фролло, который хотел справедливости?
Голос Тортерю перекрыл крики страдающего и мрачное видение моих мыслей. Оба помощника палача повернули лебедку, подняли наверх превратившееся в покрытую пузырями красную массу мяса сваренного и в очередной раз полили его холодной водой. Потом они опять схватили деревянные рукоятки пускового механизма и опустили Маншо сантиметр за сантиметром в котел.
Адская боль прогнала все самообладание. Маншо закричал и задергался, словно так мог спасти свое тело. Лебедка заскрипела, когда он раскачивался над котлом из стороны в сторону. По приказу Тортерю его слуги прекратили опускание. Слишком поздно…
Что для невредимого было бы бесполезной попыткой, Маншо удалось по причине его увечья. Веревка соскочила из-под культи его правой руки, так что теперь он криво висел на веревке только с левой стороны и опустился ниже на полсажени. Помощники палача испуганно вытягивали его наверх рывками. Слишком порывисто! Маншо развернулся вокруг оси, закачался еще сильнее, чем прежде и соскользнул уже со второй петли. Он упал вниз, в котел.
Кипящее масло брызнуло во все стороны, когда оно сомкнулось над человеком. Зеваки в первых рядах вокруг котла закричали, словно масло обожгло их кожу. Они подались назад — безуспешно, настолько плотно стояли люди, а в задних рядах напирали еще сильнее вперед из-за неожиданного поворота событий, желая получше рассмотреть, что случилось с Маншо в котле. Одна из горожанок, молодая красивая женщина, уже без шляпы, согнулась и закрыла руками лицо. Когда с громким плачем она, наконец, снова отняла руки прочь, ее гладкие щеки покрылись пузырчатой свиной кожей. На нее явно вылилось полведра масла.
В это время Тортерю и его люди разыгрывали гротескную пьесу на помосте. Со сжатыми кулаками палач прыгал туда-сюда, так что уже испугались, как бы он не проломил доски и не упал в котел, как Маншо. Его голос срывался, когда он осыпал своих слуг проклятиями, которые отдавались в улицах Парижа. Бедные парни вовсю орудовали двумя длинными шестами с крюками, какие используют рыбаки, чтобы оттолкнуть свои лодки от берега. Они мешали в котле как повара, которые варили огромный горшок супа. Время от времени они доставали кусок Маншо из кипящего масла — иногда ступню, потом его руку или даже голову. Но приговоренный все глубже опускался в бурлящем бульоне, словно черти, обитающие в жидком аду, не хотели его больше возвращать.
Между тем мессиру Нуаре пришла в голову идея потушить огонь. Солдаты из королевской стражи, сопровождавшие приговоренного к месту казни, образовали цепочку к плоскому корыту, в котором выставленные на продажу свиньи утоляли жажду, и передавали ведра с водой, которые мессир Нуаре собственноручно выливал на огонь. Плотные клубы пара окутали всю площадь казни и скрыли происходящее от наших глаз.
Когда они постепенно развеялись, огонь был потушен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
Я повернулся к Фальконе и сказал с явной робостью:
— Вы велели его пытать, чтобы выбить у него признание?
— О, нет, я велел пытать Николя, чтобы он отказался от своего признания. К сожалению напрасно.
— Чтобы он отказался? — недоверчиво прохрипел я. — Но зачем?
— Потому что я считаю его невиновным. Как вы уже сказали, однорукий, еще к тому же пьяница — вряд ли подходящий человек для работы жнеца.
— Вы считаете его невиновным и равнодушно смотрите, как его жестоко убьют?
— Вы же только что слышали, наш прево приговорил его. Я никогда не имел права спасти Николя от масла, даже если бы он теперь отказался, но все же, Бог мне свидетель, я это сделал бы! Но слишком поздно: он лучше даст себя сварить.
Действительно было уже слишком поздно. Медленно, следуя указаниям Тортерю, помощники палача принялись за лебедку и опускали подвешенного над дымящимся котлом все ниже и ниже. Прежде разорвали власяницу и стянули с его тела. Каждая пядь его измученной кожи должна быть видна. Сопровождаемые криком толпы, ступни опустились в бурлящее масло, потом голени, колени. Было жутко, потому что Николя Маншо не издал ни звука жалобы.
— Он не чувствует боли! — сказал я растерянно, когда предполагаемый жнец Нотр-Дама был опущен по икры в масло.
— Он не хочет ее чувствовать, — сообщил мне Фальконе. — Но долго он не выдержит.
По приказанию Тортерю лебедку завертели в другом направлении и подняли храброго Николя снова вверх. Его ноги были красными как раки и должны были чудовищно болеть. Но он молчал, словно его губы были зашиты. Помощник палача облил его ноги ведром холодной воды, которое он зачерпнул из низкого корыта на помосте. Охлаждение должно было предотвратить скорый обморок и так же быструю смерть, оно могло продлить мучения и спектакль.
Горожанки, которых я заметил раньше, напирали ближе к котлу, начали ссориться и чуть было не вцепились друг другу в глотки, если бы происходящее на месте казни не обещало большее удовольствие. Они поправили свои шляпы и жадно вновь уставились на опускаемого в котел Маншо.
На этот раз его опустили по грудь. Он начал жалобно стонать, потом кричать, как на вертеле Сатаны. Лишь когда его снова облили водой на помосте, крик перешел в тихий плач. Против его воли губы разжались, он потерял самообладание.
При третьем опускании он исчез по плечи в кипящем, покрывшемся пузырями бульоне. И снова он закричал, заглушая возбужденные крики толпы. Каждое новое опускание сопровождалось ударом в барабан и визгом свиней, которые продавались в некотором отдалении, но никто не обращал на них внимания, потому что глаза всех были прикованы к месту казни. И мои тоже. Я испытывал ужас, отвращение, однако не мог оторваться от ужасного спектакля, как при наказании Квазимодо. Если Маншо действительно был жнецом, то он без сомнения, заслужил наказание. Но невинный?
Ужасная мысль преследовала меня, подобно хищной птице, чьи острые когти не выпускают больше ничего: вероятно, единственной причиной тому, почему я не мог отвести взгляд от Николя Маншо, было то, что мне нравился этот спектакль. Муки однорукого доставляли мне удовольствие?! Отвращение, которое, как я думал, испытывал — это только отговорка, защитная стена, которую я воздвиг глубоко в своем сознании?!
Если это так, то катары правы. Тогда человек был плох, он греховен с головы до ног. От мяса на костях, да вплоть до самой глубины души, он был пронизан злом. И потом было бы хорошо освободить человечество от самого себя. Разве это были дреговиты, которые всегда имели преимущество? Боролся ли я с человеком, настраивая себя против отца Фролло, который хотел справедливости?
Голос Тортерю перекрыл крики страдающего и мрачное видение моих мыслей. Оба помощника палача повернули лебедку, подняли наверх превратившееся в покрытую пузырями красную массу мяса сваренного и в очередной раз полили его холодной водой. Потом они опять схватили деревянные рукоятки пускового механизма и опустили Маншо сантиметр за сантиметром в котел.
Адская боль прогнала все самообладание. Маншо закричал и задергался, словно так мог спасти свое тело. Лебедка заскрипела, когда он раскачивался над котлом из стороны в сторону. По приказу Тортерю его слуги прекратили опускание. Слишком поздно…
Что для невредимого было бы бесполезной попыткой, Маншо удалось по причине его увечья. Веревка соскочила из-под культи его правой руки, так что теперь он криво висел на веревке только с левой стороны и опустился ниже на полсажени. Помощники палача испуганно вытягивали его наверх рывками. Слишком порывисто! Маншо развернулся вокруг оси, закачался еще сильнее, чем прежде и соскользнул уже со второй петли. Он упал вниз, в котел.
Кипящее масло брызнуло во все стороны, когда оно сомкнулось над человеком. Зеваки в первых рядах вокруг котла закричали, словно масло обожгло их кожу. Они подались назад — безуспешно, настолько плотно стояли люди, а в задних рядах напирали еще сильнее вперед из-за неожиданного поворота событий, желая получше рассмотреть, что случилось с Маншо в котле. Одна из горожанок, молодая красивая женщина, уже без шляпы, согнулась и закрыла руками лицо. Когда с громким плачем она, наконец, снова отняла руки прочь, ее гладкие щеки покрылись пузырчатой свиной кожей. На нее явно вылилось полведра масла.
В это время Тортерю и его люди разыгрывали гротескную пьесу на помосте. Со сжатыми кулаками палач прыгал туда-сюда, так что уже испугались, как бы он не проломил доски и не упал в котел, как Маншо. Его голос срывался, когда он осыпал своих слуг проклятиями, которые отдавались в улицах Парижа. Бедные парни вовсю орудовали двумя длинными шестами с крюками, какие используют рыбаки, чтобы оттолкнуть свои лодки от берега. Они мешали в котле как повара, которые варили огромный горшок супа. Время от времени они доставали кусок Маншо из кипящего масла — иногда ступню, потом его руку или даже голову. Но приговоренный все глубже опускался в бурлящем бульоне, словно черти, обитающие в жидком аду, не хотели его больше возвращать.
Между тем мессиру Нуаре пришла в голову идея потушить огонь. Солдаты из королевской стражи, сопровождавшие приговоренного к месту казни, образовали цепочку к плоскому корыту, в котором выставленные на продажу свиньи утоляли жажду, и передавали ведра с водой, которые мессир Нуаре собственноручно выливал на огонь. Плотные клубы пара окутали всю площадь казни и скрыли происходящее от наших глаз.
Когда они постепенно развеялись, огонь был потушен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148