показаться на первый взгляд читателя. Если бы я захотел в деталях описать все повторные вопросы глухого и те якобы помогающие жесты, к которым я прибегал, то и в целой бочке не хватило бы чернил.
К тому же, самого Квазимодо было нелегко понять. Как у многих глухих, лишенных достаточного общения с людьми, его способность говорить атрофировалась, и он редко внятно произносил слова.
Расставляя неправильно ударение и проглатывая целые слоги, он говорил, как работают старые несмазанные колеса мельницы — со скрипом и вздохами.
— Что же теперь делать с этой книгой? — спросил я и указал на Новый Завет, не касаясь его; я боялся печатных книг как черт ладана. Мне представлялось жутким святотатством распространять Святое Писание с помощью сатанинского искусства Гутенберга.
— Она должна говорить со мной, рассказать мне своиистории.
— Тогда вы должны прочитать ее.
— Этого я как раз и хочу. Вы научите меня читать, мэтр Сове?
Стоит ли говорить, что я был удивлен? Это было бы сильным приуменьшением. Оторопев, потеряв дар речи, я уставился на звонаря. Этот грубый чудак, ошибка природы — и святое искусство чтения? Мне это казалось столь же несовместным, как Святое Писание и печатный станок Гутенберга. Представление о том, что сгорбленный парень склонится над книгой и остановит свой глаз под кустистой бровью на строках евангелистов, заключало в себе нечто абсурдное. И потом, существовало еще другое препятствие для учения: его глухота.
— У вас раньше никогда не возникала потребность читать? — тут я последовал старому правилу, благодаря которому ловко отказывают, отвечая на вопрос встречным вопросом.
— Отец Фролло всегда говорил — Святое Писание только для людей Церкви, только они могут толковать и понимать слово Божье. И ученые книги — для ученых. Книги приведут народ только к глупым мыслям и отвлекут тем самым от служения Господу со смирением. Он не хотел, чтобы я занимался с книгами. И позже, когда колокола лишили меня слуха, мы больше не говорили об этом.
Новый порыв сочувствия к Квазимодо пробудился во мне, и я постыдился своих мыслей. Разве Святое Писание не могло стать для него утешением? Я почувствовал гнев на отца Фролло за то, что он отказал своему питомцу в этом утешении. Я решил исправить положение, которое нарушил архидьякон по отношению к Квазимодо, и начал занятие, хотя книга и была печатной.
Еще никогда Евангелие от Матфея не казалось мне таким трудным, а родословная Иисуса Христа — таким непреодолимым препятствием. Но в случае Квазимодо, глухого ученика, я должен был образовывать четко каждый звук и дополнительно объяснять ему понятия, а лучше всего — показывать их. Но как я должен был сделать понятными для него имена из родословного дерева спасителя, как объяснить такие имена, как Давид, Авраам, Исаак, Иуда, Иосиф?
— Он идет! — взволнованным шепотом проговорил звонарь. — Возможно, он знает, что я нарушил его запрет. Пожалуйста, мэтр, не выдавайте меня! Сделайте так, будто эта книга принадлежит вам!
Его мольба напомнила мне жалобный плач непослушного ребенка, который прожужжал все уши матери, чтобы она ничего не рассказала вернувшемуся домой отцу о его проказах. Как свернувшаяся кошка, Квазимодо лежал на полу и не двигался, только бегающий по сторонам глаз выдавал его сильное волнение.
Я хотел было спросить о причине его странного поведения, но тут заметил, как тень загородила лунный свет. Тень человеческой фигуры.
Страх и растерянность Квазимодо передались и мне. Я склонился над книгой, облокотившись локтями о край стола, и, подперев голову руками, обхватив пальцами лоб и щеки, притворяясь, что занимаюсь по ночам. Но я смотрел не на изуродованные черными литерами страницы, а сквозь пальцы — на следующее окно. Я чуть не убежал в угол к Квазимодо, когда увидел зловещее лицо.
Как в богатых домах, в оконные рамы было вставлено хорошее стекло, и оно выдерживало ветер и дождь, поэтому я считал излишним закрывать на ночь ставни. Я предпочитал, чтобы лунный свет, а не полная тьма окружала меня. Но вид лица за окном заставил меня серьезно задуматься о своем отношении.
Наблюдатель, вероятно, каждую ночь приходит и заглядывает ко мне в келью, как демон Суккубус в поисках своей жертвы?!
Морщины на высоком лбу сдвинулись, словно тяжелые думы беспокоили его хозяина. Это был отец Фролло. Горящие глаза угрожающе кололи ночную темноту, и я был рад, когда он, наконец, отвернулся и исчез в тени каменных закоулков колокольной башни.
— Он ушел, — тихо сказал я. — Почему вы так боитесь его, Квазимодо?
Квазимодо поднялся, дрожа всем телом, и посмотрел испуганно на окна. Когда он, наконец, почувствовал себя в безопасности, он ответил:
— Вы не боитесь его?
На этот раз смутился я, сделав вид, словно не услышал вопроса. Почему? Возможно, я не хотел признаваться себе, что архидьякон, мой покровитель, внушал мне страх. Как знать, может, я не желал показаться трусом самому себе.
Квазимодо не потребовал ответа. Возможно, он подумал, что мои слова, как и многие другие, миновали его глухие уши.
Он подошел к столу и спрятал напечатанный текст снова под свою одежду.
— Мне нельзя было приходить, нарушив запрет Фролло. Пожалуйста, не говорите ничего отцу Фролло, мэтр!
И он вышел прочь, и как до того архидьякон, скрылся в темноте.
Я запер дверь и спросил себя, какой запрет имел в виду Квазимодо. Никогда не заниматься Святым Писанием? Или избегать меня при всякой возможности, что, как мне показалось, было велено и Одону?
К этому вопросу присоединилась странная печаль. Мне не хватало Квазимодо, хотя сперва его появление напугало и сбило меня с толку. С тех пор, как я поступил на службу к Фролло, я неделями находился один, и поэтому затосковал даже по общению с горбуном? Было ли это заточением, в котором меня держал Фролло? Так же, как он держал в одиночестве и безутешности Квазимодо, которого и без того избегали люди, отказывая ему даже в чтении Святого Писания.
Гнев на Фролло закипел во мне, и я выскочил наружу. Я предположил, что архидьякон ушел в свою келью. Там я хотел разыскать его и поговорить.
Как и прежде, когда я впервые стоял перед маленькой кельей, я увидел свет, пробивающийся через щели в двери, и услышал приглушенные голоса. Я переждал в тени рогатого каменного демона и обдумал, кто так поздно может быть у Фролло. У окна моей кельи я не видел никого, кроме него.
С осторожностью я подошел ближе. Только голос архидьякона глухо отражался от стен и двери кельи, другого не было. Он разговаривал сам с собой, явно в большом возбуждении. Я слышал крики и проклятия, но не понял ни слова от последних мер я отказался, осмелиться поднести ухо к дереву двери не решился. Что, если Фролло обнаружит меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
К тому же, самого Квазимодо было нелегко понять. Как у многих глухих, лишенных достаточного общения с людьми, его способность говорить атрофировалась, и он редко внятно произносил слова.
Расставляя неправильно ударение и проглатывая целые слоги, он говорил, как работают старые несмазанные колеса мельницы — со скрипом и вздохами.
— Что же теперь делать с этой книгой? — спросил я и указал на Новый Завет, не касаясь его; я боялся печатных книг как черт ладана. Мне представлялось жутким святотатством распространять Святое Писание с помощью сатанинского искусства Гутенберга.
— Она должна говорить со мной, рассказать мне своиистории.
— Тогда вы должны прочитать ее.
— Этого я как раз и хочу. Вы научите меня читать, мэтр Сове?
Стоит ли говорить, что я был удивлен? Это было бы сильным приуменьшением. Оторопев, потеряв дар речи, я уставился на звонаря. Этот грубый чудак, ошибка природы — и святое искусство чтения? Мне это казалось столь же несовместным, как Святое Писание и печатный станок Гутенберга. Представление о том, что сгорбленный парень склонится над книгой и остановит свой глаз под кустистой бровью на строках евангелистов, заключало в себе нечто абсурдное. И потом, существовало еще другое препятствие для учения: его глухота.
— У вас раньше никогда не возникала потребность читать? — тут я последовал старому правилу, благодаря которому ловко отказывают, отвечая на вопрос встречным вопросом.
— Отец Фролло всегда говорил — Святое Писание только для людей Церкви, только они могут толковать и понимать слово Божье. И ученые книги — для ученых. Книги приведут народ только к глупым мыслям и отвлекут тем самым от служения Господу со смирением. Он не хотел, чтобы я занимался с книгами. И позже, когда колокола лишили меня слуха, мы больше не говорили об этом.
Новый порыв сочувствия к Квазимодо пробудился во мне, и я постыдился своих мыслей. Разве Святое Писание не могло стать для него утешением? Я почувствовал гнев на отца Фролло за то, что он отказал своему питомцу в этом утешении. Я решил исправить положение, которое нарушил архидьякон по отношению к Квазимодо, и начал занятие, хотя книга и была печатной.
Еще никогда Евангелие от Матфея не казалось мне таким трудным, а родословная Иисуса Христа — таким непреодолимым препятствием. Но в случае Квазимодо, глухого ученика, я должен был образовывать четко каждый звук и дополнительно объяснять ему понятия, а лучше всего — показывать их. Но как я должен был сделать понятными для него имена из родословного дерева спасителя, как объяснить такие имена, как Давид, Авраам, Исаак, Иуда, Иосиф?
— Он идет! — взволнованным шепотом проговорил звонарь. — Возможно, он знает, что я нарушил его запрет. Пожалуйста, мэтр, не выдавайте меня! Сделайте так, будто эта книга принадлежит вам!
Его мольба напомнила мне жалобный плач непослушного ребенка, который прожужжал все уши матери, чтобы она ничего не рассказала вернувшемуся домой отцу о его проказах. Как свернувшаяся кошка, Квазимодо лежал на полу и не двигался, только бегающий по сторонам глаз выдавал его сильное волнение.
Я хотел было спросить о причине его странного поведения, но тут заметил, как тень загородила лунный свет. Тень человеческой фигуры.
Страх и растерянность Квазимодо передались и мне. Я склонился над книгой, облокотившись локтями о край стола, и, подперев голову руками, обхватив пальцами лоб и щеки, притворяясь, что занимаюсь по ночам. Но я смотрел не на изуродованные черными литерами страницы, а сквозь пальцы — на следующее окно. Я чуть не убежал в угол к Квазимодо, когда увидел зловещее лицо.
Как в богатых домах, в оконные рамы было вставлено хорошее стекло, и оно выдерживало ветер и дождь, поэтому я считал излишним закрывать на ночь ставни. Я предпочитал, чтобы лунный свет, а не полная тьма окружала меня. Но вид лица за окном заставил меня серьезно задуматься о своем отношении.
Наблюдатель, вероятно, каждую ночь приходит и заглядывает ко мне в келью, как демон Суккубус в поисках своей жертвы?!
Морщины на высоком лбу сдвинулись, словно тяжелые думы беспокоили его хозяина. Это был отец Фролло. Горящие глаза угрожающе кололи ночную темноту, и я был рад, когда он, наконец, отвернулся и исчез в тени каменных закоулков колокольной башни.
— Он ушел, — тихо сказал я. — Почему вы так боитесь его, Квазимодо?
Квазимодо поднялся, дрожа всем телом, и посмотрел испуганно на окна. Когда он, наконец, почувствовал себя в безопасности, он ответил:
— Вы не боитесь его?
На этот раз смутился я, сделав вид, словно не услышал вопроса. Почему? Возможно, я не хотел признаваться себе, что архидьякон, мой покровитель, внушал мне страх. Как знать, может, я не желал показаться трусом самому себе.
Квазимодо не потребовал ответа. Возможно, он подумал, что мои слова, как и многие другие, миновали его глухие уши.
Он подошел к столу и спрятал напечатанный текст снова под свою одежду.
— Мне нельзя было приходить, нарушив запрет Фролло. Пожалуйста, не говорите ничего отцу Фролло, мэтр!
И он вышел прочь, и как до того архидьякон, скрылся в темноте.
Я запер дверь и спросил себя, какой запрет имел в виду Квазимодо. Никогда не заниматься Святым Писанием? Или избегать меня при всякой возможности, что, как мне показалось, было велено и Одону?
К этому вопросу присоединилась странная печаль. Мне не хватало Квазимодо, хотя сперва его появление напугало и сбило меня с толку. С тех пор, как я поступил на службу к Фролло, я неделями находился один, и поэтому затосковал даже по общению с горбуном? Было ли это заточением, в котором меня держал Фролло? Так же, как он держал в одиночестве и безутешности Квазимодо, которого и без того избегали люди, отказывая ему даже в чтении Святого Писания.
Гнев на Фролло закипел во мне, и я выскочил наружу. Я предположил, что архидьякон ушел в свою келью. Там я хотел разыскать его и поговорить.
Как и прежде, когда я впервые стоял перед маленькой кельей, я увидел свет, пробивающийся через щели в двери, и услышал приглушенные голоса. Я переждал в тени рогатого каменного демона и обдумал, кто так поздно может быть у Фролло. У окна моей кельи я не видел никого, кроме него.
С осторожностью я подошел ближе. Только голос архидьякона глухо отражался от стен и двери кельи, другого не было. Он разговаривал сам с собой, явно в большом возбуждении. Я слышал крики и проклятия, но не понял ни слова от последних мер я отказался, осмелиться поднести ухо к дереву двери не решился. Что, если Фролло обнаружит меня?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148