Еще много рассказывал священник о святой анчисхатской защитнице от осквернителей, которая застилает невидимым дымом глаза неверным, и поэтому магометане ни разу не заметили храма.
Задумчиво возвращалась Хорешани… Странно, зачем она пошла в церковь? Ведь не собиралась. Целый день о Луарсабе думала… а значит, и о Тэкле… Вот зачем!
Бедные, бедные мои, гибнут в пыльном, проклятом небом Гулаби…
Какая неживая тишина! Даже цветы в фаянсовых кувшинах не шелохнутся, даже занавеска на окне лениво повисла. Не слышны шаги, не слышно шороха. Лишь красно-желтый янтарь четок едва постукивает в пальцах Русудан.
Почти не касаясь ковра, то приближалась Дареджан к дверям, то отходила… Так сидела Русудан на тахте с той минуты, когда, прискакав из Мухрани, Георгий, не слезая с коня, торопливо выкрикнул: «Орла убедил, теперь спешу к коршунам!»
То быстро, то умеряя бег, скользит в беглых пальцах красно-желтый янтарь… Подняв глаза, Русудан хотела привстать, улыбнуться. «Но зачем перед дорогой подругой притворяться?» И снова застучали четки, спутники ее дум.
– Напрасно беспокоишься, дорогая Русудан… я сейчас анчисхатской сладострастнице обещала…
– Кому?
– Ей… ей… – Хорешани небрежно сбросила покрывало, – если поможешь, говорю, и Георгий победит коршунов, исполню просьбу Шадимана…
– Что ты, моя Хорешани, время ли смешить?
– Не время… моргнула святая… Священник уверял, от оконного света щурится, но не поверила я.
Бесшумно вошла обрадованная приходом княгини Дареджан. Она распахнула окно и, перегнувшись, взглянула на перекресток, откуда должен был показаться Моурави.
Вдруг в комнату вбежали Иорам и Бежан. Дареджан хотела рассердиться, особенно на сына, – не она ли приказала мальчикам до возвращения Моурави не тревожить госпожу Русудан?
Но мальчики были в таком возбуждении, что не только окрик – даже грохот обвала не остановил бы их.
– Моя чудная мать, что Бежан придумал, – задыхаясь, проговорил Иорам: – Будто на войну моложе шестнадцати лет не станут брать!
– Конечно, не станут, – выкрикнул Бежан. – Мой отец лучше тебя знает, он никогда не расстается с дядей Георгием.
– Пусть никогда, а я уже старого Джамбаза подковал!..
– Напрасно беспокоился, – загоготал Бежан, – совсем новые подковы с копыт содрал, мой отец говорит!..
– Моя красивая мама, скажи ему, пусть свою тыкву водой окатит!..
Русудан невольно улыбнулась, но с нарочитой серьезностью произнесла:
– Мой сын, прав Бежан, нельзя брать сейчас всех… Моурави предугадывает: война продлится две-три пасхи… пока старшие драться будут, юноши подрастут, окрепнут и, как обученные чередовые, пополнят дружины. Ведь не всем, увы, суждено живыми вернуться к своим очагам… Вы с Бежаном десятерых замените, когда наступит ваш срок…
– Пусть другие растут, а я уже взрослый.
– Моурави ни для кого, даже для сына снисхождения не сделает… – И вдруг, перебив себя, Дареджан закричала: – Едут, едут! На перекресток выехали!
Русудан слегка побледнела, хотела подняться, но вдруг сурово нахмурилась и сосредоточенно стала перебирать четки.
Кубарем выкатились мальчики и, не слыша окриков Дареджан, понеслись навстречу всадникам.
Минута… три… пять… четки безжизненно упали на ковер.
Русудан взглянула на шумно вошедших, поднялась и откинула с чуть побледневших щек локоны.
– Дорогая Дареджан, пошли за стариками Даутбека. Не забудь пригласить Миранду с сыновьями.
– Уже послала, госпожа. И виночерпий средний бурдюк поднял. Все «барсы» собрались. Гиви уже из серной бани прибежал…
– О… о!.. Друзья, ради такого случая надо цаги сменить.
– Пора, Георгий, – засмеялся Дато, – наверно, приросли к ногам. Мы с Гиви тоже три дня ноги словно в раскаленном мангале держали. О цаги ли помнить, когда Иесея Ксанского убеждали! Хорошо, Гиви выручил…
Под общий смех Хорешани вдруг сказала:
– Даутбек, будешь возвращаться, зайди к нам, скажи Магдане, пусть сиреневую кабу наденет. Попозже за нею Отара пришлю… Да, Циала… пусть Сопико ей чаще холодную повязку на лоб кладет… Три дня девушка в жару…
Даутбек смутился: – Дато домой идет, может, он…
– Я без помощи невежливых о Дато помню… Тебя прошу…
– Идем, идем, недогадливый буйвол! – засмеялся Дато, обняв Даутбека.
В полдень «барсы» шумно расположились, будто на лугу, вокруг зеленой камки. Было им что рассказать за пенящейся чашей.
Сначала нетерпеливо выслушали о княжеском Совете… Димитрий расщедрился на пожелания позолоченным ишакам. Потом Даутбек высмеивал князей за быструю смену настроений – их испуг, порожденный трусостью, их наглость, воспламененную надеждой.
– А знаешь, дорогой Георгий, в следующий раз лучше меня к Шадиману отправь, со «змеиным» князем никогда не скучно. Хорошо, Гиви вовремя рассердился.
– Еще бы не рассердиться, когда сидишь на арабском табурете, а чувствуешь себя, как на муравьиной куче. Дато уговаривает Иесея Ксанского, а сам платок за платком из куладжи тянет. И понятно для чего: лоб его уподобился берегу после дождя. Он сладким голосом свое, а Иесей – свое: «Не по дороге мне с царем Теймуразом!» Тут я такое бросил: «Если ты, князь, друг Георгия, столько слов для себя требуешь, то с каким запасом надо к Чолокашвили ехать?»
– Здесь Иесей уж не вытерпел, лицом на пол-агаджа длиннее стал, – под общий смех проговорил Дато, – хотел захохотать, но раздумал, да как гаркнет: «Ты что, азнаур, торопишь? Должен я думать или, как испуганный заяц, прыгать на стрелу?..»
– Молодец, владетель Ксани, хорошо усвоил: сколько ни спеши, опоздать всегда успеешь!..
– Э-э!.. Папуна про себя сейчас сказал: чаша неосиленная стоит…
– Уже лежит, – поддерживая веселье «барсов», выкрикнул Папуна и потряс опустевшей чашей над головой.
Но предложение Димитрия пустить большой рог в путь вокруг камки встретило со стороны Хорешани решительное возражение: она тоже хочет повеселить народ. Послав Иорама за свитками, что лежали под ее покрывалом, она сказала:
– Тут Дато о Шадимане вспомнил, как раз о нем хочу позлословить… На мое послание Барата изволил посланием ответить, – Хорешани развернула свиток и, подражая голосу марабдинского владетеля, мягко начала читать:
"Прекрасная Хорешани из Хорешани, сколь радостно было мне в своем уединении, пусть временном, узнать твою руку на вощеной бумаге. С тобою хитрить излишне, скажу прямо: два воскресенья ломал голову, изыскивая способ направить послание в Арша княгине Гульшари, и хочу предложить тебе амкарские условия… Кажется, других ты сейчас не признаешь.
Я согласен оставить на твое благосклонное попечение до конца войны мою Магдану, если и ты согласишься помочь мне успокоить Гульшари… Думаю, поможешь, – поэтому сразу направляю второй свиток с верным мне мсахури, хотя кошки сейчас стали преданнее собак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215