Мой несколько «приподнятый» стиль характеризует это свойство натуры. В рецензиях, стихах, даже дневниках. Нет, я не сбиваюсь на патетичность. Но эта «приподнятость» интонаций, жестов именно то, чем я пытаюсь поделиться с другими, передать свою нездешность этой осо-бинкой. А как еще? Иначе мне место в психушке. Мое творчество – то единственное, что поддерживает во мне жизнь. Отними это – и я задохнусь. Творчество, вдохновение, желание его – и я способна притворяться человеком. Но все равно, как русалочке, ходящей по земле, как по разбитому стеклу, и не умеющей передать о своей боли человеческим языком, мне мучительно жить и выглядеть человеком. Она нечеловечески много хотела от своего принца. Я слишком многого хочу от жизни. И как можно быстрее. Боль все сильней. Я молча плачу. Сказать об этом иногда удается. Но сил моих все меньше и меньше. И только постоянное движение вперед сохраняет видимость живой жизни. Я иду по разбитому стеклу своих разочарований и восхваляю города, любимых мужчин и свое измученное сердце. Я говорю об этом красиво. Иногда слишком красиво. В этом тоже болезненность. Я из страдания выращиваю розу и упиваюсь ее ароматом, на мгновение забывая, что и она не настоящая, не человечья. Я пишу. Я красиво пишу. В опровержение всем болям мира. Я иду куда-то, может быть, по кругу? Замкнутый психоз лестницы. Меня называют женственной, томной. Меня называют поэтической натурой. И я теперь поняла, почему это меня обижает. Внешность хрупкой незнакомки, а все во мне насмешка над женщиной. Я – не она. И уж конечно, не он. Я – вне возможности живых проявлений, самовыражений. Нет, все это, конечно, есть. И все это тысячу раз нет. Притворство. Кривляние. Сущность не меняется, даже если из рыбьего хвоста сделать две чудесные ножки. Я не знаю, как называется то, что во мне, но я – не человек. Может быть, это различие только духовное? Неспособность воспринимать жизнь, как все. Неспособность быть ею, влиться в ее поток естественно и легко. Не умею. Дело не в комплексах. Все зашло значительно глубже. Противоречие меня и жизни, по которой ступаю, которой касаюсь окровавленным сознанием. Каждое прикосновение к ней – рана. Незаживающая. Я терплю. Жизнь-принц относится ко мне с любовью, но не станет из-за меня жертвовать своей аристократической судьбой. С другой стороны, кто знает. Выбор за ней. Я уже его сделала.
3.06. Ничего глупее не могла вчера придумать, как встретиться со Славкой. Была гроза. Мы гуляли по центру. Спрятались от дождя в крошечный кофейник недалеко от Тишинки. Там нас угостили водкой. Потом пошли, пошли и дошли до Дома Кино. Зашли в кафе напротив. Он взял себе покушать, а я пила Амаретто. Ах да, до этого мы были в зоопарке. Бедные звери в невыносимо маленьких клетках. Там развели какое-то строительство, ползоопарка перегорожено.
Я для него, видите ли, загадочная. Олицетворение нежности. Все, как раньше. Я не знаю, что меня держит. Почему я так усиленно сопротивляюсь? И смогу ли и буду ли я это делать дальше? Я, наверное, обречена остаться старой девой. Сказала, и смешно стало. Сама форма выражения смешная. А с моей нездешностью это вполне логично. Все меня хотят убедить, что жизнь-то, она не сахар, обломает еще. Снизь скорость, поубавь запросы. Все равно не получится всего. Все, мол, начинали так, сейчас довольствуются немногим. Привыкли. Я не смогу. Не дай бог мне смочь.
Пропала совсем. Не читала ничего к экзамену. А Есаулову моя эссеистическая писанина вряд ли понравится. Прижмет бездной вопросов.
Сдала теорию на 4
Сл. просто «завелся» на меня. Так хотелось бы думать, что я его на самом деле интересую. Что это не банальное мужское упрямство. Так хочется надежности. Не трахнулись и разбежались. А правды.
7.06. Мои стихи – горькие корни разлуки, приходят всегда вдруг. Я болею самыми лучшими подолгу.
Забытое так мучительно. Память о нем обречена на проклятие. Не пережить заново себя. Не впустить в прощание это неведомое тепло. Забытое – всегда тепло. Невоплотившееся. А если это гениально? Никто не узнает теперь.
Критика – это мертвые формы претензий. Претензий на значительность, поза.
До экзамена по латыни осталось 3 дня. Изумляю себя и мир своей беспечностью. Грозный голос судьбы. Но не по этому поводу. А в связи с моими «загибами». Сегодня захотелось пройти по Арбату. Во что бы то ни стало. Дождь кончился. Солнце вымученно улыбалось из-за вечерних худых туч. Торговцев почти не было. Дождь разогнал всех. Я шла по мокрому, такому своему, близкому и гостеприимному Арбату. И было хорошо. И в который раз грустно. От тоски за свое несвершив-шееся, но предчувствуемое всей жизнью души. Такой был сильный импульс. И пронеслось в пустоту моцартовской безумно-вдохновенной улыбкой. Улыбкой тени, которой не разрешают выполнить свой долг. Бродит, неприкаянная, рядом, забрав у меня все лучшее. А я смотрю и даже завидую ей. Кажется иногда, она – настоящая, это я – мимо. Не мое место – человек. Не во мне.
Я люблю живое творчество. И судьбы тоже. Критика изначально предполагает смерть. Смерть от удушья условностей и контекстов. Она замкнута в себе. С миром не соприкасается, вернее, соприкасается, но лишь внешне. А жизни в ней – пшик!
Арбат бормотал мокрые созвучия вечера. Я зашла в Дом Актера. Поднялась на второй этаж, в холл для приемов. Заглянула в буфет. Делала вид, что кого-то ищу. Никого не нашла.
Кто же эта девушка, которая все бродит и бродит по Москве в поисках неведомого чуда? Всматривается в лица прохожих и манекенов, не видя разницы. Она ищет чудо. А чудо для нее человек, в которого всматриваться нет смысла, слишком хорошо ей знакомо его лицо. В него не надо всматриваться, его можно видеть и любить. Каждую минуту, каждое мгновение. Кто же, кто же эта странная, «существо из сказки», «не от мира сего», хрупкая и молчаливая, тревожная и прелестная? Кто она? Зачем она идет, улыбаясь, по этой сумеречной липовой аллее, смущая Москву гениальными догадками и пронзительными стихами любви? Где она была раньше, и что связывает ее с жизнью живущих ныне? Она так редко умеет быть похожей, соответствовать их правилам. И страдает от этого. И находит в этом волю и счастье. Ей легко писать разное. О городе, чуде и любви. Она так много поняла за эти бездонные прогулки. Она пойдет снова. Она шла здесь вчера. Булыжники сохранили симфонию ее шагов. Слипаются веки деревьев, но и они перед сном произнесут ее имя. Она одна не знает его. Другие давно догадались. Или ошиблись. Или забыли. А она бродит по Москве и ищет. Может, его? Может быть, того, кто точно знает? И не обманет. И скажет человеческим теплым земным языком. Я люблю тебя, Печаль. Я люблю тебя… Жажда прошелестеть, пробормотать, пережить эти слова делает ее одержимой. Одержимой любовью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158