В один из его уходов появилась она и спросила, где этот человек, Сережа, по-моему. Я ответила, что его позвали и он, должно быть, скоро вернется. Голос у меня гнусный, охрипший совсем, она спросила, что со мной. И потихоньку я рассказала, что вот такая я несчастная: болею, вынуждена провести в этом кресле ночь, приехала к подруге, а ее нет. Она сказала, что сидеть здесь – маразм, и надо что-то придумать. Минут 15 пропадала, спрашивала у дежурного о комнате. Наконец появилась с котом на руках и взяла меня с собой. Шли по коридору, чем дальше, тем сильнее меня охватывало чувство какой-то странной неизбежности, рока даже, неопределенное, зыбкое, но тревожащее. Так и есть. Она привела меня к блоку, где мы с мамой год назад жили 2 месяца. Меня охватил страх, восторг. Я поняла, что сопротивляться судьбе невозможно. Комната ее оказалась – бывшая Адина. На двери висел все тот же плакат-календарь с обезьяной в наполеоновской форме и треуголке. Дверь в «нашу» комнату была запечатана, но на внутренней ее стеклянной стороне я увидела все те же картинки, которые я когда-то вырезала из иностранных журналов и наклеивала туда. Странно. Все то же. Комната. Мелочи. Свет в туалете не работал, как когда-то. Уезжая, мы его оставили в таком же виде. Прошел год.
Оказалось, эту комнату снимает (2 тыс.) ее друг Гриша, художник и поэт. Сама она (Наташа) – певица, живет здесь, пока его нет. Но москвичка, не коренная, правда. Из ее слов я поняла, что несколько раз она была замужем, что личность – творческая, независимая и интересная. Хочет петь в Большом театре, и будет петь, не сомневаюсь. Дар свой обнаружила не сразу, теперь же не мыслит без пения жизни. Во многом сделала себя сама. Свободная, творческая личность. Богема, в лучшем смысле этого слова. Комната, кстати, оказалась невозможно запущенной, так же туалет и ванна, на всем следы запустения и небрежности. Но это не главное. Она постелила мне на раскладушке, вернее, матрас, подушка и два одеяла (хоть все равно, даже в одежде, под двумя одеялами утром замерзла). Мы пили чай, говорили о театре, музыке, живописи, литературе. Я читала ей стихи, она показала мне стихи своего Гриши (хорошие, самобытные, но мои лучше). Показывала картины, акварель, хотя по технике очень приближены к маслу. Густые насыщенные краски, наслоения, терпкий несколько колорит. Меня они восхитили. Не знаю, к какому течению отнести его работы, но мне кажется, ему удалось запечатлеть душу образа в движении, в порыве. Недовоплощенное, но живое, творчество в движении, не статичное, а дышащее и умеющее общаться со зрителем. Безумно понравилось, это очень близко тому, чем я сейчас увлеклась, над чем работаю. Мои стихи ей понравились, я думаю, но спокойно, без экзальтированности Гали, без, может быть, глубокого проникновения в суть. Но сделать это вдруг, на слух, конечно же, трудно. Наташа тонкая, начитанная, элитная, непосредственная и аристократичная и по манере держаться, и по внутреннему самочувствию. Надо же! Мы обменялись телефонами. Я выразила желание попасть к ней на концерт. Контральто, очень редко сейчас встречающийся тип. Она много работает, поет. Она глубокая, много знающая из настоящей культуры и литературы, мне до нее в этом отношении далеко, но ведь она почти в два раза меня старше, это надо учитывать. Мы не можем быть равноценны в вопросах образования. Проснулись около 10, я сразу рванула домой и сделала так: вставив верхний ключ в замок и повернув его, насколько было возможно (а «заедал» он всего на пол-оборота), одновременно повернула нижний – и открыла! Просто до гениальности. Если бы пошевелила мозгами вечером, обязательно бы додумалась. Но так нужно было, наверное. Чтоб я поехала «на шару» в МГУ, именно в это время, именно в этом месте пересеклись наши судьбы. Не люблю верить в фатальность. Но здесь я – пас. Столько закономерных случайностей, совпадений. Не умещается в голове эта странность. Даже если мы не встретимся больше (что невероятно), как же хорошо, что была эта милая ночь с разговорами об искусстве, чтением стихов, картинами. Мне так помогают подобные встряски. Я называю это: импровизационное самочувствие. Вылетаешь из привычной жизненной колеи и по-новому начинаешь смотреть на окружение свое и себя оценивать. И просто свежесть неожиданного привлекательна, свежее дыхание, хоть начинается часто с каких-то трудностей импровизация. Но здесь не только я выдумывала, высшие силы также замешаны. Мы вместе. От каждого зависит частичка в сотворении образа, души мира. Я улыбаюсь судьбе. Она снова рядом. Смотрит задумчиво. Молчит. Но не отстает, наступает на пятки. Мне непривычно в новом качестве себя. Хоть внешне и, вроде бы, внутри меня все осталось таким же, не изменилось. В чем же дело? «Меня стало больше…». Снова.
Думаю про свою рецензию на Штайна. Чего-то не хватает ей важного, каких-то штрихов, более точно и метко передающих настрой. Я говорю в конце, что жизнь кончена, но никто не заметил этого, мертвый опустошенный мир, но в спектакле нет ни капли декаданса. Он весь светится изнутри добротой. Мажорное звучание его мне очень близко, но почему же в моих рассуждениях это несоответствие? Я воспринимаю спектакль в светлых тонах, а пишу с мрачностью о конце жизни. И даже записывая, ощущаю легкость мелодии. Мне трудно со стороны воспринимать работу. Быть может, в ней куча несовершенств, которых не замечаю.
То, что я делаю, вряд ли найдет понимание и отклик завтра. Посыпятся обвинения в неконкретности, расплывчатости, неумении подходить объективно и четко формулировать свою мысль. А, может, все дело, действительно, во мне? Это я несовершенна? Конечно, несовершенна, но для всех нельзя стать эталоном.
Почувствовала ли я в спектакле главное, концепцию постановки, говоря академически? Не на уровне: нравится – не нравится. А обобщающее, связующее начало?
Нет, все правильно. Улавливаю. Где-то на уровне подсознания. И не декаданс вовсе, а неизбежность. Чехов жалеет уходящее, но он смиряется с невозвратимос-тью этой эпохи. У него хватает сил признать это, и у него хватает души пожалеть об этом не слезливо-сентиментально, а с высоты будущего, к которому рвется и к которому все равно не может относиться, как Петя с Аней. Кончается жизнь этой эпохи, ее духовного начала. Это не плохо и не хорошо, это совершается. Это неизбежность. Гаев и Раневская принадлежат промелькнувшему, уже умирающему. Они живут, чувствуют, осознают себя. Но здесь дело не только в конкретных людях. Смысл раскрывается на уровне понятия. И дело не в их четком разделении на они и мы. А в смене атмосферы, духовного самочувствия мира и общества, в частности. Они этого не чувствуют. Но это и не важно. А что такое новое, кто может ответить? Это станет ясно, когда и оно станет прошлым, и придет на смену другая реальность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158