Если я в них нуждаюсь, как в воздухе. Если даже мне они уже не будут нравиться, надо ведь очень много работать над собой, над стихом, приближая мастерство, отточенность формы (хотя это для меня как раз не главное), а вообще это ужасное состояние – мучительно, выжигает насквозь – когда пишешь – и не нравится. Это может извести. Но в любом случае надо писать. Надо. Даже силой себя заставляя брать в руку ручку и блокнот.
Наверное, это от голода голова кружится, мысли текут вяло, как-то раздробленно. Пора потихоньку с этим кончать.
Оказывается МИДИ очень престижный вуз, и туда всегда большой конкурс.
А я тут сижу, мечтаю.
Только иногда: на кой черт он мне сдался?
10.03. Елена Крюкова. Свои образы, можно увидеть многомерность пространства. Настроение морозного дня. И колко сердце, и кончики отмороженных пальцев.
В. Шадрин. «Слушая соловья».
Эд. Грачев. Листья облетают с деревьев, но не сгнивают от прикосновения с промозглой землей, а продолжают лежать такими же бодрыми, бледно-желтыми – твердыми, как бы на поверхности какой-то твердой стеклянистой дороги. Они красивы, неподвижны, но именно это лишает их возможности менять свой цвет, настроение, чутье. Они застыли.
Юрий Арабов. Глубина вокзального сердца. Обостренное, до ран, раскрытие своих чувств. Оригинальное не столько построение образов, а их интенсивность. И не иносказание, а чуткая сила мировидения.
Настроение: птицы – они иногда бывают похожи не только друг на друга, а деревьям надоело качаться. Небо, наверное, тоже выворачивается наизнанку, когда-нибудь, когда никто не видит. Может быть, ночью или в тумане. Собачий лай. В собачьем сердце преломляется птичий крик. Птицы не умеют в лад. В ряд. Птицы убиваются по какой-то глупой причине. Не объясняя. Не выглядывает солнце. Нет, иногда. Бледнолицее выражение. Не лица. А бледнолицее. Столько за мной человек. Очередь. Нет, лучше – сколько уже ушло. Уйдет. Мост. Лает. Ему-то зачем? Не хочется быть монументальным. Будь собой. Я только сейчас поняла, Москва пахнет всегда настроением, которое больше всего любишь. Разное – всякому времени года. Но когда знаешь – это Москва, это праздник. Это секунда. Когда за плечом мост – Нева. Почему? Львов жалко. Питер – город гордости. Я знаю. Но Москва – настроения. Львы его никогда не слышали. Они кудлатолобые. Балкон. Горшки с цветами. Тоже гордо. А жалко. Неподвижно же. Если только горшки перевезти поездом. Поставить на асфальте Москвы. Потом обратно. Пусть расскажут. Если не задохнутся от безобразия воздушных путей. Можно и тихо. Даже долго. Получится. Уже солнце. Опять Москва. Не в окне. Скоро. Ждать. Закрыть глаза. Увидела. Нет, не то – опять львы. Надо ехать куда-то дальше. В Лондон что ли? Там солнца мало – стереотипы. Нарисовать Кремль. Птицы на краю стены. Распоясались. Небо меня удушит. Так и знай. Кусочки мыслей. Мыслей меньше, чем у петербургских горшков с цветами. Я уеду. Скоро. А осень – жить. Навсегда. Я знаю. Потом еду – дальше. Еще Москва – выхода нет. Уткнусь носом. Мокрым. Собачий лай. Эхо. Иду пить кофе с бутербродами. А все-таки Весна, и мосты, и безобразие. Что, так не у всех? Разведут мосты. Не сейчас. Ну, когда-нибудь. И собака другая будет. Будто! Ну-ну. Мосты оседлают коней. Небо. Уезжает? Да, это я. Пока. Весной только и ездить. Птицы. Плеер в кармане. Купе СВ. Лондон.
Отражение на поверхности зеркала – губ.
29.03. Я думаю, надо написать сейчас, по свежим впечатлениям, когда все еще очень четко остается в памяти. Моя первая встреча с поэтом. Общепризнанным, известным. Хотя это понятие достаточно растяжимое. Но не в этом дело. Смысл в том, что в данный момент в данном обществе этот поэт (не буду разбирать его творчество) признан и печатается. Так сказать, «пожирает» лавры.
Когда мы только подходили к дому на Смоленской площади, я была в состоянии хуже некуда. Сердце сходило с ума. Руки тряслись. Бросало то в холод, то в жар. Трусила дико. Внешне выглядел примерно так, как я предполагала. Небольшого роста, довольно суровый на вид старикан, казался уже совсем старым – ходил с трудом. Но я потом посмотрела в энциклопедическом словаре – всего 66 лет. Выглядит старше. Проводил нас с Таней в свой кабинет. Квартира довольно большая. От холла, который является как бы центром, во все стороны расходятся многочисленные комнаты, я запуталась их пересчитывать, к тому же у меня кружилась голова. Кабинет именно такой, какой должен быть у представителя богемы. Достаточно большой. Вдоль одной стены стоят старые книжные шкафы. Множество книг, фотографий. Мне врезалась в память фотография Ахматовой. Вообще, вся мебель старинная. Вдоль противоположной стены – диван. Изогнутые ручки, старое крепкое дерево. Обивка под старину. Так же, как и у кресел. У окна массивный стол – настоящий слонище. На одной резной ноге. Впечатление величественности. На столе ко всему прочему лежала книга стихов Винокурова. Было ли это случайно? Не знаю. Может быть, и нет. Усадил нас в кресла. Взял папку с моими стихами. Я почему-то думала, что придется читать вслух. Первой была «Черная кошка». Мне кажется, в любом случае она была показательным оглавлением всей подборки. Сначала каждый лист читал очень медленно. Я была в состоянии, близком к обмороку. Стоило только взглянуть на его суровое сосредоточенное лицо, на всю обстановку этой комнаты, которая как-то действовала на меня. Угнетающе? Величественно? Я сейчас вспоминаю, и кажется, комната как комната – ничего особенного. Но чувство, которое я испытывала тогда, запомнилось. Потом начал быстрее переворачивать листы, под конец только перелистывал, до конца не дочитал. Мое сердце упало в пятки. И началось. Всего, что он говорил, не пересказать. Это долго и скучно. Знаменитый поэт уделил мне как-никак 50 минут. Сначала я была ужасно расстроена, но после нескольких фраз, после которых я убедилась, что такой уровень разговора не стоит моих нервов, – успокоилась. Нет, у меня еще был момент, когда мне хотелось пойти в словесную атаку, я стала дико злой. Но и это чувство прошло, осталась успокоенность оттого, что я пишу хорошо и мне никто не в силах помешать.
Главное – в моих стихах он не понял ничего. Он начал рассуждать на общие темы. Разбирал способы стихосложения, которые были во времена его молодости, и выражал недоумение по поводу «безалаберного отношения» к рифме и грамматике, Выдергивал строчки из «Кошки». Перевирал нещадно. Сказал, что не понимает даже 30% написанного. Вспоминал годы войны и говорил, что в моих стихах нет биографии. Короче, несносно. Этот «гигант» советского стиха уделил мне 50 минут, к концу беседы я поняла, что он не столько разбирает мои стихи, конкретно объясняет какие-то вещи, а скорее защищает свое старое. Свой мир, ту систему стихосложения и мысли, которые близки ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158