Будут еще спектакли в моей жизни. Хорошие, талантливые. Но такого, как этот, – никогда. Что он будет для меня значить? Нерасторжимость порыва и боли. Я вся там. Это больше, чем привязанность.
В Нижинском так много близкого. Я его понимаю и чувствую. И это пришло очень быстро, стоило дотронуться до темы. Она раскрылась мне не многообразием биографических данных, а ощущением чуда, которое в человеке или есть или нет. В себе я это чувствую.
Я так одинока, что дальше некуда. Никому не нужна. Или нужна только, когда интересуюсь делами других. Алеша использует меня в качестве консультанта. Рецензия моя ему нравится. Но я – никто. И т. к. у него нет уверенности в себе, то он сомневается и в своей оценке меня. Я действительно – никто, и меня все сильнее это угнетает. Я очень быстро меняюсь, слишком быстро. Не успеваю за своими чувствами. Всегда могу объяснить все в себе. И оттого, что понимаю слишком много, даже то, что и не нужно бы, мне так часто бывает больно. Раскрытие всех первопричин и уничтожение этим себя. По-другому просто не могу. Такая невыносимая.
Я сейчас никого и ничего не жду, осознавая, что «снова мимо, снова прочь». Я снова смиряюсь со своим новым одиночеством после яркой вспышки надежды. Но все же каждый раз я делаю шаг туда, шаг в себе пусть пока. Трачу лучшую часть жизни на погоню за миражами. А если без этих вечных миражей погибаю? Перебрав, наконец, многое, вдруг найду свой оазис. Вдруг. Это заветное слово. Ключик к успеху и счастью.
Имидж независимой светской леди. В меру легкомысленной, в меру строгой. Но всегда очаровательно непосредственной. Как, она еще и талантлива?
Прошу встать, дамы и господа. Позвольте представить!
Вот и апрель пожаловал. Поздравление с апрелем! Может, он, в отличие от марта, отнесется ко мне помягче, подобрее.
1.04. Чувство бесконечного одиночества. Будто попала в ловушку, сама не заметив этого. И так продолжаю жить, находясь в клетке ограничений.
Я болею. Болит Нижинский. Я отравилась его гениальным безумием. Я постоянно думаю о нем, об этом спектакле, о Меньшикове. Триединство. Не знаю, что главное. Брежу Меньшиковым. К своей рецензии отношусь болезненно. Страшно за нее. За себя в ней. Я знаю, для Москвы я что-то значу, но без отклика, без общения с лучшими с каждым днем все труднее и труднее. Я становлюсь нервной и суматошной. Или апатичной. Жажда признания, общения, роскоши, шика меня испепеляет. Я опять на пределе, хоть внешне все замечательно и настроение хорошее, но где-то глубоко во мне – это глухое беспокойство, непонятное, но тягучее и немножко сладостное. Я кидаюсь от обожания своей работы к неприятию ее, от тепла к холоду равнодушия и презрения. Не могу укрепиться душой ни в одном состоянии, и это мучает. Со вчерашнего вечера изменились пути моих грез, изменились судьбы тревожных взгляды. Я не знаю, что именно, я не знаю, где, кто и как скоро. Писать обо всех этих сложностях не буду. Совсем. Так, как есть. Пусть само собой проявится.
Несоответствие между вторичностью выражений в пьесе и силой впечатления от игры актеров, работы художника, всего, вмещающего это действие.
Мир, Нижинский, нервность, фарс, боль, жизнь, жест, игра, Г., возможность, ночь, тишина, тревога, тень, потери, представление, день, дети, Видение розы.
2.04. Со слезами на глазах, как заклинание, повторяю: Нижинский, жизнь. И чувствую близость наших душ. Неужели и судеб тоже? Вспоминаю Олега, его слезы, его исступление, боль последнего спектакля. «Светлое безумие неигры». Это уже не искусство и не театр. Это больше, чем перевоплощение. Страшно и возвышенно. Рана, может быть, затянется новой кожей, но будет все же напоминать о себе. Это неизлечимо, надо признаться.
Вся беда в том, что я восприняла «N» уже не как спектакль. Я слишком много вложила себя и слишком далеко впустила его. В свое сердце, ум, чувства, и он превратился в символ. Почему так бесконечно волнует? Узнаю себя. И открываю заново со стороны. Смотрю на игру, а, оказывается, дышу, существую в том же ритме. Стремительном и чудесном.
И переплелось все так безнадежно. Гениальность Олега, потрясение от его игры, пьеса, втягивающая в омут болезни. Невозможность рассуждать. А хочется и делается это. Нижинский. Чувствую его каждой капелькой крови. Всею собой чувствую.
Я слишком… Не получается у меня просто заниматься темой. Если тема меня не очень-то интересует, я не зажигаюсь и не считаю себя вправе браться за нее. Если же я искренне там, то вживаюсь до головной боли. Меня не остается. Я прогораю мгновенно и сознательно на это иду. Так честнее.
Больнее всего от того, что я осталась. И мир остался. И снова все вспышкой мимолетности. И оборвалось вне прошлого и будущего. Замкнутый в себе эпизод. Романтический, трагический. Со стороны можно воспринять как угодно. А я снова подавила в себе весь ворох неразрешенных вопросов и мук, ничего, ну, абсолютно, не изменив. Жить с этим – как? Их накопилось столько за мою недолгую, но суматошную, легкомысленную жизнь.
Странно еще оттого, что, когда меня не станет, все, что я здесь навыписывала, мои мысли, тревоги, станет нужным. Неужели это все может уйти в никуда? Зачем тогда я? «Жизнь – не средство, это самоцель». Да, конечно. Но если я не умею без ответа. Не получается. А все пока несется в пустоту. И не оцененная по достоинству, не нужная никому, я душевно погибаю. А жизнь физическая – она продолжается. Пишу же вот я сейчас. Московское время – Весна. И расчудесно все это. Но «слезы текут в моем сердце». Сердце заревано. Мучаюсь, мучаюсь. Когда же настоящее освобождение?
Пока я – никто, к моим работам можно придираться, просить что-то добавить, дораскрыть. Воспринимать самобытность моей творческой манеры без замечаний Г. не хочет. И сейчас в «N» его не устраивает мое полное слияние со спектаклем, не хватает отстранения. Я не понимаю, что же в этом плохого. Но доказать мою правоту может только состоявшаяся судьба. Он относится ко мне как к маленькой, ну, пусть как к ученице, а признать, что я творчески уже сформировалась, не хочет. Я внимательно прислушиваюсь к его замечаниям, взвешиваю все для себя, отнюдь не отвергаю с ходу, слепо. И в чем-то соглашаясь с ним, в целом не поддерживаю его взгляда. Почему я должна идти проторенными путями и ограничивать свободу своих проявлений? А в том, что моя работа больше напоминает «литературный текст», разве есть беда? Я не могу понять, почему это плохо. Что, всего лишь чистота жанра? «Макбет» ему понравился. Там с точки зрения жанра, выверенности – все ОК. а в «N» ему мешает «литературность». Слишком личное.
Г., сам того не замечая, хочет приравнять меня к некоему шаблону правильно сделанной рецензии.
Все меня хотят «приземлить». Н. говорит о необходимой сухости, Г. – об отстранении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158