Иначе не имеет смысла. Я сама выбрала себя.
28.03. Вчера снова была на «N». В. попросила показать ее рецензию Алеше. Ему очень не понравилось. Говорил ужасные слова про бездарность и некомпетен-
тность. Мне пришлось придумывать что-то, смягчать оценку. Он – апофигист, каких поискать, но в этом есть что-то притягивающее. Я спокойно отношусь к его равнодушию, и мне это нравится. (Хоть равнодушие может быть мнимым. Это особа привередливая и театральная. Любит играть.) Я тоже люблю. Но больше – жить.
Воскресенье. Я дома. Весна накручивает обороты – просится в стихи и чувства. Требует любви. Нижинский – жизнь. Стена истончается. Временами кажется, что существует она лишь в моем воображении. Во мне. Я сама придумываю ее постоянно. Но стена есть. Хоть что-то с ней и происходит. Пластические метаморфозы. И метафора судьбы. С чем и с кем она меня только не рифмует. И пусть себе. Говорит, что я обнаглела, и поощряет на это. Я устала беспокоиться и психовать, и все снова отдаю в руки ее Величества. Хоть и всегда все находилось в ее руках. А сейчас – момент такой.
Горностаевый мех облаков.
Пусть сегодня так
Сбудется неизбежность.
Я так долго и много думаю как о самом Нижинском, так и о спектакле, связанном с его именем, что это уже стало частью меня. Я боюсь приступать к новым записям на эту тему, боюсь до нее дотрагиваться, будто прикасаюсь к заветному в себе, о чем нельзя говорить всуе, но жить с грузом накопившихся чувств и мыслей с каждым днем все труднее. И выплеснуться необходимо. Но как оформить разнородную неустойчивость всего, возникающего после спектакля и по поводу его? Вносить изменения в уже готовую рецензию не хочется. Но придется. Написать новую работу, затрагивающую более узкую тему? Раскрытие какого-либо образа? Игра? Пьеса как таковая? А для чего? Есть спектакль, гениальные артисты, художник, пьеса. Есть творчество. Есть настоящее. При чем же тут сторонний комментарий? Да, наверное, ни при чем. Просто они нужны мне. Я пишу для себя, во-первых, хочу разобраться в своих запутанных отношениях со многими предметами и людьми, хочу почувствовать главное, написать об этом, выразить хоть частичку своего настроя и настроения. Других целей нет. А если кому-то интересно будет знать мое мнение, пожалуйста. Если с публикацией все так глухо, «безвылазно», что я могу изменить? Только страстное желание не сдаваться и надежда, которой то больше, то меньше, но которая всегда рядом.
А Нижинский. Он действительно болен. Манией преследования. Преследования себя собой же. Предчувствие необратимости полета. Не то чтобы он догадывался о страшном своем заболевании, но ощущение губительности своего дара, «надмирности», которой с каждым годом становилось все больше, не оставляло.
Чудовище полета – ночи шар
Где дар, где Бог, где тень
Необратимость моей игры
В твоих слезах Ранимая печаль
Прощальную прогнать
Мелодию осмелься
И ночи шар застынет над тобой.
Движение судьбы, насмешка воли
Где тень моей игры – покой.
Хотя любовь – разбившаяся луна, на сотни слез, на ворох ужасов – незнанье, где и что сейчас с тобой. Творили лица Боги на века, границы мер и мужества и ночи. Но если ты забудешь, не захочешь перетревожить нашими путями, молитвы перечеркивая снами, переболей и эту тишину, где я – разбуженное ветром море и память о простуде на века. И том прощаний не дописан. Мы возьмем его на материк зимы.
29.03. Вместо того, чтобы вчера целый день работать, писать про Нижинско-го, я прохлаждалась. Слишком много чувств. Спектакль, пьеса, этот гений танца и души, все они преследуют, тянут и не пускают. И желают быть рядом, и притворяются равнодушными. Вся эта безумная смесь боли, радости и вдохновения вытягивает из меня по капельке кровь.
Ворожба моих литературных эссе-этюдов заманивает в сети зыбкостей и красоты. Но не на всех она действует. Но ведь так всегда. Например, «Нижинский». Я теряю голову и покой от спектакля, но есть люди, отрицающие какие бы то ни было достоинства и не удосуживающие даже похлопать.
Хочется писать об Олеге. А приступать страшно. Я глубоко вчувствовалась в его игру, в душу этой игры. И, кажется, поняла что-то про него – человека. Я люблю его легкость, легкость игры, легкость таланта. Как бы трудно ни было ему во время работы над ролью. Главное – в легкости восприятия, порой до конца неосознаваемой, где нет границ, где нет предметности, все на уровне чувства. Весь спектакль – на одном дыхании, он весь в том мгновении, когда, отрываясь от земли, останавливается в стремительном полете душа. Неизвестного, но волнующего и беззащитного существа. Без которого уже не можешь и не хочешь быть. Но от которого уносишься в несуществующие дали, где уже мерещится видение новой встречи.
30.03. А незнакомец? Он тоже остается один. Отняли судьбу в обмен на возможность прикоснуться к тайне. И стать ею. Но всего лишь эпизод легенды. Добровольный обмен.
Несусветная правда весны. Вихри полета колдуют над снами. Весна изменяет лица, и лиц все меньше. А лица-то лучшие. Ухожу от забытья в комнату этого мгновения, где полет весны и она сама пьют кофе и улыбаются дружески.
Я знаю, что встреча уже существует в пространстве будущего.
Я знаю уровень своих работ и знаю их место. Я чувствую свой уровень. Глубокая уверенность постоянно во мне.
Перечитала свою рецензию. Может, и несовершенная. Но свершившаяся. Нижинский разрешил.
31.03. Вот и все. Я осталась опустевшей, без спектакля.
Я таю, таю, та… Становлюсь горячечной болью, воспалением. Нервы расшатаны, сердце измучено, лицо страдает. Душа уста-а-ла.
Первое действие Олег играл на срыве, выкладываясь сверх всяких мер. Мне было страшно смотреть на его мокрое измученное лицо, бездонные глаза, взъерошенные волосы. Он всегда играл безумие. Сейчас он был им. Нервные движения и опустошенность. Он, конечно, устал после дневного спектакля и был простужен. Но неистовство врывалось, ужасало. Это не было гениально, это над любыми критериями и оценками нашего разума. Не вписывается ни в какие рамки понимания. Я была на грани. Я думала, меня разорвет на части от ужаса и боли, что все это кончится, ускользнет от меня навсегда. Как я ненавижу это слово. Это «навсегда» безумствовало во мне его игрой, игрой Саши. В самом воздухе зависала напряженность ожидания и беспечность неминуемой гибели. Там был Нижинский. Я чувствовала его. И я разговаривала с ним, когда мы ехали с мамой домой. Диалог пауз и стремлений, диалог душ. И мне в дождливейший мрачнейший из мартовских дней было душно. И было легко. И бесконечно невыносимо терпеть в себе все это величие и ничтожество мыслей, желаний, догадок.
Вот и все. Спектакль унесся. А я-то осталась.
Пронесся восторженным пламенем. Заворожил меня и скрылся из виду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158
28.03. Вчера снова была на «N». В. попросила показать ее рецензию Алеше. Ему очень не понравилось. Говорил ужасные слова про бездарность и некомпетен-
тность. Мне пришлось придумывать что-то, смягчать оценку. Он – апофигист, каких поискать, но в этом есть что-то притягивающее. Я спокойно отношусь к его равнодушию, и мне это нравится. (Хоть равнодушие может быть мнимым. Это особа привередливая и театральная. Любит играть.) Я тоже люблю. Но больше – жить.
Воскресенье. Я дома. Весна накручивает обороты – просится в стихи и чувства. Требует любви. Нижинский – жизнь. Стена истончается. Временами кажется, что существует она лишь в моем воображении. Во мне. Я сама придумываю ее постоянно. Но стена есть. Хоть что-то с ней и происходит. Пластические метаморфозы. И метафора судьбы. С чем и с кем она меня только не рифмует. И пусть себе. Говорит, что я обнаглела, и поощряет на это. Я устала беспокоиться и психовать, и все снова отдаю в руки ее Величества. Хоть и всегда все находилось в ее руках. А сейчас – момент такой.
Горностаевый мех облаков.
Пусть сегодня так
Сбудется неизбежность.
Я так долго и много думаю как о самом Нижинском, так и о спектакле, связанном с его именем, что это уже стало частью меня. Я боюсь приступать к новым записям на эту тему, боюсь до нее дотрагиваться, будто прикасаюсь к заветному в себе, о чем нельзя говорить всуе, но жить с грузом накопившихся чувств и мыслей с каждым днем все труднее. И выплеснуться необходимо. Но как оформить разнородную неустойчивость всего, возникающего после спектакля и по поводу его? Вносить изменения в уже готовую рецензию не хочется. Но придется. Написать новую работу, затрагивающую более узкую тему? Раскрытие какого-либо образа? Игра? Пьеса как таковая? А для чего? Есть спектакль, гениальные артисты, художник, пьеса. Есть творчество. Есть настоящее. При чем же тут сторонний комментарий? Да, наверное, ни при чем. Просто они нужны мне. Я пишу для себя, во-первых, хочу разобраться в своих запутанных отношениях со многими предметами и людьми, хочу почувствовать главное, написать об этом, выразить хоть частичку своего настроя и настроения. Других целей нет. А если кому-то интересно будет знать мое мнение, пожалуйста. Если с публикацией все так глухо, «безвылазно», что я могу изменить? Только страстное желание не сдаваться и надежда, которой то больше, то меньше, но которая всегда рядом.
А Нижинский. Он действительно болен. Манией преследования. Преследования себя собой же. Предчувствие необратимости полета. Не то чтобы он догадывался о страшном своем заболевании, но ощущение губительности своего дара, «надмирности», которой с каждым годом становилось все больше, не оставляло.
Чудовище полета – ночи шар
Где дар, где Бог, где тень
Необратимость моей игры
В твоих слезах Ранимая печаль
Прощальную прогнать
Мелодию осмелься
И ночи шар застынет над тобой.
Движение судьбы, насмешка воли
Где тень моей игры – покой.
Хотя любовь – разбившаяся луна, на сотни слез, на ворох ужасов – незнанье, где и что сейчас с тобой. Творили лица Боги на века, границы мер и мужества и ночи. Но если ты забудешь, не захочешь перетревожить нашими путями, молитвы перечеркивая снами, переболей и эту тишину, где я – разбуженное ветром море и память о простуде на века. И том прощаний не дописан. Мы возьмем его на материк зимы.
29.03. Вместо того, чтобы вчера целый день работать, писать про Нижинско-го, я прохлаждалась. Слишком много чувств. Спектакль, пьеса, этот гений танца и души, все они преследуют, тянут и не пускают. И желают быть рядом, и притворяются равнодушными. Вся эта безумная смесь боли, радости и вдохновения вытягивает из меня по капельке кровь.
Ворожба моих литературных эссе-этюдов заманивает в сети зыбкостей и красоты. Но не на всех она действует. Но ведь так всегда. Например, «Нижинский». Я теряю голову и покой от спектакля, но есть люди, отрицающие какие бы то ни было достоинства и не удосуживающие даже похлопать.
Хочется писать об Олеге. А приступать страшно. Я глубоко вчувствовалась в его игру, в душу этой игры. И, кажется, поняла что-то про него – человека. Я люблю его легкость, легкость игры, легкость таланта. Как бы трудно ни было ему во время работы над ролью. Главное – в легкости восприятия, порой до конца неосознаваемой, где нет границ, где нет предметности, все на уровне чувства. Весь спектакль – на одном дыхании, он весь в том мгновении, когда, отрываясь от земли, останавливается в стремительном полете душа. Неизвестного, но волнующего и беззащитного существа. Без которого уже не можешь и не хочешь быть. Но от которого уносишься в несуществующие дали, где уже мерещится видение новой встречи.
30.03. А незнакомец? Он тоже остается один. Отняли судьбу в обмен на возможность прикоснуться к тайне. И стать ею. Но всего лишь эпизод легенды. Добровольный обмен.
Несусветная правда весны. Вихри полета колдуют над снами. Весна изменяет лица, и лиц все меньше. А лица-то лучшие. Ухожу от забытья в комнату этого мгновения, где полет весны и она сама пьют кофе и улыбаются дружески.
Я знаю, что встреча уже существует в пространстве будущего.
Я знаю уровень своих работ и знаю их место. Я чувствую свой уровень. Глубокая уверенность постоянно во мне.
Перечитала свою рецензию. Может, и несовершенная. Но свершившаяся. Нижинский разрешил.
31.03. Вот и все. Я осталась опустевшей, без спектакля.
Я таю, таю, та… Становлюсь горячечной болью, воспалением. Нервы расшатаны, сердце измучено, лицо страдает. Душа уста-а-ла.
Первое действие Олег играл на срыве, выкладываясь сверх всяких мер. Мне было страшно смотреть на его мокрое измученное лицо, бездонные глаза, взъерошенные волосы. Он всегда играл безумие. Сейчас он был им. Нервные движения и опустошенность. Он, конечно, устал после дневного спектакля и был простужен. Но неистовство врывалось, ужасало. Это не было гениально, это над любыми критериями и оценками нашего разума. Не вписывается ни в какие рамки понимания. Я была на грани. Я думала, меня разорвет на части от ужаса и боли, что все это кончится, ускользнет от меня навсегда. Как я ненавижу это слово. Это «навсегда» безумствовало во мне его игрой, игрой Саши. В самом воздухе зависала напряженность ожидания и беспечность неминуемой гибели. Там был Нижинский. Я чувствовала его. И я разговаривала с ним, когда мы ехали с мамой домой. Диалог пауз и стремлений, диалог душ. И мне в дождливейший мрачнейший из мартовских дней было душно. И было легко. И бесконечно невыносимо терпеть в себе все это величие и ничтожество мыслей, желаний, догадок.
Вот и все. Спектакль унесся. А я-то осталась.
Пронесся восторженным пламенем. Заворожил меня и скрылся из виду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158