Это была его обычная манера сосредоточиваться перед началом настоящей проповеди. Сегодня же этот миг, против обыкновения, затянулся: Гиргенсон увидел группу мужчин, только что вошедших в церковь, тех, против кого и была направлена сегодняшняя проповедь, и целый рой мыслей завихрился вдруг в его редковолосой голове, тяжело и крепко посаженной на короткую, в широких жирных складках шею. По характеру он был* человеком осторожным. Но когда, открыв глаза, он увидел внизу перед собой юугуского Сийма, Рити и других преданных ему прихожан, особенно
же толпу пожилых женщин, заполнивших все пространство вокруг алтаря (в их преданность он также твердо верил), пастор крепко обеими руками схватился за края кафедры и кашлянул для прочистки горла. Сквозь стрельчатые, цветного стекла церковные окна лился уютный сумеречный свет. Вот кистер повернулся на скамье у органа, там же, на хорах, сидели и стояли певчие, а внизу против Гиргенсона, на господской скамье, восседала его супруга Агата с двумя хорошенькими дочками. Эта церковь уже более десяти лет была его обителью, его святым домом. Чего или кого ему здесь бояться?! Он снова, теперь уже громко и сердито, кашлянул и начал:
— «...Не становитесь сообщниками того, кто таит злобу в душе!» — наставляет апостол. Лот избрал себе для жилья город Содом, он стал сообщником жителей этого города. И чем он поплатился? Все, что у него было, сгорело, его жена превратилась в соляной столб, сам он с двумя дочками спасся бегством в бесплодные горы, и то лишь потому, что Авраам молился за него. Но если ты, молодой или старый мужчина, молодая или пожилая женщина, вступаешь в сообщество современных злобствующих, которые гораздо хуже былых жителей Содома и Гоморры, подумал ли ты о том, кто станет молиться за тебя, когда ты будешь тонуть в пучине вечной пагубы? Ты идешь искать многого и добывать счастье в стан злобствующих, но погибнешь от огня и серы, как зятья Лота.
То, что творится ныне в Российском государстве, более мерзко, чем то, что в древние времена содеялось в городах Содоме и Гоморре. За примерами ходить недалеко. Каждый знает, что происходит в Каугатомаской волости. Здесь, в божьем храме, пустует ряд скамей, скамей для господ. Где ватлаский барон фон Нолькен, где тагараннаский господин фон Штернберг? В страхе они убежали в город, чтобы за городскими стенами найти защиту, потому что здесь они не могли более рассчитывать на безопасность. Может быть, некоторые спросят: кого же им здесь следует бояться? Ведь наш Каугатомаский приход не какая-нибудь языческая страна, где христианин должен трепетать за свою жизнь! Да, по внешнему виду, по цвету кожи вы, конечно, люди белой расы, но у многих у вас сердца чернее, чем у самых черных африканских нехристей. А где же рууснаский барон фон Ренненкампф? В пятницу в его дом хитростью через кухонную дверь прокрались несколько мужчин, связали его ремнями и бросили в холод
ную тюрьму, как будто он какой-нибудь беглый разбойник или вор!..
— Убийца! — отчетливо и громко послышался голос лайакивиского Кусти снизу, из-под хоров.
Все невольно обернулись на голос нечестивца, устроившегося у двери под органными хорами. Это было неслыханно, чтобы кто-нибудь в церкви прервал проповедь выкриком; даже за громкое сморкание и кашель во время проповеди Гиргенсон, бывало, сердился.
Оробел и сам Кусти. Нога его еще не переступала сегодня порога монопольки или кабака, голова была ясная, слово как-то само собою сорвалось с языка, и так как взоры всего прихода нацелились в него, то его ноги поневоле двинулись к выходу из церкви.
Но Матис придержал его за полу.
— Конечно, убийца,— загремел теперь и голос ло- онаского Лаэса, перекатываясь по церкви из конца в конец.— Убийца, да! Убийца безвинных людей! Какое зло причинила барону семнадцатилетняя девушка, ранна- вяльяская Алма?
Толстый подбородок Гиргенсона затрясся. От неожиданности и злости он потерял на несколько мгновений дар речи. Но пастор быстро овладел собой. Он был уже до некоторой степени подготовлен к сегодняшнему случаю по статьям «Ревалше цейтунг» и «Ристирахва пюхапяэвалехт», в которых описывали и осуждали инциденты, случавшиеся по церквам в нынешнем неспокойном году, и возносили «твердость и христианский дух» священников. Он стоял на кафедре, возвышаясь над головами прихожан, ему лучше, чем кому-либо другому, видно, что творится в церкви, в нем самом тоже ведь текла изрядная порция трезвой, деловой крестьянской крови. И он сказал:
— Что гласили слова из Священного писания, повторенные нами сегодня, то сбылось на наших глазах: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит!» Человек, по вине которого приходит к нам сие зло и свершаются многие другие предосудительные вещи в нашем приходе,— это Матис Тиху! Как злой, шелудивый баран меж смиренных ярочек, ходит он среди наших прихожан, подстрекая добрых людей и нашептывая им мерзкие советы. Но что говорит про это Священное писание? «Если же рука твоя или нога твоя соблазняют тебя, отсеки их и брось от себя»! Так и я, стоящий перед вами ваш духовный пастырь и богом призванный и поставленный закон
ный проповедник слова божьего, возглашаю: уходи от нас, Матис Тиху, и уведи с собой тех, кто больше, нежели слову божьему, верит этому сраму, принесенному из города, называемому вами социализмом. Лучше будет, если я отрублю тебя вместе с твоими нечестивцами, изгоню из нашего прихода, чем дам погибнуть всему приходу!
После этих слов пастора Рити, стоявшая посреди «смиренных овечек», стала благоговейно всхлипывать, но из- под хоров послышалось угрожающее покашливание высоких тагараннаских мужиков. И снова на всю церковь прогремел голос лоонаского Лаэса, обратившегося к Матису со словами:
— Тесть в мызе всадил тебе из револьвера пулю в бок, а зять с церковной кафедры, почище того, собирается тебя топором рубить. Не уйти ли нам, Матис?
— Уйдем, конечно, но прихватим с собой и Гиргенсона с кафедры. На улице, на свежем воздухе, мы поточнее выясним, через кого и впрямь-то зло приходит,— сказал Матис.
Бурю, разразившуюся в церкви после слов Матиса, произнесенных спокойно и обращенных как бы к Лаэсу, не смог бы усмирить даже сам суперинтендант.
— В мешок! Тащите мешок! Гиргенсона в мешок! — кричали стоявшие у входа под хорами мужики и стали гурьбой протискиваться вперед. К ним присоединились многие женщины.
И вдруг из общего шума резко выделился высокий дискант каавиской Юулы:
— Козлищ от овец! Козлищ от овец!..
Что она, собственно, хотела этим сказать, осталось невыясненным даже для тех, кто стоял совсем рядом, потому что конец ее фразы потерялся в общем гвалте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
же толпу пожилых женщин, заполнивших все пространство вокруг алтаря (в их преданность он также твердо верил), пастор крепко обеими руками схватился за края кафедры и кашлянул для прочистки горла. Сквозь стрельчатые, цветного стекла церковные окна лился уютный сумеречный свет. Вот кистер повернулся на скамье у органа, там же, на хорах, сидели и стояли певчие, а внизу против Гиргенсона, на господской скамье, восседала его супруга Агата с двумя хорошенькими дочками. Эта церковь уже более десяти лет была его обителью, его святым домом. Чего или кого ему здесь бояться?! Он снова, теперь уже громко и сердито, кашлянул и начал:
— «...Не становитесь сообщниками того, кто таит злобу в душе!» — наставляет апостол. Лот избрал себе для жилья город Содом, он стал сообщником жителей этого города. И чем он поплатился? Все, что у него было, сгорело, его жена превратилась в соляной столб, сам он с двумя дочками спасся бегством в бесплодные горы, и то лишь потому, что Авраам молился за него. Но если ты, молодой или старый мужчина, молодая или пожилая женщина, вступаешь в сообщество современных злобствующих, которые гораздо хуже былых жителей Содома и Гоморры, подумал ли ты о том, кто станет молиться за тебя, когда ты будешь тонуть в пучине вечной пагубы? Ты идешь искать многого и добывать счастье в стан злобствующих, но погибнешь от огня и серы, как зятья Лота.
То, что творится ныне в Российском государстве, более мерзко, чем то, что в древние времена содеялось в городах Содоме и Гоморре. За примерами ходить недалеко. Каждый знает, что происходит в Каугатомаской волости. Здесь, в божьем храме, пустует ряд скамей, скамей для господ. Где ватлаский барон фон Нолькен, где тагараннаский господин фон Штернберг? В страхе они убежали в город, чтобы за городскими стенами найти защиту, потому что здесь они не могли более рассчитывать на безопасность. Может быть, некоторые спросят: кого же им здесь следует бояться? Ведь наш Каугатомаский приход не какая-нибудь языческая страна, где христианин должен трепетать за свою жизнь! Да, по внешнему виду, по цвету кожи вы, конечно, люди белой расы, но у многих у вас сердца чернее, чем у самых черных африканских нехристей. А где же рууснаский барон фон Ренненкампф? В пятницу в его дом хитростью через кухонную дверь прокрались несколько мужчин, связали его ремнями и бросили в холод
ную тюрьму, как будто он какой-нибудь беглый разбойник или вор!..
— Убийца! — отчетливо и громко послышался голос лайакивиского Кусти снизу, из-под хоров.
Все невольно обернулись на голос нечестивца, устроившегося у двери под органными хорами. Это было неслыханно, чтобы кто-нибудь в церкви прервал проповедь выкриком; даже за громкое сморкание и кашель во время проповеди Гиргенсон, бывало, сердился.
Оробел и сам Кусти. Нога его еще не переступала сегодня порога монопольки или кабака, голова была ясная, слово как-то само собою сорвалось с языка, и так как взоры всего прихода нацелились в него, то его ноги поневоле двинулись к выходу из церкви.
Но Матис придержал его за полу.
— Конечно, убийца,— загремел теперь и голос ло- онаского Лаэса, перекатываясь по церкви из конца в конец.— Убийца, да! Убийца безвинных людей! Какое зло причинила барону семнадцатилетняя девушка, ранна- вяльяская Алма?
Толстый подбородок Гиргенсона затрясся. От неожиданности и злости он потерял на несколько мгновений дар речи. Но пастор быстро овладел собой. Он был уже до некоторой степени подготовлен к сегодняшнему случаю по статьям «Ревалше цейтунг» и «Ристирахва пюхапяэвалехт», в которых описывали и осуждали инциденты, случавшиеся по церквам в нынешнем неспокойном году, и возносили «твердость и христианский дух» священников. Он стоял на кафедре, возвышаясь над головами прихожан, ему лучше, чем кому-либо другому, видно, что творится в церкви, в нем самом тоже ведь текла изрядная порция трезвой, деловой крестьянской крови. И он сказал:
— Что гласили слова из Священного писания, повторенные нами сегодня, то сбылось на наших глазах: «Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит!» Человек, по вине которого приходит к нам сие зло и свершаются многие другие предосудительные вещи в нашем приходе,— это Матис Тиху! Как злой, шелудивый баран меж смиренных ярочек, ходит он среди наших прихожан, подстрекая добрых людей и нашептывая им мерзкие советы. Но что говорит про это Священное писание? «Если же рука твоя или нога твоя соблазняют тебя, отсеки их и брось от себя»! Так и я, стоящий перед вами ваш духовный пастырь и богом призванный и поставленный закон
ный проповедник слова божьего, возглашаю: уходи от нас, Матис Тиху, и уведи с собой тех, кто больше, нежели слову божьему, верит этому сраму, принесенному из города, называемому вами социализмом. Лучше будет, если я отрублю тебя вместе с твоими нечестивцами, изгоню из нашего прихода, чем дам погибнуть всему приходу!
После этих слов пастора Рити, стоявшая посреди «смиренных овечек», стала благоговейно всхлипывать, но из- под хоров послышалось угрожающее покашливание высоких тагараннаских мужиков. И снова на всю церковь прогремел голос лоонаского Лаэса, обратившегося к Матису со словами:
— Тесть в мызе всадил тебе из револьвера пулю в бок, а зять с церковной кафедры, почище того, собирается тебя топором рубить. Не уйти ли нам, Матис?
— Уйдем, конечно, но прихватим с собой и Гиргенсона с кафедры. На улице, на свежем воздухе, мы поточнее выясним, через кого и впрямь-то зло приходит,— сказал Матис.
Бурю, разразившуюся в церкви после слов Матиса, произнесенных спокойно и обращенных как бы к Лаэсу, не смог бы усмирить даже сам суперинтендант.
— В мешок! Тащите мешок! Гиргенсона в мешок! — кричали стоявшие у входа под хорами мужики и стали гурьбой протискиваться вперед. К ним присоединились многие женщины.
И вдруг из общего шума резко выделился высокий дискант каавиской Юулы:
— Козлищ от овец! Козлищ от овец!..
Что она, собственно, хотела этим сказать, осталось невыясненным даже для тех, кто стоял совсем рядом, потому что конец ее фразы потерялся в общем гвалте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113