Нога сразу нашла выступ крыши сарая. Он отнял руки от подоконника, и Йоосеп затворил окно.
На Рапласком шоссе сквозь дождь мелькали редкие желтоватые огни, на плитах тротуара слышались шаги. Пеэтер опустился на четвереньки и, буравя глазами темноту, пополз к противоположному краю крыши, упиравшейся в забор соседнего двора. Он старался нащупать у клена, росшего по ту сторону забора, ветку потолще. Первая попавшаяся ветка была тонка, он нашарил другую — может, эта удержит,— подался вперед, ухватился, перебирая пальцами, за ветку поближе к стволу и повис. Ветка согнулась, но он успел ухватиться левой рукой за вторую и, прижимаясь к стволу клена, спустился на землю. В тот же миг осветилось окно комнаты — они, видно, взломали дверь или Йоосеп не смог дольше тянуть и сам открыл ее.
Пеэтер повернулся и крадучись побежал вдоль забора, пока не достиг конюшни. В конце конюшни у самой стены сложены дрова, он их еще позавчера обследовал. Только бы не споткнуться в темноте! А через несколько мгновений его рука уже дотянулась до чердачного люка конюшни. Петли люка скрипнули, на дворе залаяла собака. Услышат, прибегут сюда и схватят! Но теперь поздно искать другое убежище, и, зарываясь все глубже в сено, Пеэтер радовался тому, что одна за другой залаяли дворовые собаки на Рапласком шоссе и на Щавелевой улице. Чем дальше покатится собачий лай, тем легче собьются с толку жандармы и стража на улице. «Хрипло лаяли псы на Рапласком шоссе, и гремели солдатские ружья»,— вспомнились ему слова песни, сложенной про январскую всеобщую
забастовку. «Не догадаются, дьяволы, искать меня здесь»,— мелькнула искра надежды. Надежда возросла, когда старая вельтмановская Полла еще несколько раз лениво тявкнула внизу, во дворе, и замолкла, а другие собаки, до самого Порикюла, продолжали надрываться.
Уж Йоосеп его не выдаст, Йоосеп будет твердить одно и то же: «Поехал в Нарву искать лучшего заработка». А если мальчишку уведут и станут избивать? Нет, Йоосеп и тогда не скажет ничего, пусть хоть дубину на нем поломают!
Он протиснулся сквозь сено к чердачной стене, смахнул со щели сенную труху и торопливыми, жадными глотками пил свежий, сыроватый от дождя воздух. Не слишком ли громко он дышит и не подымет ли снова вельтма- новскую собаку? На улице послышались шаги и приглушенный разговор, но во дворе по-прежнему стояла тишина. Вельтман давно грозился прикончить старую Поллу. Какое счастье, что трактирщик до сих пор не завел новой собаки.
Рубашка Пеэтера взмокла от пота, во рту ощущался странный, чуть солоноватый привкус. На удачу рано еще было надеяться. Хотя дряхлая, выжившая из ума Полла и молчала, но на расстоянии какой-нибудь сотни саженей, в его комнате рылись сейчас двуногие собаки. Полле приходилось довольствоваться водянистой похлебкой и обглоданными костями, а этим двуногим выплачивали награду за каждого пойманного ими человека. И вдруг в Пе- этере поднялась такая волна злости, что только огромным усилием разума ему удалось сдержаться, не выбежать из убежища, чтобы убить кого-нибудь из этих мерзких животных. Нет, этого они как раз и ждут, чтоб он сам выскочил! Он безоружен, а у каждого из них приготовлено по патрону в казенной части, стоит только нажать курок. Почему, по какому праву врываются они среди ночи в его комнату, поднимают его с постели, охотятся за ним, как за диким зверем? Он ведь ровно ничего плохого не сделал. Член рабочей социал-демократической партии... Каждый честный, уважающий себя рабочий должен быть членом этой партии. Помогал тайно распространять листовки? Но в них пишут правду, только правду, чистую правду, а распространять их открыто не позволяют! Выступил в защиту своего друга, Карла Ратаса, когда того безвинно арестовали? Но это и есть святая обязанность человека — заступаться за невиновных! Нет, он ничего не сделал такого, чтобы гоняться за ним, как за диким зверем! А теперь-то
уж он начнет делать... Око за око, зуб за зуб — если только они не поймают его в этот раз.
Он прислушался. Дождик шуршал по драночной крыше, внизу, в стойлах, стучали копытами извозчичьи лошади и жевали, громко похрустывая. Со стороны Кристининого покоса еще доносилось тявканье собак, по булыжной мостовой Раплаского шоссе тарахтела телега, а от центра города приглушенно катился слитный гул сотен голосов, тот особый городской гул, который почти не умолкает и в ночные часы.
Какое-то чутье подсказало Пеэтеру, что первая и самая грозная опасность миновала. Уж если они хотели его арестовать, то надо было сделать это на фабрике, во время работы.
В кармане тикали часы. Чиркнуть спичкой и узнать время здесь, в ворохе сена, было невозможно. Он пытался заглянуть в щель, но напрасно — на дворе было темно. Но и это не вносило ясности — на исходе августа ночи уже довольно длинны. Обычно аресты проводились от часу до трех ночи, когда у людей самый сладкий сон, а на улицах меньше всего прохожих. Если и за ним пришли в такую же пору, то скоро должно наступить утро.
Послышался гудок — низкий и унылый. Он доносился издалека, со стороны моря. Это какой-нибудь пароход у острова Найсаар в дождь и туман вызывал лоцмана. Что- то теперь делает брат Сандер? Жив ли он еще или покоится где-нибудь на дне моря? Ушел из Таллина с эскадрой Рожественского, угодил плотником на транспортное судно «Корея», а после того, как японцы в Цусимском проливе уничтожили царскую эскадру, про Сандера ни слуху ни духу.
От брата мысли перенеслись домой, к отцу и матери. Бароны выгнали прадеда из Рейнуыуэ, а отца из Кюласоо, ему, Пеэтеру, жандармы не дают покоя в городе, в его же квартире. Может, это кровь виновата? Нет, кровь тут ни при чем, вот ведь дядя Тынис и ладит с барами, и пользуется их милостью даже в Петербурге, насколько удалось выяснить адвокату Леви, установившему причины изменения корабельного устава сааремаасцев.
Вдруг Пеэтер задержал дыхание. Во дворе раздались шаги. Старая Полла залаяла. Шаги приближались к конюшне. Теперь уже шарили у дверей. Скрипнули дверные петли, кто-то переступил порог конюшни. Лошади в стойлах заржали, и раздался наставляющий голос Антса Луковицы:
— Ну, Каурый, уж ты и привередливый! Перед носом лежит сено, что золото, а он только и думает об овсе.
Послышались еще чьи-то шаги, и голос Важного Юхана воскликнул:
— Ишь ты, еще и пяти часов нет — я себя все считал полуночником,— а ты, оказывается, уже здесь.
Пеэтер облегченно вздохнул. Это извозчики, они пришли задать овса лошадям.
— Да разве сегодня поймешь, рано или поздно. Всю ночь в доме шум и ералаш,— сказал Антс Луковица.
— Я нынче поздно приехал да с пьяной головой, так что ничего толком не слыхал, но баба толкует, что уже с вечера вокруг дома шныряли подозрительные типы,— ответил сиплый, пропитый голос Важного Юхана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
На Рапласком шоссе сквозь дождь мелькали редкие желтоватые огни, на плитах тротуара слышались шаги. Пеэтер опустился на четвереньки и, буравя глазами темноту, пополз к противоположному краю крыши, упиравшейся в забор соседнего двора. Он старался нащупать у клена, росшего по ту сторону забора, ветку потолще. Первая попавшаяся ветка была тонка, он нашарил другую — может, эта удержит,— подался вперед, ухватился, перебирая пальцами, за ветку поближе к стволу и повис. Ветка согнулась, но он успел ухватиться левой рукой за вторую и, прижимаясь к стволу клена, спустился на землю. В тот же миг осветилось окно комнаты — они, видно, взломали дверь или Йоосеп не смог дольше тянуть и сам открыл ее.
Пеэтер повернулся и крадучись побежал вдоль забора, пока не достиг конюшни. В конце конюшни у самой стены сложены дрова, он их еще позавчера обследовал. Только бы не споткнуться в темноте! А через несколько мгновений его рука уже дотянулась до чердачного люка конюшни. Петли люка скрипнули, на дворе залаяла собака. Услышат, прибегут сюда и схватят! Но теперь поздно искать другое убежище, и, зарываясь все глубже в сено, Пеэтер радовался тому, что одна за другой залаяли дворовые собаки на Рапласком шоссе и на Щавелевой улице. Чем дальше покатится собачий лай, тем легче собьются с толку жандармы и стража на улице. «Хрипло лаяли псы на Рапласком шоссе, и гремели солдатские ружья»,— вспомнились ему слова песни, сложенной про январскую всеобщую
забастовку. «Не догадаются, дьяволы, искать меня здесь»,— мелькнула искра надежды. Надежда возросла, когда старая вельтмановская Полла еще несколько раз лениво тявкнула внизу, во дворе, и замолкла, а другие собаки, до самого Порикюла, продолжали надрываться.
Уж Йоосеп его не выдаст, Йоосеп будет твердить одно и то же: «Поехал в Нарву искать лучшего заработка». А если мальчишку уведут и станут избивать? Нет, Йоосеп и тогда не скажет ничего, пусть хоть дубину на нем поломают!
Он протиснулся сквозь сено к чердачной стене, смахнул со щели сенную труху и торопливыми, жадными глотками пил свежий, сыроватый от дождя воздух. Не слишком ли громко он дышит и не подымет ли снова вельтма- новскую собаку? На улице послышались шаги и приглушенный разговор, но во дворе по-прежнему стояла тишина. Вельтман давно грозился прикончить старую Поллу. Какое счастье, что трактирщик до сих пор не завел новой собаки.
Рубашка Пеэтера взмокла от пота, во рту ощущался странный, чуть солоноватый привкус. На удачу рано еще было надеяться. Хотя дряхлая, выжившая из ума Полла и молчала, но на расстоянии какой-нибудь сотни саженей, в его комнате рылись сейчас двуногие собаки. Полле приходилось довольствоваться водянистой похлебкой и обглоданными костями, а этим двуногим выплачивали награду за каждого пойманного ими человека. И вдруг в Пе- этере поднялась такая волна злости, что только огромным усилием разума ему удалось сдержаться, не выбежать из убежища, чтобы убить кого-нибудь из этих мерзких животных. Нет, этого они как раз и ждут, чтоб он сам выскочил! Он безоружен, а у каждого из них приготовлено по патрону в казенной части, стоит только нажать курок. Почему, по какому праву врываются они среди ночи в его комнату, поднимают его с постели, охотятся за ним, как за диким зверем? Он ведь ровно ничего плохого не сделал. Член рабочей социал-демократической партии... Каждый честный, уважающий себя рабочий должен быть членом этой партии. Помогал тайно распространять листовки? Но в них пишут правду, только правду, чистую правду, а распространять их открыто не позволяют! Выступил в защиту своего друга, Карла Ратаса, когда того безвинно арестовали? Но это и есть святая обязанность человека — заступаться за невиновных! Нет, он ничего не сделал такого, чтобы гоняться за ним, как за диким зверем! А теперь-то
уж он начнет делать... Око за око, зуб за зуб — если только они не поймают его в этот раз.
Он прислушался. Дождик шуршал по драночной крыше, внизу, в стойлах, стучали копытами извозчичьи лошади и жевали, громко похрустывая. Со стороны Кристининого покоса еще доносилось тявканье собак, по булыжной мостовой Раплаского шоссе тарахтела телега, а от центра города приглушенно катился слитный гул сотен голосов, тот особый городской гул, который почти не умолкает и в ночные часы.
Какое-то чутье подсказало Пеэтеру, что первая и самая грозная опасность миновала. Уж если они хотели его арестовать, то надо было сделать это на фабрике, во время работы.
В кармане тикали часы. Чиркнуть спичкой и узнать время здесь, в ворохе сена, было невозможно. Он пытался заглянуть в щель, но напрасно — на дворе было темно. Но и это не вносило ясности — на исходе августа ночи уже довольно длинны. Обычно аресты проводились от часу до трех ночи, когда у людей самый сладкий сон, а на улицах меньше всего прохожих. Если и за ним пришли в такую же пору, то скоро должно наступить утро.
Послышался гудок — низкий и унылый. Он доносился издалека, со стороны моря. Это какой-нибудь пароход у острова Найсаар в дождь и туман вызывал лоцмана. Что- то теперь делает брат Сандер? Жив ли он еще или покоится где-нибудь на дне моря? Ушел из Таллина с эскадрой Рожественского, угодил плотником на транспортное судно «Корея», а после того, как японцы в Цусимском проливе уничтожили царскую эскадру, про Сандера ни слуху ни духу.
От брата мысли перенеслись домой, к отцу и матери. Бароны выгнали прадеда из Рейнуыуэ, а отца из Кюласоо, ему, Пеэтеру, жандармы не дают покоя в городе, в его же квартире. Может, это кровь виновата? Нет, кровь тут ни при чем, вот ведь дядя Тынис и ладит с барами, и пользуется их милостью даже в Петербурге, насколько удалось выяснить адвокату Леви, установившему причины изменения корабельного устава сааремаасцев.
Вдруг Пеэтер задержал дыхание. Во дворе раздались шаги. Старая Полла залаяла. Шаги приближались к конюшне. Теперь уже шарили у дверей. Скрипнули дверные петли, кто-то переступил порог конюшни. Лошади в стойлах заржали, и раздался наставляющий голос Антса Луковицы:
— Ну, Каурый, уж ты и привередливый! Перед носом лежит сено, что золото, а он только и думает об овсе.
Послышались еще чьи-то шаги, и голос Важного Юхана воскликнул:
— Ишь ты, еще и пяти часов нет — я себя все считал полуночником,— а ты, оказывается, уже здесь.
Пеэтер облегченно вздохнул. Это извозчики, они пришли задать овса лошадям.
— Да разве сегодня поймешь, рано или поздно. Всю ночь в доме шум и ералаш,— сказал Антс Луковица.
— Я нынче поздно приехал да с пьяной головой, так что ничего толком не слыхал, но баба толкует, что уже с вечера вокруг дома шныряли подозрительные типы,— ответил сиплый, пропитый голос Важного Юхана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113