Ой, да когда-то он сам был таким же сорванцом, и у него глаза были, как у чайки. Весной на реке Весику, в ночной лов, в трудную пору ледохода, редкая рыба увертывалась от его остроги, а когда он новичком еще, по первому году, плавал на «Марте-Марии» старого Хольма на, его глаз часто находил дымок парохода на горизонте раньше, чем длинная подзорная труба самого капитана Хольмана.
— Ну как, с грузом ли лодка?— спросил Каарли.
— Чего?— отозвался Йоосеп.
Каарли откашлялся (Йоосеп стоял с наветренной стороны) и крикнул погромче:
— А рыба в лодке есть? Лодка глубоко сидит?
— Только буртик виднеется над водой! — крикнул Йоосеп в ответ.
«Эге-е, буртика тебе отсюда не видать»,— подумал Каарли. Ему и не верилось, чтобы в талистереской лодке было много рыбы. Яэн и Кусти — близнецы из Талистере, сыновья жившей у самого болота бобылки Реэт, прошлой осенью на первые заработанные в Таллине деньги заказали у Михкеля из Ванаыуэ лодку. К тому времени, когда лодка была спущена в воду, у мужиков, говорят, и деньги кончились. Всю зиму близнецы клянчили у других в долг рваные сети, пробовали их латать — подвязывать, но как ни латай старье, нового из него не сделаешь. В артели с ними был бобыль Кусти из Лайакиви, владелец таких же драных сетей. Когда лодка Яэна и Кусти причалила к берегу, нечему было радоваться ни рыбакам, ни тем, кто поджидал их. Правда, Йоосеп не солгал, лодка действительно была нагружена, но только не окунями.
— Зюйд-вест да зюйд-вест! Все его ждут — вот и дождались,— ругался у причалов Кусти.
А Йоосеп был уже рядом с Каарли и торопливо рассказывал ему первые новости.
— Нет, у этих ребят ничем не разживешься. Несколько окуньих спинок зеленеет в куче ила. Рыбы нет, а сети полнехоньки илища, хоть лебедкой поднимай.
— Хватит им на день работы,— пробубнил Каарли.— Этого надо было ожидать: разве старая, рваная сеть удержит рыбу? Счастье — оно не слепое, а удача в рыбалке и того более.
Со стороны дороги из можжевеловых зарослей послышался бойкий говор женщин. Йоосеп узнал в пришедших старую талистерескую Реэт, лайакивискую Марис, Тий- ну — кийратсискую старуху, каавискую Юулу, лоонаскую Анн и молоденькую абуласкую Тийну из Ватла. Кто их знает, как они все оказались в одной ватаге! У всех, молодых и старых, мелькали в руках спицы, пальцы их с детства привыкли к вязанию. Пася стадо или бредя к пристани неровной береговой дорогой, они успевали связать мужикам носки, себе паголенки; только узорчатые варежки и красивые разноцветные свитеры считались делом трудным, которому отдавались долгие зимние часы.
Женщину или девушку, разгуливающую праздно, без вязальных спиц, все прочие дружно осыпали бы злыми насмешками. Но у старой Реэт и кипуской Мари языки двигались еще быстрее пальцев.
— Вишь ты,— услышал Каарли голос Мари,— кяр- лаские торгаши нынче на двух подводах. А вот и старый Каарли расставил на ограде свои корзины! Нынче, видать, товару много с моря прибудет.
Кусти отозвался с причала:
— Товару-то много, только не рыбы, а ила. Будете сегодня целый день с сетями возиться.
Второй причалила лодка лаузеского Пеэтера из Ватла. У него дела были не лучше, и он со своими парнями притащил на берег груз грязи и ила. Только третья лодка — со старым ансиским Мартом, варпеским Яаком и Вальдема- ром из Веэдри — пришла с уловом.
— У старого Марта одна сеть до отказа набита окунями,— примчался Йоосеп с доброй вестью к Каарли.
Теперь надежды на продажу корзин возрастали.
— Кюласооских еще не видать там?— спросил Каарли.
— Во-он у косы Кургураху как будто виднеется большой задний парус их лодки. А вот лоонаский Лаэс повернул свою лодку из-за Лаурисяаре,— ответил Йоосеп и побежал, прихрамывая, к причалу.
— Биллем, натяни шкот!
Каарли по голосу сразу узнал «иерихонскую трубу» — лоонаского Лаэса.
Лодку Лаэса все знали, так как его напарником был самый рослый и сильный работник во всей волости — кокиский Длинный Биллем. Лаэс, худощавый мужчина среднего роста, обладал самым громким голосом во всем приходе Каугатома, так что о нем даже была сложена песня:
Лаэса зычная труба Даже в Швеции слышна...
Каарли и сам как-то слышал голос Лаэса отсюда же, с побережья Руусна, за две версты, из Ревала. Это было в ясное, тихое утро, эхо громоподобного голоса отдавалось, как в пустой церкви. Как-никак, а «иерихонская труба» была всегда при Лаэсе, что называется, под руками. Стоило лодке Лаэса только причалить к берегу, как его голос начинал греметь, перекрывая все другие голоса и звуки.
— Ну, Лаэс, каков улов у Кургураху?— спросил Кусти.
— Полные сети грязи, негде и окуню поместиться, зато на Урве в шести сетях было порядком рыбы!
— Почему этот мужик так орет?— спросил у Каарли один из кярласких торговцев, подойдя к каменной ограде.
Кипуская Мари, которая в эту пору как раз проходила мимо ограды, сказала Лаэсу:
— Лаэс, не ори так громко, чужие люди пугаются.
— Я силенок набираю, чтоб летом из самого Таллина ругать в Сааремаа кипускую Мари, когда она позабудет своего Пеэтера и начнет с другими хороводиться! — прогремел в ответ Лаэс.
За оградой прокатился громкий хохот.
За какие-нибудь полтора часа на рыбацкой пристани все переменилось: слышался топот сновавших во все стороны людей, снизу, от причала, доносился стук весел о борта лодок, известный на всю деревню хвастун кийратсиский Михкель со своей рыбацкой артелью, тащившей его лодку на берег, покрикивал:
Раз, два, дружно!
Мерёжей рыбачить нужно!
Хромой Михкель, арендатор хутора Кийратси, хвастался не зря. Он старался ладить с баронским любимцем кубьясом Сиймом — и всегда получал лучшие рыбные места для своих мережей. С пьяных глаз Михкель, конечно, не прочь был раздуть размеры своего богатства. Каарли собственными ушами слышал, как хвастался Михкель в каугагомаской корчме: «Деньги приходят и уходят. За быка огреб тысячу рублей, сынок прислал тысячу. Жеребец потерял прошлым летом три подковы — и они денег стоят, ворон украл у колодца мыло старой Тийны — снова раскошеливайся! Денежки приходят и уходят...»
Что и говорить, тысячи не прилетали, как болтал Михкель, в окна и двери кийратсиского хутора, а потеря подков или мыла были пустяками против таких внушительных расходов, как арендная плата, волостные и церковные сборы. Михкель, конечно, мог с превеликой натугой отложить рублей двести в сберегательную кассу в городе, ибо ни в одной другой избе не скупились так на еду и одежду, как в Кийратси. Недаром и в песне пелось:
В Кийратси живут богато — Только... хлеба маловато.
У «богатого» Михкеля каждый грош урывался от собственного желудка и отощавших желудков членов его семьи.
Повыше, на другом конце рыбацкого стана, лауласмааский Биллем (в ограде было теперь разом три Виллема, четыре Кусти, пять Михкелей и три Пеэтера), тот самый Биллем, что побывал когда-то в Америке, без устали повторял свою нехитрую, однотонную песню:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
— Ну как, с грузом ли лодка?— спросил Каарли.
— Чего?— отозвался Йоосеп.
Каарли откашлялся (Йоосеп стоял с наветренной стороны) и крикнул погромче:
— А рыба в лодке есть? Лодка глубоко сидит?
— Только буртик виднеется над водой! — крикнул Йоосеп в ответ.
«Эге-е, буртика тебе отсюда не видать»,— подумал Каарли. Ему и не верилось, чтобы в талистереской лодке было много рыбы. Яэн и Кусти — близнецы из Талистере, сыновья жившей у самого болота бобылки Реэт, прошлой осенью на первые заработанные в Таллине деньги заказали у Михкеля из Ванаыуэ лодку. К тому времени, когда лодка была спущена в воду, у мужиков, говорят, и деньги кончились. Всю зиму близнецы клянчили у других в долг рваные сети, пробовали их латать — подвязывать, но как ни латай старье, нового из него не сделаешь. В артели с ними был бобыль Кусти из Лайакиви, владелец таких же драных сетей. Когда лодка Яэна и Кусти причалила к берегу, нечему было радоваться ни рыбакам, ни тем, кто поджидал их. Правда, Йоосеп не солгал, лодка действительно была нагружена, но только не окунями.
— Зюйд-вест да зюйд-вест! Все его ждут — вот и дождались,— ругался у причалов Кусти.
А Йоосеп был уже рядом с Каарли и торопливо рассказывал ему первые новости.
— Нет, у этих ребят ничем не разживешься. Несколько окуньих спинок зеленеет в куче ила. Рыбы нет, а сети полнехоньки илища, хоть лебедкой поднимай.
— Хватит им на день работы,— пробубнил Каарли.— Этого надо было ожидать: разве старая, рваная сеть удержит рыбу? Счастье — оно не слепое, а удача в рыбалке и того более.
Со стороны дороги из можжевеловых зарослей послышался бойкий говор женщин. Йоосеп узнал в пришедших старую талистерескую Реэт, лайакивискую Марис, Тий- ну — кийратсискую старуху, каавискую Юулу, лоонаскую Анн и молоденькую абуласкую Тийну из Ватла. Кто их знает, как они все оказались в одной ватаге! У всех, молодых и старых, мелькали в руках спицы, пальцы их с детства привыкли к вязанию. Пася стадо или бредя к пристани неровной береговой дорогой, они успевали связать мужикам носки, себе паголенки; только узорчатые варежки и красивые разноцветные свитеры считались делом трудным, которому отдавались долгие зимние часы.
Женщину или девушку, разгуливающую праздно, без вязальных спиц, все прочие дружно осыпали бы злыми насмешками. Но у старой Реэт и кипуской Мари языки двигались еще быстрее пальцев.
— Вишь ты,— услышал Каарли голос Мари,— кяр- лаские торгаши нынче на двух подводах. А вот и старый Каарли расставил на ограде свои корзины! Нынче, видать, товару много с моря прибудет.
Кусти отозвался с причала:
— Товару-то много, только не рыбы, а ила. Будете сегодня целый день с сетями возиться.
Второй причалила лодка лаузеского Пеэтера из Ватла. У него дела были не лучше, и он со своими парнями притащил на берег груз грязи и ила. Только третья лодка — со старым ансиским Мартом, варпеским Яаком и Вальдема- ром из Веэдри — пришла с уловом.
— У старого Марта одна сеть до отказа набита окунями,— примчался Йоосеп с доброй вестью к Каарли.
Теперь надежды на продажу корзин возрастали.
— Кюласооских еще не видать там?— спросил Каарли.
— Во-он у косы Кургураху как будто виднеется большой задний парус их лодки. А вот лоонаский Лаэс повернул свою лодку из-за Лаурисяаре,— ответил Йоосеп и побежал, прихрамывая, к причалу.
— Биллем, натяни шкот!
Каарли по голосу сразу узнал «иерихонскую трубу» — лоонаского Лаэса.
Лодку Лаэса все знали, так как его напарником был самый рослый и сильный работник во всей волости — кокиский Длинный Биллем. Лаэс, худощавый мужчина среднего роста, обладал самым громким голосом во всем приходе Каугатома, так что о нем даже была сложена песня:
Лаэса зычная труба Даже в Швеции слышна...
Каарли и сам как-то слышал голос Лаэса отсюда же, с побережья Руусна, за две версты, из Ревала. Это было в ясное, тихое утро, эхо громоподобного голоса отдавалось, как в пустой церкви. Как-никак, а «иерихонская труба» была всегда при Лаэсе, что называется, под руками. Стоило лодке Лаэса только причалить к берегу, как его голос начинал греметь, перекрывая все другие голоса и звуки.
— Ну, Лаэс, каков улов у Кургураху?— спросил Кусти.
— Полные сети грязи, негде и окуню поместиться, зато на Урве в шести сетях было порядком рыбы!
— Почему этот мужик так орет?— спросил у Каарли один из кярласких торговцев, подойдя к каменной ограде.
Кипуская Мари, которая в эту пору как раз проходила мимо ограды, сказала Лаэсу:
— Лаэс, не ори так громко, чужие люди пугаются.
— Я силенок набираю, чтоб летом из самого Таллина ругать в Сааремаа кипускую Мари, когда она позабудет своего Пеэтера и начнет с другими хороводиться! — прогремел в ответ Лаэс.
За оградой прокатился громкий хохот.
За какие-нибудь полтора часа на рыбацкой пристани все переменилось: слышался топот сновавших во все стороны людей, снизу, от причала, доносился стук весел о борта лодок, известный на всю деревню хвастун кийратсиский Михкель со своей рыбацкой артелью, тащившей его лодку на берег, покрикивал:
Раз, два, дружно!
Мерёжей рыбачить нужно!
Хромой Михкель, арендатор хутора Кийратси, хвастался не зря. Он старался ладить с баронским любимцем кубьясом Сиймом — и всегда получал лучшие рыбные места для своих мережей. С пьяных глаз Михкель, конечно, не прочь был раздуть размеры своего богатства. Каарли собственными ушами слышал, как хвастался Михкель в каугагомаской корчме: «Деньги приходят и уходят. За быка огреб тысячу рублей, сынок прислал тысячу. Жеребец потерял прошлым летом три подковы — и они денег стоят, ворон украл у колодца мыло старой Тийны — снова раскошеливайся! Денежки приходят и уходят...»
Что и говорить, тысячи не прилетали, как болтал Михкель, в окна и двери кийратсиского хутора, а потеря подков или мыла были пустяками против таких внушительных расходов, как арендная плата, волостные и церковные сборы. Михкель, конечно, мог с превеликой натугой отложить рублей двести в сберегательную кассу в городе, ибо ни в одной другой избе не скупились так на еду и одежду, как в Кийратси. Недаром и в песне пелось:
В Кийратси живут богато — Только... хлеба маловато.
У «богатого» Михкеля каждый грош урывался от собственного желудка и отощавших желудков членов его семьи.
Повыше, на другом конце рыбацкого стана, лауласмааский Биллем (в ограде было теперь разом три Виллема, четыре Кусти, пять Михкелей и три Пеэтера), тот самый Биллем, что побывал когда-то в Америке, без устали повторял свою нехитрую, однотонную песню:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113