Но ведь и сама Лонни не помнила по утрам всех пережитых ею ночных надежд и страхов, и днем за прилавком, залезая снова в скорлупу рачительной и благовоспитанной барышни-продавщицы (как и подобало девушке с ее положением), она по мере сил даже строила глазки зажиточным и хорошо одетым мужчинам-покупателям. И все же эта скорлупа становилась день ото дня все тяжелее и ненавистнее, и ее природная женская натура все яростней восставала против этой насильно навязанной оболочки.
И развитие событий во внешнем мире не благоприятствовало внешнему благоденствию и карьере Лонни. Длинная сословная лестница, выдержавшая на протяжении веков все бури истории, сотряслась и заколебалась вместе с царем на самой высокой ступеньке. Манифест, опубликованный по окончании войны с Японией, был весьма кислый, а высокомерный тон, за которым царь пытался скрыть поражение, еще очевиднее говорил о том, насколько крепко отдубасили «могучего непобедимого» царя те самые японцы, которых он в начале войны презрительно именовал «макаками». У царя, когда он подписывал этот жалкий манифест, по всей вероятности, голова шла кругом от сотрясений сословной лестницы; каждый, кто читал манифест, понимал, что он был составлен человеком, вконец напуганным, но пытающимся спрятать свой страх за притворно бодрым выражением лица.
Чем выше удавалось кому-нибудь забраться по сословной лестнице, тем сильнее был у них теперь страх сорваться вниз, и у многих даже пропала былая прыть, стремление пробиваться к высотам этой лестницы. Те, что стояли в самом низу или на нижних ступеньках, чувствовали себя теперь гораздо прочнее, исключая, конечно, тех, кто при посредстве штыков или черным ремеслом шпика старался поддержать устойчивость всей лестницы, кто слишком уж запятнал руки кровью. Вся гигантская иерархическая лестница со всеми восседающими на ней власть имущими в один прекрасный день могла свалиться на голову этим последним и раздавить их, но у них не было выбора, поэтому они и теперь оставались самой надежной опорой сотрясаемых бурями ступеней.
Но Лонни Раутсик, простая продавщица книжного магазина, уж никак не связывала своей судьбы с пошатнувшейся властью и была свободна от всякого страха оказаться раздавленной. Только скорлупу привычных навыков и взглядов, в которую втиснули ее семья, школа и все общество, стремясь воспитать Лонни порядочной и благовоспитанной девицей, скорлупу эту она с каждым днем ощущала все более тесной и давящей, живой человек почти задыхался под этой оболочкой. Все более мощно просыпалось в ней право человека на зрячую жизнь, право смотреть не только перед собой или вверх, в тщеславном стремлении вырваться из своей среды, но и оглядываться в стороны и назад, на людей, идущих рядом с ней. И она вдруг стала замечать людей, с которыми давно жила бок о бок, в одном доме, на одном этаже, в одном коридоре, почти в смежных комнатах. Но, увы, увидела она их только тогда, когда одна из них, как раз та, с кем Лонни уже с детства могла бы быть в сердечной дружбе, внезапно умерла.
В Грязной слободе, в районе Щавелевой улицы, жили большей частью рабочие Ланге и извозчики, а ближе к центру города, на Вишневой, ютились портнихи, сапожники, рабочие с Ситси,— они теснились в маленьких каморках, кое-как прозябая там в немногие свободные от работы часы, днем или ночью. Так обстояло дело и в доме мясника Пеэтсона, где Тийт Раутсик служил дворником. Лонни Раутсик с отцом занимали комнату номер шесть на первом этаже, а через две двери по коридору, в комнате номер десять, против водопроводного крана, проживала Юули Теэару, девушка примерно одних с Лонни лет, со своей матерью Анн. Обе работали на Ситси. Дворницкая комната Раутсиков была для удобства перегорожена, и окно ее смотрело на юг, а комнатка Теэару выходила окном на север и была до того тесна, что едва вмещала две койки. Лонни Раутсик родилась в законном, освященном господином пастором браке. У Юули Теэару не было отца. На самом-то деле отец ее, человек весьма рачительный, был жив и здоров и содержал в Нарве бойко торговавшую мелочную лавку, но он не хотел ничего знать о грехе молодости, о дочери бедной работницы Кренгольмской фабрики. Так уже от рождения Лонни и Юули стояли на разных ступенях сословной лестницы. Но так как эти ступени находились почти рядом, то увечный отец Лонни и ее мать- булочница должны были прилагать неусыпные старания, чтобы маленькая, в одну ступеньку, разница между Лонни и Юули по крайней мере сохранялась в дни ее детства, а уж потом Лонни, даст бог, преуспеет и продвинется выше. Когда обе они еще под стол пешком ходили, не легко было родителям Лонни сохранять сословное различие; стоило лишь оставить Лонни без надзора, как она непременно оказывалась в другом конце коридора с Юули. Позже, когда Лонни поумнела, ей и без слов стало ясно, чего желают родители, а уж после того, как Лонни поступила в начальную ТосЫег8сЬи1е, а Юули вынуждена была ограничиться двумя классами школы для «хлебных крыс», их детская дружба сама собой, без всякого скандала и ссоры, кончилась. Они просто-напросто стали чужими, хоть и продолжали жить в одном доме и на одном этаже. Это отчуждение длилось до того дня, когда, придя вечером из
магазина домой, Лонни услышала в комнате у Теэару громкий, душераздирающий плач.
— Что там у Теэару случилось? Анни плачет так, что слышно в коридоре,— спросила она у отца, входя в комнату.
— Юули умерла,— тихо ответил Тийт Раутсик.
— Умерла? Юули?— повторила Лонни, словно не могла постичь смысл этих слов.
Да, что бы ни чувствовала, что бы ни делала теперь Лонни Раутсик в своей комнате на южной стороне дома, Юули Теэару, эта маленькая, хрупкая, с карими глазами на бледном лице и чуть вздернутым носиком фабричная девушка, была мертва. Она уже не сможет взглянуть на Лонни большими открытыми глазами, не повернет больше к ней своего лица. И хотя ее глаза еще и теперь смотрели из-под век на пришедших проститься с ней жителей дома — в большом горе мать забыла их сразу закрыть,— они уже ничего больше не видели.
В народе говорили, что Юули не так просто умерла, что фабрика убила ее.
Ланге и Ситси — эти фабрики были известны низкой заработной платой и вопиющими условиями работы, в отношении последнего Ситси, может быть, перещеголяла даже фабрику Ланге. Новые прядильные и ткацкие станки, ввозившиеся из-за границы, были дороги. А труд нищего городского люда или крестьянской бедноты, массами бежавшей от непосильной работы из деревень в город, был дешев, поэтому на Ситси старались обходиться устаревшими, допотопными станками. В то же время фабрике приходилось конкурировать с дешевой мануфактурой, изготовленной за границей на хороших, новых станках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113