Тогда уж Карл расскажет ей, где Пеэтер, и сведет их...
Но, может быть, Пеэтеру и не надо больше скрываться? Не станут же его преследовать теперь, когда освободили других политических.
— А заключенных всех освободили?— спросила она у Анн, ища подтверждения своим мыслям.
— В том-то и дело, что не всех, кое-кого держат еще на казенных хлебах. Правда, говорят, их мало, но пусть это будет хоть один человек, нельзя успокаиваться, пока не освободят и его. Поэтому сегодня и проведут новое собрание на Лаусмановском покосе. Нет, мы ни за что не оставим заключенных в их руках!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
В воскресенье, 16 октября 1905 года, когда Лонни Раутсик и Анн Теэару пришли на Лаусмановский покос, многотысячная толпа уже окружала оратора. День стоял пасмурный, тихий, и его слова далеко разносились под свинцово-тусклым, нависшим над толпой небом. Они были ясно слышны и здесь, с краю, но Лонни хотела пробраться к середине, туда, где на перевернутой бочке стоял оратор. Если Карл здесь, то он должен находиться в центре, среди других освобожденных из тюрьмы политических. Но по
пасть туда было трудно: каждый из освобожденных приходился кому-нибудь другом, или просто знакомым, или знакомым знакомого, все хотели собственными глазами, вблизи увидеть этих точно чудом вырвавшихся из-за тюремных стен людей и по возможности даже прикоснуться к ним рукой.
Оратор кончил. В толпе поднялась буря приветственных возгласов и одобрений, и прежде чем весь этот шум стих, появился новый оратор. Это и был Карл Ратае. Он исхудал, волосы его были острижены (раньше, до ареста, Ратае любил выступать с непокрытой головой, вот и теперь он снял шапку), но это был все тот же низкорослый, коренастый Карл Ратае — Лонни с первого взгляда, с первого слова узнала его.
— Что волку в пасть попало, то в волчьей утробе пропало, того уже не спасешь, говорит народная пословица, а все-таки иной раз выходит и не так. Дорогие товарищи, вы вырвали нас из самой волчьей утробы, из царской тюрьмы — и, как видите, мы живы и даже не собираемся пока умирать!
Это был обычный прием Карла Ратаса — расположить к себе сердца людей и привлечь их внимание острым народным словцом.
— Тем, кто знает меня, известно, почему на меня, простого рабочего, надели наручники, почему меня бросили в жандармский застенок, так же как бросили в тюрьмы и заковали в кандалы тысячи других честных людей. А потому, что мы боролись за права своих товарищей — тружеников, за кусок хлеба для их детей. Только благодаря вам, товарищи, мы вырвались из тюрьмы. Но разве кто-нибудь из нас может чувствовать себя свободным, пока здесь же, в Таллине, люди еще томятся за тюремными стенами, пока в сибирской тайге, на сибирских медных рудниках и золотых приисках гибнут прикованные к тачкам каторжане, наши товарищи, превращенные в рабов? Сколько их? Я не могу назвать вам точной цифры, но их громадное число. Едва ли здесь найдется человек, который мог бы сказать, что среди его родни или знакомых нет кого-нибудь на каторге, а тем более на поселении, в ссылке для политически неблагонадежных! Но, как говорит эстонский писатель Вильде, утроба царской Сибири велика, там хватит места еще для многих и многих заключенных и каторжан! Мы, освобожденные из тюрьмы арестанты,— первые вылетевшие на свободу ласточки, но, как говорится, одна ласточка еще не делает весны. Радоваться
рано, снова может ударить мороз, пока нет настоящей свободы, настоящей весны!
— Когда же это будет?— воскликнул кто-то из возбужденной толпы.
Веками страдал народ в рабстве и неволе. Трудно было Карлу Ратасу, молодому рабочему, выразить в словах все то, что клокотало у него сейчас в груди. Но он говорил страстно, убежденно, и эта страстность больше, чем смысл его слов, захватывала слушателей, сплачивала их в единую боевую семью.
— Весна, весна свободы наступит тогда, когда во всей стране будет положен конец власти стужи, когда царская власть в России будет уничтожена до основания, когда новое государство трудящихся, государство свободных людей утвердится по всей стране. Пока волк жив, пока из него не вышел дух, он хочет есть. А что является здесь, в царской России, пищей для коронованного волка? Рабочий, которого он эксплуатирует за нищенские гроши, крестьянин, на шее которого сидит помещик, заключенный, которого заставляют страдать и работать, не платя ему ни копейки... Вся царская Россия — громадная тюрьма, где рабочие и крестьяне превращены в рабов фабрикантов и помещи ков, а того, кто попытается сбросить с себя оковы, швыряют в каторжные тюрьмы, где царская власть и ее холопы — тюремщики всех рангов выматывают из страдальцев перед смертью последние силы. Заключенному, каторжанину дают пищи лишь столько, чтобы его душа едва держалась в теле. Если он умрет, в шахту пригонят другого, ведь схватить нового узника — для царской казны дешевле, чем более или менее сносно кормить старого. Какой товар у нас самый дешевый? Не махорка, не коробок спичек, они все же стоят копейку. Человек. Да, человек в России превращен в товар, и этот товар не стоит царю ни копейки. Лошадь стоит денег, корова стоит денег — значит, о них нужно заботиться, нужно сносно кормить их. А солдат и заключенный ничего не стоят. Когда казна забирала лошадей для войска, она платила хозяину — крестьянину или извозчику — сто рублей за лошадь и, кроме того, рубль семьдесят пять копеек за уздечку. Но когда берут на войну твоего сына или мужа, когда их посылают на каторгу, на шахту, тебе за них не дают ни копейки, шпик и жандарм получают вместо тебя деньги за узду, получают за то, что помогли схватить и заковать тебя, добыть нового раба-каторжанина!
— Правильно! Смерть шпикам!
— Четвероногая остромордая жандармская собака- ищейка и двуногая длинноухая собака-шпик,— это, конечно, животные, к которым трудовой народ не знает жалости. Но как обстоит дело с жандармами и тюремными начальниками? Как обстоит дело с губернаторами и министрами?
— Все они палачи!— кричали в толпе.
— Не только палачи, но и паразиты, царское правительство посадило их нам на шею! Почему мы, фабричные рабочие, получаем за долгий рабочий день нищенские гроши? Почему положение батраков в барских имениях еще тяжелее? Потому, что министры, губернаторы, уездные и тюремные начальники, полицейские приставы, жандармы и шпики пожирают плоды нашего труда, а помещики и капиталисты набивают ими свои карманы. Но время пришло, настал час расплаты, пора потребовать царя к ответу за наших товарищей, прикованных к тачкам в каторжных тюрьмах, за тысячи и тысячи несчастных товарищей, которые погибли на полях Маньчжурии. Пора потребовать царя к ответу за все наши унижения и боли, за постыдное состояние, до которого он довел человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Но, может быть, Пеэтеру и не надо больше скрываться? Не станут же его преследовать теперь, когда освободили других политических.
— А заключенных всех освободили?— спросила она у Анн, ища подтверждения своим мыслям.
— В том-то и дело, что не всех, кое-кого держат еще на казенных хлебах. Правда, говорят, их мало, но пусть это будет хоть один человек, нельзя успокаиваться, пока не освободят и его. Поэтому сегодня и проведут новое собрание на Лаусмановском покосе. Нет, мы ни за что не оставим заключенных в их руках!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
В воскресенье, 16 октября 1905 года, когда Лонни Раутсик и Анн Теэару пришли на Лаусмановский покос, многотысячная толпа уже окружала оратора. День стоял пасмурный, тихий, и его слова далеко разносились под свинцово-тусклым, нависшим над толпой небом. Они были ясно слышны и здесь, с краю, но Лонни хотела пробраться к середине, туда, где на перевернутой бочке стоял оратор. Если Карл здесь, то он должен находиться в центре, среди других освобожденных из тюрьмы политических. Но по
пасть туда было трудно: каждый из освобожденных приходился кому-нибудь другом, или просто знакомым, или знакомым знакомого, все хотели собственными глазами, вблизи увидеть этих точно чудом вырвавшихся из-за тюремных стен людей и по возможности даже прикоснуться к ним рукой.
Оратор кончил. В толпе поднялась буря приветственных возгласов и одобрений, и прежде чем весь этот шум стих, появился новый оратор. Это и был Карл Ратае. Он исхудал, волосы его были острижены (раньше, до ареста, Ратае любил выступать с непокрытой головой, вот и теперь он снял шапку), но это был все тот же низкорослый, коренастый Карл Ратае — Лонни с первого взгляда, с первого слова узнала его.
— Что волку в пасть попало, то в волчьей утробе пропало, того уже не спасешь, говорит народная пословица, а все-таки иной раз выходит и не так. Дорогие товарищи, вы вырвали нас из самой волчьей утробы, из царской тюрьмы — и, как видите, мы живы и даже не собираемся пока умирать!
Это был обычный прием Карла Ратаса — расположить к себе сердца людей и привлечь их внимание острым народным словцом.
— Тем, кто знает меня, известно, почему на меня, простого рабочего, надели наручники, почему меня бросили в жандармский застенок, так же как бросили в тюрьмы и заковали в кандалы тысячи других честных людей. А потому, что мы боролись за права своих товарищей — тружеников, за кусок хлеба для их детей. Только благодаря вам, товарищи, мы вырвались из тюрьмы. Но разве кто-нибудь из нас может чувствовать себя свободным, пока здесь же, в Таллине, люди еще томятся за тюремными стенами, пока в сибирской тайге, на сибирских медных рудниках и золотых приисках гибнут прикованные к тачкам каторжане, наши товарищи, превращенные в рабов? Сколько их? Я не могу назвать вам точной цифры, но их громадное число. Едва ли здесь найдется человек, который мог бы сказать, что среди его родни или знакомых нет кого-нибудь на каторге, а тем более на поселении, в ссылке для политически неблагонадежных! Но, как говорит эстонский писатель Вильде, утроба царской Сибири велика, там хватит места еще для многих и многих заключенных и каторжан! Мы, освобожденные из тюрьмы арестанты,— первые вылетевшие на свободу ласточки, но, как говорится, одна ласточка еще не делает весны. Радоваться
рано, снова может ударить мороз, пока нет настоящей свободы, настоящей весны!
— Когда же это будет?— воскликнул кто-то из возбужденной толпы.
Веками страдал народ в рабстве и неволе. Трудно было Карлу Ратасу, молодому рабочему, выразить в словах все то, что клокотало у него сейчас в груди. Но он говорил страстно, убежденно, и эта страстность больше, чем смысл его слов, захватывала слушателей, сплачивала их в единую боевую семью.
— Весна, весна свободы наступит тогда, когда во всей стране будет положен конец власти стужи, когда царская власть в России будет уничтожена до основания, когда новое государство трудящихся, государство свободных людей утвердится по всей стране. Пока волк жив, пока из него не вышел дух, он хочет есть. А что является здесь, в царской России, пищей для коронованного волка? Рабочий, которого он эксплуатирует за нищенские гроши, крестьянин, на шее которого сидит помещик, заключенный, которого заставляют страдать и работать, не платя ему ни копейки... Вся царская Россия — громадная тюрьма, где рабочие и крестьяне превращены в рабов фабрикантов и помещи ков, а того, кто попытается сбросить с себя оковы, швыряют в каторжные тюрьмы, где царская власть и ее холопы — тюремщики всех рангов выматывают из страдальцев перед смертью последние силы. Заключенному, каторжанину дают пищи лишь столько, чтобы его душа едва держалась в теле. Если он умрет, в шахту пригонят другого, ведь схватить нового узника — для царской казны дешевле, чем более или менее сносно кормить старого. Какой товар у нас самый дешевый? Не махорка, не коробок спичек, они все же стоят копейку. Человек. Да, человек в России превращен в товар, и этот товар не стоит царю ни копейки. Лошадь стоит денег, корова стоит денег — значит, о них нужно заботиться, нужно сносно кормить их. А солдат и заключенный ничего не стоят. Когда казна забирала лошадей для войска, она платила хозяину — крестьянину или извозчику — сто рублей за лошадь и, кроме того, рубль семьдесят пять копеек за уздечку. Но когда берут на войну твоего сына или мужа, когда их посылают на каторгу, на шахту, тебе за них не дают ни копейки, шпик и жандарм получают вместо тебя деньги за узду, получают за то, что помогли схватить и заковать тебя, добыть нового раба-каторжанина!
— Правильно! Смерть шпикам!
— Четвероногая остромордая жандармская собака- ищейка и двуногая длинноухая собака-шпик,— это, конечно, животные, к которым трудовой народ не знает жалости. Но как обстоит дело с жандармами и тюремными начальниками? Как обстоит дело с губернаторами и министрами?
— Все они палачи!— кричали в толпе.
— Не только палачи, но и паразиты, царское правительство посадило их нам на шею! Почему мы, фабричные рабочие, получаем за долгий рабочий день нищенские гроши? Почему положение батраков в барских имениях еще тяжелее? Потому, что министры, губернаторы, уездные и тюремные начальники, полицейские приставы, жандармы и шпики пожирают плоды нашего труда, а помещики и капиталисты набивают ими свои карманы. Но время пришло, настал час расплаты, пора потребовать царя к ответу за наших товарищей, прикованных к тачкам в каторжных тюрьмах, за тысячи и тысячи несчастных товарищей, которые погибли на полях Маньчжурии. Пора потребовать царя к ответу за все наши унижения и боли, за постыдное состояние, до которого он довел человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113