..
Тынис Тиху вздохнул. Лийзу — милый и по-своему славный человек...
И капитан Тынис Тиху снова вздохнул. Но тут же попало ему под руку другое письмо, которое он получил также в Архангельске, перед самым выходом «Каугатомы» в море. Это письмо было написано изысканно, по-немецки, так что Тынис при чтении некоторых слов должен был даже открыть свой карманный словарь (Анете посещала То- сЬ1ег8с11и1е, а немецкий язык капитана был подобран в портах). Переведенное на эстонский язык, письмо Анете звучало приблизительно так:
«Мой Тынис!
Только сейчас получила твою последнюю интересную открытку, высланную тобою 8 октября из Ливерпуля, и она меня очень обрадовала. Здесь, на покинутом тобою острове Весилоо, узником которого я оказалась после перехода в мое владение имущества покойного супруга, так мало отрадного для одинокой вдовы вроде меня. Я уже думала было перенести дела своей корабельной компании в Курессааре, но во время навигационного сезона это из коммерческих расчетов нежелательно, а кроме того, меня удерживает в Весилоо усадьба и хозяйство. Я так одинока, так одинока на этом острове, заброшенном в море, среди людей, не имеющих почти никакого понятия о заботах одинокой женщины, которая должна нести такую большую, такую громадную ответственность. А все эти макле
ры, все эти агенты и фрахтовые конторы, очевидно, знают, что я еще малоопытна в нелегких делах хозяина-распорядителя корабельной компании, и стараются использовать это в своих интересах. Ах, Тынис, как часто я думала о том, насколько мне нужна опора такого человека, как ты,— ведь ты так основательно знаком с вопросами морской торговли и навигации. Но, к несчастью, как говорят люди, ты все еще привязан к моей прежней служанке, к Лийзу, которую мне не подобает порицать, но которую считаю для такого стоящего мужчины, как ты, прости меня, слишком малообразованной и вообще неподходящей парой. Конечно, я далека от того, чтобы вмешиваться в планы твоей жизни, но на человека, который все же узнал тебя так близко, нельзя сердиться за эту откровенность.
И так как я теперь по своему разумению дала тебе совет (мой Тынис, ведь ты за это на меня не сердишься?), я хотела бы услышать и твое мнение. Что мне делать с лесопромышленником Альбертом Викштремом? Он очень хочет выторговать себе тайм-чартер на мою славную «Эмилию», на которой ты не один год ездил капитаном, чтобы возить за границу свои доски и пропс. Он предлагает солидную гарантию и еще более солидную оплату, какую «Эмилия» никогда не заработала бы при обычных тарифах фрахтовых контор. Я, может быть, и приняла бы его предложение, если бы он умел получше скрывать действительную причину, по которой он ищет деловых связей и возможности почаще обивать порог моего дома. Но есть и другая причина, которая заставляет меня с осторожностью относиться к более длительным деловым связям с ним. Газеты все чаще пишут о том, что маленькая Япония там, на Дальнем Востоке, начинает вести себя слишком нагло по отношению к нашей великой родине, нашему Русскому государству. Запахло порохом, и этот порох войны может каждый день взорваться. Даже в дни далекой от нас бурской войны отмечалось некоторое повышение фрахтовых цен. Если же вспыхнет новая война, то она, безусловно, окажет еще более благоприятное влияние на повышение фрахтовых цен. Поэтому я сейчас хочу воздержаться от длительных фрахтовых договоров и на другие мои корабли, как бы заманчивы эти договоры ни были. Как гы на это смотришь, мой хороший, умный, дельный Тынис? Меня очень обрадовало бы твое новое письмо, написанное твоим ясным, сильным почерком, с соленым запахом далеких морей, но еще больше обрадовало бы меня,
если бы я смогла долго-долго говорить с тобой лично о многих, очень многих вещах.
Мой Тынис, ведь ты не совсем еще забыл свою Анете?
Весилоо, 28 октября 1903 года»
Тынис Тиху глубоко вздохнул и медленно выдохнул сквозь полусжатые губы. Во время этого рейса он часто читал и перечитывал оба письма, но все еще не мог прийти к решению, и это утомляло его не меньше, чем двухдневный шторм. Он слишком затянул дело с Лийзу, но теперь нельзя больше откладывать, ведь «есть уже некоторые признаки...». Да и у Анете были свои признаки: под предлогом деловых связей лесопромышленник Викштрем слишком настойчиво обивал порог ее дома...
Капитан спрятал оба письма в ящик, закрыл его, закурил сигару и лег на койку. Даже самый вислоухий осел не может бесконечно торчать между двумя стогами сена, в конце концов он выберет один из них. Но и насмешка над самим собою не помогла. Он и теперь не смог ничего решить. Только тяжелая, свинцовая усталость, сковавшая наконец его веки, освободила на сей раз Тыниса от мучительных раздумий. От медленной — при боковой волне — качки потухший окурок сигары выпал из ослабевших пальцев на пол, капитан стал дышать все глубже, его рот полуоткрылся. Лампа с немного чадившим фитилем колыхалась на стене, будто и ее тянуло улечься, но тем не менее она продолжала бросать желтый свет на каюту и ее хозяина.
Это была лучшая каюта на корабле, но тоже без всякой роскоши, только красивая занавеска перед койкой, вывязанная с особой тщательностью, казалась родней шерстяного свитера, облегавшего могучую грудь мужчины. Но и эти вещи говорили скорее о заботе (может быть, и о любви), нежели о роскоши.
Лицо капитана заросло, веки потемнели от усталости, голова с всклокоченными жесткими волосами лежала на подушке с чуть посеревшей, давно не стиранной наволочкой. Одна его нога покоилась на одеяле, другая как-то неловко свисала с края койки и от качки опускалась все ниже, пока серый носок не коснулся пола. Капитан лежал в тревожном от переутомления полусне, но в мозгу продолжалась, подобно дыханию или непроизвольному движению ноги, работа: его мысли двигались, соединяясь с видениями далекого прошлого, встававшими из самых глубин души, и наконец застыли в страшном кошмаре.
...Здесь же рядом сидел на корточках странный зверек. Это было существо с черной вздыбленной шерстью, красный язык свисал из судорожно дышавшей пасти, над его носом пламенел единственный огромный глаз, в котором, все убыстряя ход, вращалась по ходу солнца (именно по ходу солнца) десятирублевая золотая монета. Застывшими от ужаса глазами смотрел капитан на стремительное вращение золотого и вдруг понял, какой зверь стоял перед ним; рука Тыниса схватилась за револьвер, и он вскричал:
— Котерман! Котерман!
Просыпаясь, он прежде всего ощутил, что судорожно схватился за что-то. Нет, это была не рукоятка револьвера, а край койки. Каюта — да, его собственная каюта. И все же, взвинченный до предела, он соскочил с койки и, как был в носках, выбежал на палубу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Тынис Тиху вздохнул. Лийзу — милый и по-своему славный человек...
И капитан Тынис Тиху снова вздохнул. Но тут же попало ему под руку другое письмо, которое он получил также в Архангельске, перед самым выходом «Каугатомы» в море. Это письмо было написано изысканно, по-немецки, так что Тынис при чтении некоторых слов должен был даже открыть свой карманный словарь (Анете посещала То- сЬ1ег8с11и1е, а немецкий язык капитана был подобран в портах). Переведенное на эстонский язык, письмо Анете звучало приблизительно так:
«Мой Тынис!
Только сейчас получила твою последнюю интересную открытку, высланную тобою 8 октября из Ливерпуля, и она меня очень обрадовала. Здесь, на покинутом тобою острове Весилоо, узником которого я оказалась после перехода в мое владение имущества покойного супруга, так мало отрадного для одинокой вдовы вроде меня. Я уже думала было перенести дела своей корабельной компании в Курессааре, но во время навигационного сезона это из коммерческих расчетов нежелательно, а кроме того, меня удерживает в Весилоо усадьба и хозяйство. Я так одинока, так одинока на этом острове, заброшенном в море, среди людей, не имеющих почти никакого понятия о заботах одинокой женщины, которая должна нести такую большую, такую громадную ответственность. А все эти макле
ры, все эти агенты и фрахтовые конторы, очевидно, знают, что я еще малоопытна в нелегких делах хозяина-распорядителя корабельной компании, и стараются использовать это в своих интересах. Ах, Тынис, как часто я думала о том, насколько мне нужна опора такого человека, как ты,— ведь ты так основательно знаком с вопросами морской торговли и навигации. Но, к несчастью, как говорят люди, ты все еще привязан к моей прежней служанке, к Лийзу, которую мне не подобает порицать, но которую считаю для такого стоящего мужчины, как ты, прости меня, слишком малообразованной и вообще неподходящей парой. Конечно, я далека от того, чтобы вмешиваться в планы твоей жизни, но на человека, который все же узнал тебя так близко, нельзя сердиться за эту откровенность.
И так как я теперь по своему разумению дала тебе совет (мой Тынис, ведь ты за это на меня не сердишься?), я хотела бы услышать и твое мнение. Что мне делать с лесопромышленником Альбертом Викштремом? Он очень хочет выторговать себе тайм-чартер на мою славную «Эмилию», на которой ты не один год ездил капитаном, чтобы возить за границу свои доски и пропс. Он предлагает солидную гарантию и еще более солидную оплату, какую «Эмилия» никогда не заработала бы при обычных тарифах фрахтовых контор. Я, может быть, и приняла бы его предложение, если бы он умел получше скрывать действительную причину, по которой он ищет деловых связей и возможности почаще обивать порог моего дома. Но есть и другая причина, которая заставляет меня с осторожностью относиться к более длительным деловым связям с ним. Газеты все чаще пишут о том, что маленькая Япония там, на Дальнем Востоке, начинает вести себя слишком нагло по отношению к нашей великой родине, нашему Русскому государству. Запахло порохом, и этот порох войны может каждый день взорваться. Даже в дни далекой от нас бурской войны отмечалось некоторое повышение фрахтовых цен. Если же вспыхнет новая война, то она, безусловно, окажет еще более благоприятное влияние на повышение фрахтовых цен. Поэтому я сейчас хочу воздержаться от длительных фрахтовых договоров и на другие мои корабли, как бы заманчивы эти договоры ни были. Как гы на это смотришь, мой хороший, умный, дельный Тынис? Меня очень обрадовало бы твое новое письмо, написанное твоим ясным, сильным почерком, с соленым запахом далеких морей, но еще больше обрадовало бы меня,
если бы я смогла долго-долго говорить с тобой лично о многих, очень многих вещах.
Мой Тынис, ведь ты не совсем еще забыл свою Анете?
Весилоо, 28 октября 1903 года»
Тынис Тиху глубоко вздохнул и медленно выдохнул сквозь полусжатые губы. Во время этого рейса он часто читал и перечитывал оба письма, но все еще не мог прийти к решению, и это утомляло его не меньше, чем двухдневный шторм. Он слишком затянул дело с Лийзу, но теперь нельзя больше откладывать, ведь «есть уже некоторые признаки...». Да и у Анете были свои признаки: под предлогом деловых связей лесопромышленник Викштрем слишком настойчиво обивал порог ее дома...
Капитан спрятал оба письма в ящик, закрыл его, закурил сигару и лег на койку. Даже самый вислоухий осел не может бесконечно торчать между двумя стогами сена, в конце концов он выберет один из них. Но и насмешка над самим собою не помогла. Он и теперь не смог ничего решить. Только тяжелая, свинцовая усталость, сковавшая наконец его веки, освободила на сей раз Тыниса от мучительных раздумий. От медленной — при боковой волне — качки потухший окурок сигары выпал из ослабевших пальцев на пол, капитан стал дышать все глубже, его рот полуоткрылся. Лампа с немного чадившим фитилем колыхалась на стене, будто и ее тянуло улечься, но тем не менее она продолжала бросать желтый свет на каюту и ее хозяина.
Это была лучшая каюта на корабле, но тоже без всякой роскоши, только красивая занавеска перед койкой, вывязанная с особой тщательностью, казалась родней шерстяного свитера, облегавшего могучую грудь мужчины. Но и эти вещи говорили скорее о заботе (может быть, и о любви), нежели о роскоши.
Лицо капитана заросло, веки потемнели от усталости, голова с всклокоченными жесткими волосами лежала на подушке с чуть посеревшей, давно не стиранной наволочкой. Одна его нога покоилась на одеяле, другая как-то неловко свисала с края койки и от качки опускалась все ниже, пока серый носок не коснулся пола. Капитан лежал в тревожном от переутомления полусне, но в мозгу продолжалась, подобно дыханию или непроизвольному движению ноги, работа: его мысли двигались, соединяясь с видениями далекого прошлого, встававшими из самых глубин души, и наконец застыли в страшном кошмаре.
...Здесь же рядом сидел на корточках странный зверек. Это было существо с черной вздыбленной шерстью, красный язык свисал из судорожно дышавшей пасти, над его носом пламенел единственный огромный глаз, в котором, все убыстряя ход, вращалась по ходу солнца (именно по ходу солнца) десятирублевая золотая монета. Застывшими от ужаса глазами смотрел капитан на стремительное вращение золотого и вдруг понял, какой зверь стоял перед ним; рука Тыниса схватилась за револьвер, и он вскричал:
— Котерман! Котерман!
Просыпаясь, он прежде всего ощутил, что судорожно схватился за что-то. Нет, это была не рукоятка револьвера, а край койки. Каюта — да, его собственная каюта. И все же, взвинченный до предела, он соскочил с койки и, как был в носках, выбежал на палубу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113