Хозяйство пропало, и никто уже не хочет печатать в газетах того, что ты напишешь!
— Неужели ты радуешься всему этому?— дрогнувшим голосом спросил Сандер.
— С тобой вообще невозможно разговаривать! То нос задираешь, то раскисаешь сразу. Ну, твоя дорожка в сторону сворачивает, у матери небось давно сердце болит: поди знай, где-то ее сыночек Сассинька так долго пропа
дает, вдруг где-нибудь на деревне за девушками волочится... Ступай уж, всего хорошего!
Теперь и Сандер заметил, что они по прибрежной дороге дошли до сосняка Арила, откуда тропинка сворачивала к деревне Руусна. Несмотря на размолвку, он попытался чуть посильнее пожать руку Тийны.
Вот и ушла Тийна, ее легкие, торопливые шаги быстро удалялись. У Сандера была еще возможность поспешить за ней, но он боялся вовсе уронить себя в глазах девушки и не двинулся с места. Ноги как-то не хотели еще трогаться с места, и он все ждал на дороге, вглядываясь в ночные тени сосен, где скрылся пестрый платок девушки.
Погода стояла тихая, почти безветренная. Когда растаяли последние отзвуки шагов Тийны, отчетливо слышался только далекий гул рифа Хуллумятаса, доносившийся словно из самых глубин ночной тишины.
Сандер в нерешимости постоял на обочине, потом повернул на тропинку и зашагал к дому. «Мать дожидается. Где это так долго пропадает ее сыночек Сассинька?» Девичья насмешка отбила охоту идти домой — а куда денешься? Сандер был не из озорников. Какой-нибудь другой деревенский парень пошел бы за Тийной, дождался бы, когда девушка уснет, снял с петель ворота абулаского бобыльского двора и втащил их на крышу хлева. Парни не раз сообща проделывали такое с девчатами, слишком уж много мнившими о себе. Но это всегда позорило девушку. Сандер же не хотел причинить Тийне и малую боль или обиду. Но почему Тийна так ломается?
С незапамятных времен женская натура оставалась несколько загадочной для мужчин. На разрешение этой загадки потратили немало и слов, и чернил как философы, так и люди заурядного ума. Поэтому трудно поверить, чтобы юный Сандер из Кюласоо, бредя в эту тихую июньскую ночь 1901 года к дому, с сердцем, объятым грустью, мог прибавить что-нибудь существенное к тому, чего уже достигли мужчины в изучении женской натуры. Тийна оставалась Тийной, несмотря на все догадки и размышления Сандера, но мысли самого Сандера разбегались, ускользали от его внимания и воли. Ведь только два месяца тому назад ему вместе с бесплатным номером газеты прислали из конторы «Уус аэг» первый гонорар в размере двух рублей. Тогда он, Конечно, был страшно рад, и у него даже мелькнула мысль: «Черт побери, а что, если впрямь стать настоящим писателем? Ведь и у Борнхёэ не было
высшего образования, и ему было только семнадцать лет, когда он написал своего «Тазуя»!»
А теперь?.. Теперь не стоит и думать о таких делах. Теперь надо будет усердно оглядеться, поискать, не найдется ли для него места на каком-нибудь корабле.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Пришла осенняя пора. Серое, моросящее дождем небо все ниже нависало над бурливым, пенистым морем, над стонущими от ветра прибрежными лесами, и птицы, словно боясь, чтобы тучи не прижали их совсем к морскому берегу, длинными вереницами улетали на юг.
Так делали птицы, у которых для дальних перелетов были легкие кости и густые крылья. Весной они возвращались сюда, потому что здесь, среди берегового гравия, в темно-зеленом низкорослом можжевельнике, едва вылупившись из яиц, они ощущали в пушке крыльев первый ветерок, здесь отец или мать совали им в клювик первого малька. Здесь же следующей весной высиживали они своих птенцов.
Таким же своеобразным гнездом был и для людей этот каменистый берег ветров, только время их прихода и ухода было совсем иным, чем у птиц: люди уходили весной, а осенью возвращались под родные кровли.
Но слепой Каарли не мог ни улетать, ни прилетать ни осенью, ни весной, он был как та ворона с бесперыми жалкими крыльями, что печально каркала на одинокой рябине крошечного каменистого двора хутора Алл-Ревала. Ворона все же каркала, о чем хотела, а у Каарли с весны отняли и эту возможность — он должен был сочинять теперь песни, угодные господину пастору Гиргенсону.
...Снизойди ко мне, Христос, Ветер в море нас отнес...
Пастор понуждал его стряпать строф по двадцать к каждому большому празднику. Рити заучивала песни наизусть и спешила на церковную мызу, где господин пастор заставлял кистера записывать их, а иногда и печатал в листках хоралов. Под ним значилось: «Каарель Тиху, слепой певец из Каугатома». Раза два пастор даже послал ему несколько копеек за труды праведные. Ну, как- никак все-таки деньги. Кто же против денег? А особенно Рити! Самому Каарли эта возня стала крепко надоедать.
Особенно досадил ему последний наказ церковной мызы — сочинить песню ко дню тезоименитства государя императора... Конечно, если бы все оставалось по-прежнему, как в прошлом году, то Каарли ни за какие коврижки не стал бы утруждать свою старую голову составлением хвалебной песни царю. Он, Каарель Тиху, воевал за дедушку нынешнего царя, покойного Александра II, на турецкой войне. Там он ослеп, стал инвалидом, а если в награду за это ему и сунули грошовую пенсию, то все же никто не смеет считать Каарли должником царя и государства. Но теперь, после памятного весеннего происшествия у рыбацкого стана, когда он спьяну сочинил песню, посмеявшись над бароном и самим пастором, теперь он должен жить поосторожнее. Матиса Тиху с семьей уже выставили из Кюласоо за статью Сандера и волостного писаря Саара, а его, Каарли, чуть не объявили государственным преступником, и все из-за злополучной песни. Говорят, что в иных местах на белом свете дышится посвободнее, но здесь, в царской России, и жить, и ходить надобно как по веревочке; и если у тебя хоть словечко пойдет вкривь, то мигом попадешь в мятежники, тогда бойся жандармов и ссылки в Сибирь.
...Да, ничего не поделаешь, придется уж вымучить эту хвалебную песню царю, тогда по крайней мере хоть жизнь станет надежнее. Никто уж не сможет объявить тебя врагом государства. Смастерить разве новую песню на мотив «Сойди, о благодать души»? Первую строфу, скажем, можно попробовать сложить этак:
Велик и славен русский царь, Земля его богата. Приказ нам отдал государь: «Бей басурман, ребята!» Ленивых царь не пожалел, Огонь в груди его горел, И мы побили турок.
Эта строфа у него давно уже почти сложилась и, верно, пойдет, а вот со второй беда. Тут уж, как ни верти, придется назвать по имени самого царя. С чем бы можно срифмовать этого самого Николая? Николай — рай, май, кай, ай, вай...
Дождь барабанил в окно. В можжевеловой ложке, как раз там, где приходилось вырезать углубление для похлебки, торчал сучок,— кончик ножа притупился, да и песня никак не складывалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
— Неужели ты радуешься всему этому?— дрогнувшим голосом спросил Сандер.
— С тобой вообще невозможно разговаривать! То нос задираешь, то раскисаешь сразу. Ну, твоя дорожка в сторону сворачивает, у матери небось давно сердце болит: поди знай, где-то ее сыночек Сассинька так долго пропа
дает, вдруг где-нибудь на деревне за девушками волочится... Ступай уж, всего хорошего!
Теперь и Сандер заметил, что они по прибрежной дороге дошли до сосняка Арила, откуда тропинка сворачивала к деревне Руусна. Несмотря на размолвку, он попытался чуть посильнее пожать руку Тийны.
Вот и ушла Тийна, ее легкие, торопливые шаги быстро удалялись. У Сандера была еще возможность поспешить за ней, но он боялся вовсе уронить себя в глазах девушки и не двинулся с места. Ноги как-то не хотели еще трогаться с места, и он все ждал на дороге, вглядываясь в ночные тени сосен, где скрылся пестрый платок девушки.
Погода стояла тихая, почти безветренная. Когда растаяли последние отзвуки шагов Тийны, отчетливо слышался только далекий гул рифа Хуллумятаса, доносившийся словно из самых глубин ночной тишины.
Сандер в нерешимости постоял на обочине, потом повернул на тропинку и зашагал к дому. «Мать дожидается. Где это так долго пропадает ее сыночек Сассинька?» Девичья насмешка отбила охоту идти домой — а куда денешься? Сандер был не из озорников. Какой-нибудь другой деревенский парень пошел бы за Тийной, дождался бы, когда девушка уснет, снял с петель ворота абулаского бобыльского двора и втащил их на крышу хлева. Парни не раз сообща проделывали такое с девчатами, слишком уж много мнившими о себе. Но это всегда позорило девушку. Сандер же не хотел причинить Тийне и малую боль или обиду. Но почему Тийна так ломается?
С незапамятных времен женская натура оставалась несколько загадочной для мужчин. На разрешение этой загадки потратили немало и слов, и чернил как философы, так и люди заурядного ума. Поэтому трудно поверить, чтобы юный Сандер из Кюласоо, бредя в эту тихую июньскую ночь 1901 года к дому, с сердцем, объятым грустью, мог прибавить что-нибудь существенное к тому, чего уже достигли мужчины в изучении женской натуры. Тийна оставалась Тийной, несмотря на все догадки и размышления Сандера, но мысли самого Сандера разбегались, ускользали от его внимания и воли. Ведь только два месяца тому назад ему вместе с бесплатным номером газеты прислали из конторы «Уус аэг» первый гонорар в размере двух рублей. Тогда он, Конечно, был страшно рад, и у него даже мелькнула мысль: «Черт побери, а что, если впрямь стать настоящим писателем? Ведь и у Борнхёэ не было
высшего образования, и ему было только семнадцать лет, когда он написал своего «Тазуя»!»
А теперь?.. Теперь не стоит и думать о таких делах. Теперь надо будет усердно оглядеться, поискать, не найдется ли для него места на каком-нибудь корабле.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Пришла осенняя пора. Серое, моросящее дождем небо все ниже нависало над бурливым, пенистым морем, над стонущими от ветра прибрежными лесами, и птицы, словно боясь, чтобы тучи не прижали их совсем к морскому берегу, длинными вереницами улетали на юг.
Так делали птицы, у которых для дальних перелетов были легкие кости и густые крылья. Весной они возвращались сюда, потому что здесь, среди берегового гравия, в темно-зеленом низкорослом можжевельнике, едва вылупившись из яиц, они ощущали в пушке крыльев первый ветерок, здесь отец или мать совали им в клювик первого малька. Здесь же следующей весной высиживали они своих птенцов.
Таким же своеобразным гнездом был и для людей этот каменистый берег ветров, только время их прихода и ухода было совсем иным, чем у птиц: люди уходили весной, а осенью возвращались под родные кровли.
Но слепой Каарли не мог ни улетать, ни прилетать ни осенью, ни весной, он был как та ворона с бесперыми жалкими крыльями, что печально каркала на одинокой рябине крошечного каменистого двора хутора Алл-Ревала. Ворона все же каркала, о чем хотела, а у Каарли с весны отняли и эту возможность — он должен был сочинять теперь песни, угодные господину пастору Гиргенсону.
...Снизойди ко мне, Христос, Ветер в море нас отнес...
Пастор понуждал его стряпать строф по двадцать к каждому большому празднику. Рити заучивала песни наизусть и спешила на церковную мызу, где господин пастор заставлял кистера записывать их, а иногда и печатал в листках хоралов. Под ним значилось: «Каарель Тиху, слепой певец из Каугатома». Раза два пастор даже послал ему несколько копеек за труды праведные. Ну, как- никак все-таки деньги. Кто же против денег? А особенно Рити! Самому Каарли эта возня стала крепко надоедать.
Особенно досадил ему последний наказ церковной мызы — сочинить песню ко дню тезоименитства государя императора... Конечно, если бы все оставалось по-прежнему, как в прошлом году, то Каарли ни за какие коврижки не стал бы утруждать свою старую голову составлением хвалебной песни царю. Он, Каарель Тиху, воевал за дедушку нынешнего царя, покойного Александра II, на турецкой войне. Там он ослеп, стал инвалидом, а если в награду за это ему и сунули грошовую пенсию, то все же никто не смеет считать Каарли должником царя и государства. Но теперь, после памятного весеннего происшествия у рыбацкого стана, когда он спьяну сочинил песню, посмеявшись над бароном и самим пастором, теперь он должен жить поосторожнее. Матиса Тиху с семьей уже выставили из Кюласоо за статью Сандера и волостного писаря Саара, а его, Каарли, чуть не объявили государственным преступником, и все из-за злополучной песни. Говорят, что в иных местах на белом свете дышится посвободнее, но здесь, в царской России, и жить, и ходить надобно как по веревочке; и если у тебя хоть словечко пойдет вкривь, то мигом попадешь в мятежники, тогда бойся жандармов и ссылки в Сибирь.
...Да, ничего не поделаешь, придется уж вымучить эту хвалебную песню царю, тогда по крайней мере хоть жизнь станет надежнее. Никто уж не сможет объявить тебя врагом государства. Смастерить разве новую песню на мотив «Сойди, о благодать души»? Первую строфу, скажем, можно попробовать сложить этак:
Велик и славен русский царь, Земля его богата. Приказ нам отдал государь: «Бей басурман, ребята!» Ленивых царь не пожалел, Огонь в груди его горел, И мы побили турок.
Эта строфа у него давно уже почти сложилась и, верно, пойдет, а вот со второй беда. Тут уж, как ни верти, придется назвать по имени самого царя. С чем бы можно срифмовать этого самого Николая? Николай — рай, май, кай, ай, вай...
Дождь барабанил в окно. В можжевеловой ложке, как раз там, где приходилось вырезать углубление для похлебки, торчал сучок,— кончик ножа притупился, да и песня никак не складывалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113