— Ишь какой умник великий нашелся! Кто мне может запретить покупать рыбу за наличные!— скорее удивился, чем рассердился Тынис.
— Что после аренды останется, то можешь купить и увезти хоть в Ригу, хоть за Ригу! А я не стану с пустой телегой обратно тащиться и день попусту терять,— с важностью ответил кубьяс.
— А, да что ты с этим пустомелей толкуешь! Тоже законник нашелся,— тихо сказала Лийзу Тынису, но чуткое ухо Каарли уловило и это. Тынис не сказал ни слова, и Каарли услышал, как он грузным шагом вернулся к причалам. Матис, Михкель, Сандер и, кажется, многие другие (всех Каарли по шагам не смог узнать) пошли за ним. Некогда им было теперь раздумывать и страшиться кубьяса — Тынис ведь скупал Хольману рыбу за чистую монету!
И вскоре с причалов донесся шум торга. Тынис предлагал двадцать копеек за меру, Лаэс вначале запросил тридцать, потом двадцать пять копеек.
— Из-за тебя, черта, еще с мызой поссоришься. Даешь двадцать четыре копейки за меру — бери рыбу, не то отдам кубьясу,— таково было последнее слово Лаэса.
Так и пошла рыба по двадцать четыре копейки за меру. Даже старый Михкель из Кийратси, который уже два мешка окуней сложил на телегу кубьяса, продал остальной улов Тынису.
— Голоса кубьяса даже не слыхать,— удивился Каарли.
Ему не верилось, чтобы Юугу так оставил это дело,— старый удав что-нибудь да высидит. Уже дед и отец Сийма были кубьясами — «слугами мызы», как они сами себя величали, и не одно поколение мужиков натерпелось от них зла. Кубьясова гордость Сийма не простит мужикам того, чтобы рыба из-под самого его носа ушла к Тынису и уплыла на рынок в Ригу,— хоть Сийму и не стоит большого труда завтра поутру снова приехать на берег. А ведь не всякий день рыбу за наличные деньги покупают!
Ветер под соломенными стрехами сараев завывал все надрывнее.
«Видать, разгуляется в полную силу,— подумал Каарли.— Смогут ли рыбаки при таком ветре нынче еще раз сети в море свезти?»
Пока Каарли один-одинешенек сидел у сарая Кюласоо, выбирал ощупью илистую грязь из сетей и сокрушался о корзинах, на которые не нашлось охотников (в то время как на берегу около хольмановского шлюпа слышался шум голосов и деньги «приходили и уходили», как любил говаривать Михкель из Кийратси), уши его снова уловили неровный бег Йоосепа.
— Давай скорее корзины, Лийзу послала!— кричал Йоосеп еще издали.
— Покупает, что ли?— Радостный испуг пронизал все тело Каарли.
— Покупает! Тынис не хочет испачкать весь шлюп рыбой, часть они положат в корзины,— ответил Йоосеп и понесся с охапкой корзин к причалам.
Когда мальчик примчался за второй охапкой, Карли спросил:
— А ты цену не спрашивал? Сколько за штуку дадут?
— Ну, за орешниковую можешь спросить двадцать копеек,— сказал Йоосеп,— а за лыковые, пожалуй, можно получить все тридцать!
— Так и обещали тебе?
— Ты хозяин, тебе и цену назначать.
«Вот оно как,— думал Каарли, когда Йоосеп сводил его за руку на берег к Тынису.— Ждал и надеялся раздобыть хоть мелкой рыбешки, а глядишь, дело пошло на лад, может, удастся и деньжат получить».
Корзины не очень нужны были Тынису, они служили только тарой для рыбы, а поэтому он не мог предложить за них высокой цены. За корзины из орешника — по десять, за остальные — по пятнадцать копеек. Что оставалось делать Каарли — ведь не понесешь их обратно! Так и быть, пусть повидают его корзины Ригу, покрасуются в руках рижских мамзелей.
— Ну что ж,— пробормотал Каарли, склонившись к Йоосепу,— на ярмарке, верно, больше получили бы, но...
— Дело родственное,— вставил Йоосеп.
— Как так — родственное?!— кашлянул Каарли, но тотчас же сообразил, снова откашлялся и захлестнул потуже свою драную шубенку, сквозь полы которой здесь, на открытом месте, так и рвался ветер.— Дело родственное... Да-а... Вот так шило парень!
При совершении торга Тынис скупился, выторговывал каждый грош, но когда шлюп уже был нагружен рыбой, он заказал у кярласких торговцев для родственников и односельчан два бочонка пива — больше, чем папаша Пууман. Оно и понятно: разве может волостной старшина тягаться с капитаном трехмачтового судна?!
О том, что творилось на берегу, о пиве, которого отведал и мастер-корзинщик, говорится в песне, сочиненной самим Каарли:
Мы про Хольмана болтали, Третий ковш уж допивали, А в сторонке кубьяс слушал... Черт бы взял холопью душу!
— Сийма надо вздуть, ребятки! Пусть покажет кубьяс пятки, Позабавимся на диво! — Гаркнул Кусти из Лайакиви.
Биллем не успел подняться, За весло рукою взяться, А уж кубьяс задал драла — Насмешил он всех немало!
А с четвертого ковша Речь о Пуумане пошла, О его быке задорном, О судье — глупце упорном!
Если судить по песне, то пивные ковши ходили по кругу и в пятый, и в шестой, и даже в десятый раз (на самом деле кругов было, конечно, куда меньше: день был рабочий и все торопились к своим сетям). Когда ковши пошли по двенадцатому кругу, в песне говорилось уже
О церковной лютой скуке И холеной графской суке...
После четырнадцатого круга не пощадили даже губернатора, а после пятнадцатого дерзнули заговорить
О морозах небывалых, Сучьих свадьбах разудалых...— вперемежку с подробностями домашней жизни того, кто называл себя «Мы, Николай Второй, божьей милостью император и самодержец Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая».
Последние строки песни можно было петь только спьяну, но, несмотря на это (а может быть, именно поэтому), она быстро распространилась по всему приходу Каугатома и впоследствии причинила слепому песельнику немало неприятностей.
Вот так (или приблизительно так) на берегу Питканина шли торговые дела у слепого корзинщика Каарли и его поводыря Йоосепа, сына безмужней Анны.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Был прохладный дождливый день апреля. Пастор каугатомаской приходской церкви Альфред Гиргенсон сидел в служебном помещении пастората за большим дубовым столом с точеными ножками и составлял ко дню страстей господних — великой пятнице — лист хоралов. Это был сорокалетний плотный, склонный к тучности, белотелый и грузный мужчина со светлыми, точно лен, волосами и водянисто-серыми глазами. Его лицо с правильными чертами выражало самоуверенность преуспевающего человека, на складках затылка под кожей застыл жир человека, с лихвой берущего свое на пиру жизни. Его дед был еще бобылем и отрабатывал барщину у помещика в Пярнуском уезде, отец Гиргенсона стал уже кубьясом, а сам он — пастор большого прихода, автор и издатель духовных книг. Обе его дочери уже с малолетства получают достойное образование (гувернантка говорит с ними дома по-немецки и по-французски), на имя каждой отложена изрядная сумма в банке, и если дети сами будут благоразумны, то ступать по жизненной тропе им будет гораздо легче, чем их родителям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113