(Лонни больше не мечтала о том, что из Пеэтера, который дал втянуть себя в водоворот политики, выйдет в будущем мастер или инженер.) Она была красива, о чем красноречиво свидетельствовали зеркало и пристальные взгляды мужчин, было за ней и небольшое приданое, но ждать жениха — принца в карете — рискованно, можно остаться в старых девах, и, по здравому мнению тетушек, Лонни следовало бы примириться с каким-нибудь домовладельцем с таллинских окраин, с хозяином мелочной лавки в центре города, с мясником, имеющим свое маленькое предприятие, или, на худой конец, с вежливым и рачительным чиновником — одним словом, выйти за человека, у которого было уже налажено свое прочное житье-бытье, чтобы, соединив с ним свою жизнь, молодая девушка не боялась призрака нужды. А рабочий? Для рабочих на Ситси достаточно фабричных девушек — пусть каждый сходится с девушкой своего круга.
Правда, беспристрастному человеку со стороны показалось бы, что продавщица захудалой книжной лавчонки и дочь дворника Лонни Раутсик была ближе к работницам с Ситси, населявшим дом Пеэтсона, чем к домовладельцу, ближе к подобным ей продавщицам маленьких магазинов, чем к хозяевам этих магазинов. Но беспристрастных наблюдателей среди рачительных горожан почти не оказалось. Каждый только и знал, что старался протиснуться повыше по ступенькам общественной лестницы. На самой нижней ступеньке этой лестницы сидел с рукой, протянутой за подаянием, нищий или несчастный инвалид войны, а на верхней стоял император в своем неземном, богоданном величии и блеске. Расстояние между этими ступенями было так велико, что два холодных глаза в венчанной богом голове никогда и не видали с высоты верхней ступени инвалида войны, который храбро сражался за веру, царя и отечество и которому снарядом оторвало обе ноги, так что теперь он с помощью рук передвигается по улицам в маленькой четырехколесной тележке. По промежуточным ступеням лестницы карабкались вверх, изрыгая ругательства и орудуя локтями, люди самых различных профессий и сословий, кончая столь высокими придворными сферами, что взгляд простого смертного уже не достигал вершины. Но Лонни Раутсик и не заглядывала так высоко, хотя ходили слухи о том, будто бы некая эстонская девушка из простонародья с помощью добрых знакомых получила место судомойки на царской кухне и впоследствии стала супругой самого главного повара императорского двора! Нет, скромная Лонни Раутсик удовлетворилась бы и каким-нибудь молодым, интересным торговцем, подвернись такой под руку. Лонни считала подходящей для себя партией какого-нибудь торговца, владельца пусть небольшого, но самостоятельного дела, но отнюдь не дворницкого сына или хозяйского приказчика. Но беда в том, что привлекательный молодой торговец или сын торговца оценивал свое общественное положение точно так же, как и сама Лонни, то есть не посматривал безразлично в качестве незаинтересованного наблюдателя по сторонам, не оглядывался назад, а смотрел, как и подобало человеку рачительному и уже преуспевшему, все вперед и вперед — и уже видел перед собой во всей красе на следующей ступени сословной лестницы дочь какого-нибудь купца первой гильдии. Думая обо всем этом, Лонни, конечно, вздыхала. Единственным ее утешением было то, что вздыхала она не одна, точно так же вздыхали и мечтали мало-мальски преуспевающие люди, стремящиеся, с помощью локтей, притворных слез, брани или подхалимства, вверх по сословной лестнице.
И вот в этом море вздохов и вожделений Лонни Раутсик встретился человек, который не вздыхал, хоть ему и полагалось бы это делать, потому что он был только простым рабочим, рядом с Лонни, которая как-никак могла бы подняться по сословной лестнице до какой-нибудь купчихи. Хотя Пеэтер убежал от жандармов, все же ему следовало бы тайком повидаться с Лонни, чтобы выяснить положение, чтобы дать ей, Лонни, возможность высказать молодому человеку свое окончательное, веское «нет», напомнить, как она предупреждала, просила его остерегаться политики, а Пеэтер ее не послушался и следовал сломя голову за своей партией, объяснить, что настоящая любовь не такова и что теперь всему конец. Но Пеэтер не подавал никаких признаков жизни, и в голове Лонни прибавились еще и новые обвинения: почему Пеэтер так мало доверял ей, что ни одного дня не хотел укрываться у нее?! Она, правда, не терпела политики, но никогда не позволила бы себе такой низости — выдать Пеэтера шпикам. Уж нет ли у Пеэтера здесь, в городе, другой тайной любви, какой-нибудь фабричной девчонки, у которой он скрывается? А может быть, он убежал на Сааремаа, к своим деревенским зазнобушкам?
Так думала немного кокетливая, оскорбленная, капризная, мечтавшая продвинуться на следующую ступень сословной лестницы Лонни Раутсик. Она думала так потому, что каждый рачительный человек обязан был так ду
мать, потому, что большинство думало именно так. Не могла же она нарушить правила общей игры, плыть против течения, брать фальшивые ноты в согласном хоре. И если при этом она становилась чуть-чуть легкомысленной, капризной и оскорбленной, то и это было в порядке вещей, кто бы стал осуждать ее за это!
Но, кроме этой честолюбивой и предусмотрительной Лонни, была еще и другая Лонни Раутсик: простая, милая, участливая двадцатидвухлетняя девушка, русоволосая, с красивыми, блестящими карими глазами, она жаждала любви и сама хотела любить. Эта Лонни Раутсик, тревожно просыпаясь по ночам в своей комнатушке, была безразлична к купеческим достаткам. Ее воображению представлялись дети — веселые и здоровые, мальчики и девочки, с большими глазами и высокими бровями, сильные и умные дети, способные ко всякой работе, как... как сам Пеэтер. И когда среди ночной тишины раздавались вдруг чьи- то шаги на пустынных городских улицах, Лонни вздрагивала и, сидя на постели, не отрывала взгляда от окна, ожидая тихого стука, предназначенного ей и понятного только ей. Но шаги по каменным плитам тротуара удалялись, и если вслед за этим слышались выстрелы, девушка вздрагивала всем телом, и с ее уст невольно срывались слова молитвы: «Господи, спаси и сбереги его!»
Отец Лонни, старый Тийт, не слышал ни чужих шагов, ни выстрелов, ни молитвенного шепота дочери. В последнее время он жил в какой-то печали и замкнутости, два- три раза Лонни даже приводила его домой из кабака, чего с ним прежде не случалось. По ночам отец часами ворочался на постели, а если засыпал, то непрестанно бредил: «Уважаемый господин... ваше высокородие... я сказал все... я действительно ничего больше не знаю!» Иной раз в бреду менялся порядок этих слов, но смысл их всегда оставался один и тот же. Однако, просыпаясь, он ничего не помнил или притворялся, что не помнит, когда озабоченная ухудшением его здоровья Лонни расспрашивала его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Правда, беспристрастному человеку со стороны показалось бы, что продавщица захудалой книжной лавчонки и дочь дворника Лонни Раутсик была ближе к работницам с Ситси, населявшим дом Пеэтсона, чем к домовладельцу, ближе к подобным ей продавщицам маленьких магазинов, чем к хозяевам этих магазинов. Но беспристрастных наблюдателей среди рачительных горожан почти не оказалось. Каждый только и знал, что старался протиснуться повыше по ступенькам общественной лестницы. На самой нижней ступеньке этой лестницы сидел с рукой, протянутой за подаянием, нищий или несчастный инвалид войны, а на верхней стоял император в своем неземном, богоданном величии и блеске. Расстояние между этими ступенями было так велико, что два холодных глаза в венчанной богом голове никогда и не видали с высоты верхней ступени инвалида войны, который храбро сражался за веру, царя и отечество и которому снарядом оторвало обе ноги, так что теперь он с помощью рук передвигается по улицам в маленькой четырехколесной тележке. По промежуточным ступеням лестницы карабкались вверх, изрыгая ругательства и орудуя локтями, люди самых различных профессий и сословий, кончая столь высокими придворными сферами, что взгляд простого смертного уже не достигал вершины. Но Лонни Раутсик и не заглядывала так высоко, хотя ходили слухи о том, будто бы некая эстонская девушка из простонародья с помощью добрых знакомых получила место судомойки на царской кухне и впоследствии стала супругой самого главного повара императорского двора! Нет, скромная Лонни Раутсик удовлетворилась бы и каким-нибудь молодым, интересным торговцем, подвернись такой под руку. Лонни считала подходящей для себя партией какого-нибудь торговца, владельца пусть небольшого, но самостоятельного дела, но отнюдь не дворницкого сына или хозяйского приказчика. Но беда в том, что привлекательный молодой торговец или сын торговца оценивал свое общественное положение точно так же, как и сама Лонни, то есть не посматривал безразлично в качестве незаинтересованного наблюдателя по сторонам, не оглядывался назад, а смотрел, как и подобало человеку рачительному и уже преуспевшему, все вперед и вперед — и уже видел перед собой во всей красе на следующей ступени сословной лестницы дочь какого-нибудь купца первой гильдии. Думая обо всем этом, Лонни, конечно, вздыхала. Единственным ее утешением было то, что вздыхала она не одна, точно так же вздыхали и мечтали мало-мальски преуспевающие люди, стремящиеся, с помощью локтей, притворных слез, брани или подхалимства, вверх по сословной лестнице.
И вот в этом море вздохов и вожделений Лонни Раутсик встретился человек, который не вздыхал, хоть ему и полагалось бы это делать, потому что он был только простым рабочим, рядом с Лонни, которая как-никак могла бы подняться по сословной лестнице до какой-нибудь купчихи. Хотя Пеэтер убежал от жандармов, все же ему следовало бы тайком повидаться с Лонни, чтобы выяснить положение, чтобы дать ей, Лонни, возможность высказать молодому человеку свое окончательное, веское «нет», напомнить, как она предупреждала, просила его остерегаться политики, а Пеэтер ее не послушался и следовал сломя голову за своей партией, объяснить, что настоящая любовь не такова и что теперь всему конец. Но Пеэтер не подавал никаких признаков жизни, и в голове Лонни прибавились еще и новые обвинения: почему Пеэтер так мало доверял ей, что ни одного дня не хотел укрываться у нее?! Она, правда, не терпела политики, но никогда не позволила бы себе такой низости — выдать Пеэтера шпикам. Уж нет ли у Пеэтера здесь, в городе, другой тайной любви, какой-нибудь фабричной девчонки, у которой он скрывается? А может быть, он убежал на Сааремаа, к своим деревенским зазнобушкам?
Так думала немного кокетливая, оскорбленная, капризная, мечтавшая продвинуться на следующую ступень сословной лестницы Лонни Раутсик. Она думала так потому, что каждый рачительный человек обязан был так ду
мать, потому, что большинство думало именно так. Не могла же она нарушить правила общей игры, плыть против течения, брать фальшивые ноты в согласном хоре. И если при этом она становилась чуть-чуть легкомысленной, капризной и оскорбленной, то и это было в порядке вещей, кто бы стал осуждать ее за это!
Но, кроме этой честолюбивой и предусмотрительной Лонни, была еще и другая Лонни Раутсик: простая, милая, участливая двадцатидвухлетняя девушка, русоволосая, с красивыми, блестящими карими глазами, она жаждала любви и сама хотела любить. Эта Лонни Раутсик, тревожно просыпаясь по ночам в своей комнатушке, была безразлична к купеческим достаткам. Ее воображению представлялись дети — веселые и здоровые, мальчики и девочки, с большими глазами и высокими бровями, сильные и умные дети, способные ко всякой работе, как... как сам Пеэтер. И когда среди ночной тишины раздавались вдруг чьи- то шаги на пустынных городских улицах, Лонни вздрагивала и, сидя на постели, не отрывала взгляда от окна, ожидая тихого стука, предназначенного ей и понятного только ей. Но шаги по каменным плитам тротуара удалялись, и если вслед за этим слышались выстрелы, девушка вздрагивала всем телом, и с ее уст невольно срывались слова молитвы: «Господи, спаси и сбереги его!»
Отец Лонни, старый Тийт, не слышал ни чужих шагов, ни выстрелов, ни молитвенного шепота дочери. В последнее время он жил в какой-то печали и замкнутости, два- три раза Лонни даже приводила его домой из кабака, чего с ним прежде не случалось. По ночам отец часами ворочался на постели, а если засыпал, то непрестанно бредил: «Уважаемый господин... ваше высокородие... я сказал все... я действительно ничего больше не знаю!» Иной раз в бреду менялся порядок этих слов, но смысл их всегда оставался один и тот же. Однако, просыпаясь, он ничего не помнил или притворялся, что не помнит, когда озабоченная ухудшением его здоровья Лонни расспрашивала его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113