то я проделал, мол, дырку в мешке и стянул полкило сахара (мешок и без того был дырявый, но мне удалось вытащить всего два кусочка), то гулял-де с ребенком за спиной меньше двух часов. (Что поделать, сестрёнка, которую год назад нам принесли аисты, была для меня слишком тяжела.) И хотя я три раза в день после еды получал на сладкое трепку, по сравнению с Эмине я мог считать себя счастливцем. С десяти лет мачеха заставляла бедняжку каждый день прибирать весь дом, мыть полы, полоскать пеленки и ставила к корыту при каждой стирке.
— Девчонка называется! Жариться ей на раскаленной сковородке, не иначе! Прополоскает чаршаф, а выжать не выжмет. Сколько ее учила, да ведь она слов не понимает! На что такой идиотке школа? Куда ты смотрел, Халил-эфенди, когда мать совала ей в рот мак, чтобы она спала?!
— Это ты еще откуда взяла?
— Соседи говорят.
— Чужой рот не мешок — не завяжешь.
— Ты соседский рот оставил бы в покое да укоротил бы лучше язык своей дурочке!
— Что она опять натворила?
— Грубит мне. Язык — во какой!
— Ясно. Что она тебе сказала?
— Барышня, видите ли, не желает сидеть дома да прислуживать моим детям. В школу будет ходить!
В тот год сестренку так и не пустили в школу. Отец все больше попадал к жене под башмак. Выпьет, бывало, самогонной водки и принимается пороть нас по очереди: Ферида за то, что приучился курить у портного, Эмине за то, что дурочка, меня за то, что сатана.
Я не преминул доказать ему, что он не ошибся. Как-то раз отец стал снова рассказывать о том, как спас меня во время пожара:
— Обнял я тебя, поцеловал и говорю: попьет еще моя деточка водицы, отведает хлебца!
Туг я его и обрезал:
— Сказал бы, отец, не хлебца отведаю, а палки! Он так и опешил.
Как-то в пятницу (в те времена праздновали не воскресенье, а пятницу) отец с мачехой поднялись очень рано. По пятницам они всегда вставали раньше. Пока мачеха собирала на стол, отец творил намаз'.
Потом в ночной рубахе и тюбетейке садился на миндёр и перебирал четки. Пока не кончит своей мысленной беседы с богом, объясняется с мачехой жестами и взглядами. Шевельнет, к примеру, пальцем в сторону окна, мачеха бежит поливать горшки с базиликой и геранью, жимолостью и гортензиями. Укажет глазами на мангал во дворе, значит, уголь разгорелся, тащи мангал сюда, ставь чайник. Потом появлялся низенький стол, стаканы, сахарница, горшочек с маслинами. Супруги усаживались друг против друга. Занимавшаяся заря освещала их лица. Лицо пожилого мужчины в ночной рубахе и женщины в батистовом халате. Поглядеть — ну просто ангелы, очистившиеся от всей житейской грязи, только что крыльев не хватает. Глядят они друг на друга с любовью, взгляды и жесты мягче шелка. Начинавшийся день лежит перед ними как чистый лист бумаги: не запятнан ни единым словом, ни единой заботой, ни упреком, ни слезами, ни бранью, но вот-вот начнет заполняться. И все это будет занесено на новый, пока еще белый листок семейного календаря.
Они понемногу начинают его заполнять. Как обычно, разговор поначалу вертится в том замкнутом кругу, который ограничен нашим порогом. Речь заходит о том о сем, о дорогом хлебе, о маленьком жалованье, кто больше всех ест, как горят ботинки на наших ногах, как плохо
или хорошо мы учимся в школе... Но с чего бы ни начинался разговор, заканчивался он всегда одной и той же фразой отца: «Ну, ханым1, пора будить детей!»
В то утро я проснулся намного раньше этой фразы. Перевернулся на правый бок — заворочалась во сне Эмине. Протянул ноги — Ферид поджал колени. Мы спали втроем на одном тюфяке. Я с Эмине — головами в одну сторону, Ферид — в противоположную. Ноги наши встречались посередке. Поглядеть, ну точь-в-точь карточная картинка. Только в картах и дама треф, и валет червей—о двух головах, а у нас сразу и черви и трефы, да еще трехголовые. Покрывались мы одеялом из приданого нашей покойной матери.
Эмине и Ферид еще не проснулись. Я тоже мог бы еще поспать, но солнце через раскрытую дверь ударило мне в глаза, и сон вылетел в трубу. Со двора дошли до меня запахи чайной заварки, поджаренного хлеба. Рот мой наполнился слюной. Я проглотил ее и услышал звон. Отец помешивал ложечкой в высокой фаянсовой кружке с красными крапинками. Потом я услышал хлюпанье. Отец принялся пить. Встать и подойти к ним? Нельзя. Нас еще не звали. Они беседовали с глазу на глаз.
— И как только он умудрился, не знаю! Я и обернуться не успела,— открыл шкаф с едой.
— Кто?
— Кто же еще, твой меньшой! Спрашиваю: «Кто откусил половину котлеты?» А он и отвечает: «Мышь откусила!..» («Ой-ой-ой, мачеха снова на меня жаловалась... Открыл, конечно. А ты как думала? Приделала замок, ключ повесила на груди! А я и проволокой могу!») «Положим, говорю. Ну, а половину хлеба тоже мышь съела?» Молчит. Пока пес из пекарни, оба каравая исковырял...
— Он не виноват, ханым.
— Конечно, ты всегда его покрываешь.
— Да нет же, ей-богу. Виноват пекарь Халйм. Он мастер своего дела. Подручных каждый день поучает: «Резанул тесто ножом —должно, мол, раскалываться, как арбуз. Посадил в печь—зарумянится, словно гранат. Каждый каравай должен кричать: «Съешь меня, съешь!» Если покупатель, завернув за угол, не отломит корочку, значит, булка ни черта не стоит...»
— Зачем ты все это мне рассказываешь?
— Затем, что, когда несу от него хлеб, то мне самому хочется отломить. Как же тут ребенку утерпеть?
— Неужели мне и хлеб запирать на замок?
— Ничего не надо запирать, ханым. Нехорошо это.
— Тебе легко говорить! Если не запру, так им в день три каравая умять—раз плюнуть. Что говори, что не говори, что лупи, что не лупи,— как об стенку горох. Поскачут, попляшут—и на хлеб, как волки, бросаются...
— Я ведь говорил тебе, покупной хлеб впрок не идет. Самое лучшее...
— «Говорил, говорил». И я тебе говорю: покупай-ка лучше по мешку муки каждый месяц, будем дома печь...
— Куплю, ханым, куплю. Мы уже договорились с торговцем Мусой. Я стану его учить грамоте, а он за это каждый месяц будет давать по мешку муки.
— Хорошо.
— Конечно, хорошо. Вот найду еще неграмотного бакалейщика да мясника, и не придется тебе запирать продукты.
— Попробовал бы ты не запирать на моем месте.
— Да ведь дети народ такой, ханым: что больше всего запрещаешь, то им самым сладким кажется. Ребенок и есть ребенок. Не станешь кормить,— вырастет вор, станешь бить—вырастет негодяй на стыд тебе и позор.
— Раз ты учитель, так и взялся бы за воспитание этих бесстыдников.
— Дело не в воспитании, в жалованье. За сорок две лиры в месяц много не навоспитаешь. А помощнику учителя больше не положено...
— Когда же тебе прибавят жалованья?
— После дождичка в четверг.
— Пока этого четверга дождемся — я ноги протяну. Жалованье не увеличивается, а детей уже четверо стало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Девчонка называется! Жариться ей на раскаленной сковородке, не иначе! Прополоскает чаршаф, а выжать не выжмет. Сколько ее учила, да ведь она слов не понимает! На что такой идиотке школа? Куда ты смотрел, Халил-эфенди, когда мать совала ей в рот мак, чтобы она спала?!
— Это ты еще откуда взяла?
— Соседи говорят.
— Чужой рот не мешок — не завяжешь.
— Ты соседский рот оставил бы в покое да укоротил бы лучше язык своей дурочке!
— Что она опять натворила?
— Грубит мне. Язык — во какой!
— Ясно. Что она тебе сказала?
— Барышня, видите ли, не желает сидеть дома да прислуживать моим детям. В школу будет ходить!
В тот год сестренку так и не пустили в школу. Отец все больше попадал к жене под башмак. Выпьет, бывало, самогонной водки и принимается пороть нас по очереди: Ферида за то, что приучился курить у портного, Эмине за то, что дурочка, меня за то, что сатана.
Я не преминул доказать ему, что он не ошибся. Как-то раз отец стал снова рассказывать о том, как спас меня во время пожара:
— Обнял я тебя, поцеловал и говорю: попьет еще моя деточка водицы, отведает хлебца!
Туг я его и обрезал:
— Сказал бы, отец, не хлебца отведаю, а палки! Он так и опешил.
Как-то в пятницу (в те времена праздновали не воскресенье, а пятницу) отец с мачехой поднялись очень рано. По пятницам они всегда вставали раньше. Пока мачеха собирала на стол, отец творил намаз'.
Потом в ночной рубахе и тюбетейке садился на миндёр и перебирал четки. Пока не кончит своей мысленной беседы с богом, объясняется с мачехой жестами и взглядами. Шевельнет, к примеру, пальцем в сторону окна, мачеха бежит поливать горшки с базиликой и геранью, жимолостью и гортензиями. Укажет глазами на мангал во дворе, значит, уголь разгорелся, тащи мангал сюда, ставь чайник. Потом появлялся низенький стол, стаканы, сахарница, горшочек с маслинами. Супруги усаживались друг против друга. Занимавшаяся заря освещала их лица. Лицо пожилого мужчины в ночной рубахе и женщины в батистовом халате. Поглядеть — ну просто ангелы, очистившиеся от всей житейской грязи, только что крыльев не хватает. Глядят они друг на друга с любовью, взгляды и жесты мягче шелка. Начинавшийся день лежит перед ними как чистый лист бумаги: не запятнан ни единым словом, ни единой заботой, ни упреком, ни слезами, ни бранью, но вот-вот начнет заполняться. И все это будет занесено на новый, пока еще белый листок семейного календаря.
Они понемногу начинают его заполнять. Как обычно, разговор поначалу вертится в том замкнутом кругу, который ограничен нашим порогом. Речь заходит о том о сем, о дорогом хлебе, о маленьком жалованье, кто больше всех ест, как горят ботинки на наших ногах, как плохо
или хорошо мы учимся в школе... Но с чего бы ни начинался разговор, заканчивался он всегда одной и той же фразой отца: «Ну, ханым1, пора будить детей!»
В то утро я проснулся намного раньше этой фразы. Перевернулся на правый бок — заворочалась во сне Эмине. Протянул ноги — Ферид поджал колени. Мы спали втроем на одном тюфяке. Я с Эмине — головами в одну сторону, Ферид — в противоположную. Ноги наши встречались посередке. Поглядеть, ну точь-в-точь карточная картинка. Только в картах и дама треф, и валет червей—о двух головах, а у нас сразу и черви и трефы, да еще трехголовые. Покрывались мы одеялом из приданого нашей покойной матери.
Эмине и Ферид еще не проснулись. Я тоже мог бы еще поспать, но солнце через раскрытую дверь ударило мне в глаза, и сон вылетел в трубу. Со двора дошли до меня запахи чайной заварки, поджаренного хлеба. Рот мой наполнился слюной. Я проглотил ее и услышал звон. Отец помешивал ложечкой в высокой фаянсовой кружке с красными крапинками. Потом я услышал хлюпанье. Отец принялся пить. Встать и подойти к ним? Нельзя. Нас еще не звали. Они беседовали с глазу на глаз.
— И как только он умудрился, не знаю! Я и обернуться не успела,— открыл шкаф с едой.
— Кто?
— Кто же еще, твой меньшой! Спрашиваю: «Кто откусил половину котлеты?» А он и отвечает: «Мышь откусила!..» («Ой-ой-ой, мачеха снова на меня жаловалась... Открыл, конечно. А ты как думала? Приделала замок, ключ повесила на груди! А я и проволокой могу!») «Положим, говорю. Ну, а половину хлеба тоже мышь съела?» Молчит. Пока пес из пекарни, оба каравая исковырял...
— Он не виноват, ханым.
— Конечно, ты всегда его покрываешь.
— Да нет же, ей-богу. Виноват пекарь Халйм. Он мастер своего дела. Подручных каждый день поучает: «Резанул тесто ножом —должно, мол, раскалываться, как арбуз. Посадил в печь—зарумянится, словно гранат. Каждый каравай должен кричать: «Съешь меня, съешь!» Если покупатель, завернув за угол, не отломит корочку, значит, булка ни черта не стоит...»
— Зачем ты все это мне рассказываешь?
— Затем, что, когда несу от него хлеб, то мне самому хочется отломить. Как же тут ребенку утерпеть?
— Неужели мне и хлеб запирать на замок?
— Ничего не надо запирать, ханым. Нехорошо это.
— Тебе легко говорить! Если не запру, так им в день три каравая умять—раз плюнуть. Что говори, что не говори, что лупи, что не лупи,— как об стенку горох. Поскачут, попляшут—и на хлеб, как волки, бросаются...
— Я ведь говорил тебе, покупной хлеб впрок не идет. Самое лучшее...
— «Говорил, говорил». И я тебе говорю: покупай-ка лучше по мешку муки каждый месяц, будем дома печь...
— Куплю, ханым, куплю. Мы уже договорились с торговцем Мусой. Я стану его учить грамоте, а он за это каждый месяц будет давать по мешку муки.
— Хорошо.
— Конечно, хорошо. Вот найду еще неграмотного бакалейщика да мясника, и не придется тебе запирать продукты.
— Попробовал бы ты не запирать на моем месте.
— Да ведь дети народ такой, ханым: что больше всего запрещаешь, то им самым сладким кажется. Ребенок и есть ребенок. Не станешь кормить,— вырастет вор, станешь бить—вырастет негодяй на стыд тебе и позор.
— Раз ты учитель, так и взялся бы за воспитание этих бесстыдников.
— Дело не в воспитании, в жалованье. За сорок две лиры в месяц много не навоспитаешь. А помощнику учителя больше не положено...
— Когда же тебе прибавят жалованья?
— После дождичка в четверг.
— Пока этого четверга дождемся — я ноги протяну. Жалованье не увеличивается, а детей уже четверо стало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61