Нет, я с тобой браниться не собираюсь, просто я тебе подарю свою, а ты мне отдашь свою. Обменяемся, понял?
На бледных щеках часовщика чуть заметно заиграла краска. Он немного успокоился.
— Понял, ваше превосходительство.
— Значит, я тебе дам свою шляпу... Принесите-ка! А ты мне вот эту феску, обернутую чалмой...
Али-эфенди в самом деле был не трус—осмелился даже сюда прийти с феской. Он вытащил ее из чалмы, положил перед Гази. Адъютант прибежал, принес шляпу итальянской фирмы «Борсалино», положил ее рядом с феской.
— Ну-ка посмотри, какая из них лучше?
— Если вы позволите, ваше превосходительство, я отвечу...
— Конечно. Я для этого и спрашиваю.
— С вашего позволения, осмелюсь спросить, не кончится ли все это веревкой?
— Еще чего выдумал!
— И вам, мой паша, и вашей шапке место над моей головой. Однако, мой паша, соблаговолите вашему покорному рабу дать разрешение носить феску.
— Почему?
— Оттого, что ежели под этой шапкой не будет такой головы, как у вашей милости, а в голове такого ума, как у вас, мой паша, тогда что феска, что шапка—все едино, ваше превосходительство.
Гази снова покраснел. Часовщик добавил:
— Ежели бы у вашего покорного раба была такая светлая голова, я, конечно, раньше нашей управы порезал бы свою феску и отдал бы ее супруге на кухню — пусть сделает держалку для кастрюли. Но, что поделать, мою старую голову и шляпа не обновит, мой паша. К слову сказать, если б ваша милость сейчас хоть феску надела, все равно ваша светлая голова не постарела бы. Но поскольку это не нашего ума дело, да еще показалось мне, что не так оно началось, как надо бы, ваш покорный слуга закрылся в своем доме. Немного мне и сидеть-то, думаю, осталось... А там вашей милости видней. Шея моя тоньше волоса.
Гази молча махнул рукой: уведите, мол. Часовщик встал, поколебался—взять феску или оставить. Паша своей рукой вернул ему феску. Опрокинул еще одну рюмку и приказал:
— Не трогайте его! Только пусть по улицам не гуляет, дурного примера не подает!
Поздно ночью Гази потребовал книгу почетных посетителей Турецкого очага и написал там следующие строки:
Я полюбил этот город и его жителей. Город опрятный, люди прямодушны, чистосердечны. Все здесь дышит верностью.
Гази М. Кемаль.
ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ
Осенью перед началом учебного года стали известны результаты аттестации—отцу было разрешено остаться в школе. Но только деревенским учителем. А жалованье не только не увеличено,— по новому штатному расписанию оно было еще уменьшено. Такие уж он выказал успехи!
Его назначили в Ениджекёй. В ту самую деревню, где он был ходжой в годы войны за независимость. Он не обрадовался и не огорчился. Не обрадовался потому, что как; бы там ни было, а привычный порядок жизни рушился—мачеха не намеревалась перебираться в деревню, и, значит, семья распадалась и табаководство по боку. А не огорчился он потому, что как-никак избавлялся от постоянного ворчания жены и мог спокойно дожидаться пенсии в деревне. К тому же деревня эта была недалеко, можно было раз в неделю, раз в месяц приходить домой.
В один прекрасный день отец собрал свои манатки, упаковал котомку, сел на хромого ишака и, то и дело оглядываясь на дом, поехал в деревню. Перед отъездом он дал нам наставления. Особо Эмине, особо мне.
— Слушайся мачеху,—сказал он мне.— Обеими руками, как за браслет из золота, держись за свое ремесло. Если придет письмо от брата, сейчас же переправь в деревню.
День его отъезда был для мачехи праздником. Еще бы! Наконец-то этот «болтун» перестанет вмешиваться в ее дела. Некому будет теперь ей указывать: «Отчего так быстро потратила мыло?», «Почему хлебным ножом режешь лук?» Она сможет теперь наводить порядок в доме, когда ей будет угодно, стирать столько, сколько будет охота, весь день чесать язык с соседками и приглашать их к себе на чашку кофе. Ни одна из соседок, постучавшись в дверь, не убежит теперь в испуге домой: «Ах, Халил-эфенди дома!»
Но, прежде чем она успела насладиться своей свободой, в нашей жизни произошли нежданные перемены.
Хлеб, который я ел за столом, уже не был для меня отцовским хлебом. Он стал для меня еще горше, кусок не лез больше в горло. У меня не выходили из головы могила моей матери в Урле и больной Ферид в Балыкеси-ре. Особенно рвался я в Балыкесир — по секрету от отца брат обещал мне рано или поздно взять к себе, избавить от ученичества.
Пойти сказать отцу? Не отпустит. Уехать от него потихоньку?.. Посоветоваться с Эмине? Станет плакать...
От этих дум я перестал спать по ночам и наконец решился. Надо быть мужчиной! Все сделать самому, без отца, без матери, без мастера, безо всех, одному. Но как? На какие деньги? Если скопить за несколько недель деньги, что платит мне мастер, то на билет, пожалуй, хватит. Но если на станции попадусь на глаза кому-нибудь из знакомых, то не успею доехать до Балыкесира, как отец обо всем узнает. Пойти пешком? Дороги не знаю. Да и где этот Балыкесир?
Ничего не поделаешь—нужен товарищ.
В нашем квартале был у меня закадычный друг. Тоже сын учителя. Мой сверстник Хамйд. Мы с ним часто встречались, обо всем говорили. Однажды в мастерской я ему открылся. Я сказал: открылся. Нет, сначала я стал у него допытываться, будто речь шла просто о географии, где это Балыкесир, сколько часов ехать поездом, за сколько можно дойти пешком.
— Ах, если б стать птицей и долететь! —вырвалось у меня.
И тут мы поменялись ролями:
— Ты очень соскучился по брату?
— Он ведь болен...
— А отец не отпускает?
— Я у него и не просился.
— Денег не наберешь?
— Если и наберу, все равно детям билеты не продают.
— Верно.
— Эх, не птица—не полетишь, а один не уйдешь.
— Послушай,— сказал Хамид,— давай убежим вместе!
Я так и подскочил. За мастерской, в комнате, отделенной дощатой перегородкой, спал на пружинной кровати сын мастера Моиз. Наш сверстник, но чуть моложе нас. Я подошел проверить, слышал он или нет. Моиз спал — вьющиеся волосы сбились на лоб, пухлые губы оттопырены. Я вернулся на место. Кивнул Хамиду — спит, мол. И поманил рукой — подойди, дескать, поближе.
— Эх, браток!—начал я.— Ты у отца один, мать на тебя не надышится. Никто тебя не бьет. И табак вы не сажаете. Обут, одет и сыт... К тому же...
Он махнул рукой:
— А, пропади всё пропадом!
— Хорошо, но что тебя гонит, отчего ты хочешь бежать?
— Отец не пускает меня больше в школу. Окончил-де начальную школу, и ладно. Сам, мол, будет меня учить дома корану. Хочет меня хафызом сделать.
— Нет, не рассказывай, что-нибудь еще тебя гонит. Он не стал отпираться:
— Обозлился я на Зехру!
— Что?! И над тобой посмеялась?
— Нет. Клянись, что никому не скажешь?!
— Ей-богу, не сойти мне с этого места, пусть хлеб меня ослепит, оба глаза вытекут,— никому не скажу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
На бледных щеках часовщика чуть заметно заиграла краска. Он немного успокоился.
— Понял, ваше превосходительство.
— Значит, я тебе дам свою шляпу... Принесите-ка! А ты мне вот эту феску, обернутую чалмой...
Али-эфенди в самом деле был не трус—осмелился даже сюда прийти с феской. Он вытащил ее из чалмы, положил перед Гази. Адъютант прибежал, принес шляпу итальянской фирмы «Борсалино», положил ее рядом с феской.
— Ну-ка посмотри, какая из них лучше?
— Если вы позволите, ваше превосходительство, я отвечу...
— Конечно. Я для этого и спрашиваю.
— С вашего позволения, осмелюсь спросить, не кончится ли все это веревкой?
— Еще чего выдумал!
— И вам, мой паша, и вашей шапке место над моей головой. Однако, мой паша, соблаговолите вашему покорному рабу дать разрешение носить феску.
— Почему?
— Оттого, что ежели под этой шапкой не будет такой головы, как у вашей милости, а в голове такого ума, как у вас, мой паша, тогда что феска, что шапка—все едино, ваше превосходительство.
Гази снова покраснел. Часовщик добавил:
— Ежели бы у вашего покорного раба была такая светлая голова, я, конечно, раньше нашей управы порезал бы свою феску и отдал бы ее супруге на кухню — пусть сделает держалку для кастрюли. Но, что поделать, мою старую голову и шляпа не обновит, мой паша. К слову сказать, если б ваша милость сейчас хоть феску надела, все равно ваша светлая голова не постарела бы. Но поскольку это не нашего ума дело, да еще показалось мне, что не так оно началось, как надо бы, ваш покорный слуга закрылся в своем доме. Немного мне и сидеть-то, думаю, осталось... А там вашей милости видней. Шея моя тоньше волоса.
Гази молча махнул рукой: уведите, мол. Часовщик встал, поколебался—взять феску или оставить. Паша своей рукой вернул ему феску. Опрокинул еще одну рюмку и приказал:
— Не трогайте его! Только пусть по улицам не гуляет, дурного примера не подает!
Поздно ночью Гази потребовал книгу почетных посетителей Турецкого очага и написал там следующие строки:
Я полюбил этот город и его жителей. Город опрятный, люди прямодушны, чистосердечны. Все здесь дышит верностью.
Гази М. Кемаль.
ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ
Осенью перед началом учебного года стали известны результаты аттестации—отцу было разрешено остаться в школе. Но только деревенским учителем. А жалованье не только не увеличено,— по новому штатному расписанию оно было еще уменьшено. Такие уж он выказал успехи!
Его назначили в Ениджекёй. В ту самую деревню, где он был ходжой в годы войны за независимость. Он не обрадовался и не огорчился. Не обрадовался потому, что как; бы там ни было, а привычный порядок жизни рушился—мачеха не намеревалась перебираться в деревню, и, значит, семья распадалась и табаководство по боку. А не огорчился он потому, что как-никак избавлялся от постоянного ворчания жены и мог спокойно дожидаться пенсии в деревне. К тому же деревня эта была недалеко, можно было раз в неделю, раз в месяц приходить домой.
В один прекрасный день отец собрал свои манатки, упаковал котомку, сел на хромого ишака и, то и дело оглядываясь на дом, поехал в деревню. Перед отъездом он дал нам наставления. Особо Эмине, особо мне.
— Слушайся мачеху,—сказал он мне.— Обеими руками, как за браслет из золота, держись за свое ремесло. Если придет письмо от брата, сейчас же переправь в деревню.
День его отъезда был для мачехи праздником. Еще бы! Наконец-то этот «болтун» перестанет вмешиваться в ее дела. Некому будет теперь ей указывать: «Отчего так быстро потратила мыло?», «Почему хлебным ножом режешь лук?» Она сможет теперь наводить порядок в доме, когда ей будет угодно, стирать столько, сколько будет охота, весь день чесать язык с соседками и приглашать их к себе на чашку кофе. Ни одна из соседок, постучавшись в дверь, не убежит теперь в испуге домой: «Ах, Халил-эфенди дома!»
Но, прежде чем она успела насладиться своей свободой, в нашей жизни произошли нежданные перемены.
Хлеб, который я ел за столом, уже не был для меня отцовским хлебом. Он стал для меня еще горше, кусок не лез больше в горло. У меня не выходили из головы могила моей матери в Урле и больной Ферид в Балыкеси-ре. Особенно рвался я в Балыкесир — по секрету от отца брат обещал мне рано или поздно взять к себе, избавить от ученичества.
Пойти сказать отцу? Не отпустит. Уехать от него потихоньку?.. Посоветоваться с Эмине? Станет плакать...
От этих дум я перестал спать по ночам и наконец решился. Надо быть мужчиной! Все сделать самому, без отца, без матери, без мастера, безо всех, одному. Но как? На какие деньги? Если скопить за несколько недель деньги, что платит мне мастер, то на билет, пожалуй, хватит. Но если на станции попадусь на глаза кому-нибудь из знакомых, то не успею доехать до Балыкесира, как отец обо всем узнает. Пойти пешком? Дороги не знаю. Да и где этот Балыкесир?
Ничего не поделаешь—нужен товарищ.
В нашем квартале был у меня закадычный друг. Тоже сын учителя. Мой сверстник Хамйд. Мы с ним часто встречались, обо всем говорили. Однажды в мастерской я ему открылся. Я сказал: открылся. Нет, сначала я стал у него допытываться, будто речь шла просто о географии, где это Балыкесир, сколько часов ехать поездом, за сколько можно дойти пешком.
— Ах, если б стать птицей и долететь! —вырвалось у меня.
И тут мы поменялись ролями:
— Ты очень соскучился по брату?
— Он ведь болен...
— А отец не отпускает?
— Я у него и не просился.
— Денег не наберешь?
— Если и наберу, все равно детям билеты не продают.
— Верно.
— Эх, не птица—не полетишь, а один не уйдешь.
— Послушай,— сказал Хамид,— давай убежим вместе!
Я так и подскочил. За мастерской, в комнате, отделенной дощатой перегородкой, спал на пружинной кровати сын мастера Моиз. Наш сверстник, но чуть моложе нас. Я подошел проверить, слышал он или нет. Моиз спал — вьющиеся волосы сбились на лоб, пухлые губы оттопырены. Я вернулся на место. Кивнул Хамиду — спит, мол. И поманил рукой — подойди, дескать, поближе.
— Эх, браток!—начал я.— Ты у отца один, мать на тебя не надышится. Никто тебя не бьет. И табак вы не сажаете. Обут, одет и сыт... К тому же...
Он махнул рукой:
— А, пропади всё пропадом!
— Хорошо, но что тебя гонит, отчего ты хочешь бежать?
— Отец не пускает меня больше в школу. Окончил-де начальную школу, и ладно. Сам, мол, будет меня учить дома корану. Хочет меня хафызом сделать.
— Нет, не рассказывай, что-нибудь еще тебя гонит. Он не стал отпираться:
— Обозлился я на Зехру!
— Что?! И над тобой посмеялась?
— Нет. Клянись, что никому не скажешь?!
— Ей-богу, не сойти мне с этого места, пусть хлеб меня ослепит, оба глаза вытекут,— никому не скажу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61