..
- Ладно, отец, скажи мне теперь, где сын Шерифзаде?
- В Европах учится.
— Прекрасно. А сын Мехмеда-аги?
— В этом году станет доктором.
— Вот так-то! Ты не Шериф-заде, не Мехмед-ага. Я не могу ни в Европу поехать, ни стать доктором или инженером.
— Будь кем хочешь, только не учителем.
— Что делать, если никем другим не выходит?..
— Будь хоть нищим, только не влезай ты в это дело. Горек учительский ломоть, сынок. Уж если будешь кем-нибудь, будь хоть на столько, да побольше, чем я. Иначе годами станешь учить чужих детей, всех ишаков в
городе грамоте обучишь, горбатым станешь, как я, а в один прекрасный день закатят тебе экзамен и скажут: «Валяй теперь, Халил-эфенди, расти табак!» Если бы табак был той веткой, за которую удержаться можно, душа у меня была бы покойна. Но стоит не тому ветру подуть — и ты на земле вместе с этой веткой. Корней у нас нет, корней, понял?! Мы как те ростки, что он вот срезал мотыгой и втыкал в землю. Потянул—и выдернул. Ударило солнце — и завяли. Подул ветерок — и осыпались...
— Отец...
— Молчи! Не выводи меня из терпения. Подумаешь, соловей — один год проучился и запел. Матери твоей советы мне ни к чему были, а твои и подавно.
Отец налил себе еще рюмку водки. Опрокинул, одним глотком проглотил, покривился. Больше для вида, чем от горечи. Вытер рукой короткие жесткие усы. Засунул руку под рубаху, почесал волосатую грудь. И уставился в одну точку. Глаза у него были кошачьи—один серый, другой карий. Лицо веснушчатое. Потом так же задумчиво потянулся к бутылке.
Нам он этого не говорил, но я слышал, как он сказал приятелю: «Поливаю корень бедности. Может, водка даст ему силу!»
Отец проговорился. Выдал свой страх. Он боялся, что его уволят из школы. Но экзамен, который должен был это решить, откладывался с года на год. Страх у отца, однако, не проходил.
Вторым его страхом стал табак. Что, если рынок опять не откроется?
Но в тот год цену объявили быстро. Рынок открылся, однако табак есть табак. Это сильный борец — у него про запас много хитростей заготовлено. В этот раз он сыграл такую штуку, что все табаководы опять оказались на лопатках. Ударила засуха. Листья табака склеились, высохли и свернулись. Даже самые лихие табаководы вынуждены были списать больше половины товара в брак, пустить его по цене салата-латука!
На третий год отец к накопленному трудом добавил кое-что, сэкономленное животом, залез в долги и купил дом. Такую же развалюху, как та, что мы снимали. С выпиравшими на улицу стенами и осевшей крышей, в той же части города и, судя по всему, тоже брошенную греками. Хоть и достался нам этот дом, можно сказать, задарма, единственная радость была, что свой. В две недели отец выправил на него все бумаги. Мачеха, хоть и была на сносях, вовсю постаралась. «Волосами своими полы вымела», ногтей не пожалела, побелила, выскобли-
ла. Все, что у нас было, перенесли, разместили. Словом, переехали. Хоть ноги наши, по ее словам, и торчали наружу, головы наши мы все же могли преклонить под своей крышей. Наконец-то отец мог перевести дух, а мачеха родить третьего ребенка в собственном доме.
Не прошло, однако, и пяти месяцев, из управы пришел приказ: «Дом подлежит сносу, через десять дней вы обязаны выехать!»
Отец помчался в управу. Ворвался в кабинет Али Ризы-бея.
— Побойтесь бога! Не доводите до греха!
— В чем дело, ходжа? — со спокойствием человека, арендовавшего дом в раю, поинтересовался председатель.— Бога, говорят, ты сам давно уже не боишься. А что тебя теперь вводит в грех?
— Только что дом купили, Риза-бей. На купчей еще чернила не высохли. Пожалейте труд многолетний моих детишек. Ради верной службы моей, ради прошлых
заслуг...
— Что отец твой был знаменосцем, это ты расскажи
кому-нибудь другому.
— Отец мой был не знаменосцем, а погонщиком верблюдов. Но я дом свой ломать не дам!
— На два тона ниже, ходжа! Опомнись. Это план благоустройства! Из самой Анкары спущен. Дом должен быть снесен и построена дорога.
— Пожалей, защиты твоей прошу!
— Хоть в ногах валяйся, ходжа, ничего не выйдет. Ты человек грамотный, пойми, что тебе говорят. Если же хочешь пойти против Анкары и попасть под военный суд, тогда дело другое. И потом, не одного тебя сносят— восьмедесят домом. Пока есть время, собирайте пожитки и всем миром, бодро весело, по-хорошему валяйте переез-
жайте
Куда? Разве вы мне указали другой дом? Я б не стал oткaзываться...
— Это не в нашей власти, ходжа. Мы послали оценщика...
— По его оценке денег не хватит, бей, даже заплатить долги, в которые я влез, чтоб купить этот дом.
— Когда в долги влезал, ты ведь меня не спрашивал,ходжа?
И так и сяк пробовал отец уломать его, видит, без толку. Да и председатель управы не стал рассусоливать:
— Будь любезен, милейший, не в службу, а в дружбу, закрой-ка дверь с той стороны!
На следующий вечер к нам собрались соседи, чьи дома, а вернее, судьбы были предназначены на слом:
старьевщик Исмаил, извозчик Юсуф и часовщик Али-эфенди. Мачеха моя, как только они явились, удалилась. В то время так было положено. Отец взглядом указал мне на дверь. Я вышел на кухню и затаился.
Старьевщик Исмаил с почтением опустился на циновку, выпил, как лекарство, водку, поднесенную отцом, и быстро-быстро заморгал глазами. Исмаил страдал тиком. Но когда он что-нибудь собирался сказать, веки у него начинали дергаться с немыслимой быстротой. Всегда веселое лицо его было мрачно.
Отец с комментариями и отступлениями принялся рассказывать о том, как его отбрил Али Риза-бей. Старьевщик Исмаил едва дотерпел до конца.
— Послушай лучше, что я скажу, ходжа! План, приказ —вес это ерунда. Сносят нас не поэтому. Знаешь Нури-бея?
— Купца Нури-бея,— вставил извозчик Юсуф.
— Что живет в двухэтажном доме возле фонтана Харлак,— уточнил часовщик.
— Ага, знаю.
— Вы меня не сбивайте,— продолжал Исмаил.—Так вот, жена его, подлюка, все и придумала. От нее это пошло.
Остальные так и раскрыли рты.
— Не удивляйтесь! —продолжал Исмаил.— Я услыхал об этом сегодня утром в кофейне Чарши-баши. У этой, мол, распутницы целый день сердце колет. Как посмотрит из окна в нашу сторону, так-де нехорошо ей делается: пусть, говорит, снесут развалюхи, чтоб мне из окна зелень видна была. А этот скотина, ее муж, ослушаться не смеет. Пошел нашептал Али Ризе-бею. Ну, а тот, ясно, из уважения к его просьбе решил порушить наши дома...
— Погоди, погоди, Исмаил...
Но Исмаила, когда он разойдется, не так-то просто было остановить.
— Ах ты, потаскуха бесплодная, погань, подлая баба!
— Постой, Исмаил, постой, не выходи из себя!
— Да как тут не выходить! Гявуром буду, ходжа, если дом мой снесут, я погиб. Не приведи господь, побегу за ними, как дурачок Бахри: снесли, мол, снесли!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
- Ладно, отец, скажи мне теперь, где сын Шерифзаде?
- В Европах учится.
— Прекрасно. А сын Мехмеда-аги?
— В этом году станет доктором.
— Вот так-то! Ты не Шериф-заде, не Мехмед-ага. Я не могу ни в Европу поехать, ни стать доктором или инженером.
— Будь кем хочешь, только не учителем.
— Что делать, если никем другим не выходит?..
— Будь хоть нищим, только не влезай ты в это дело. Горек учительский ломоть, сынок. Уж если будешь кем-нибудь, будь хоть на столько, да побольше, чем я. Иначе годами станешь учить чужих детей, всех ишаков в
городе грамоте обучишь, горбатым станешь, как я, а в один прекрасный день закатят тебе экзамен и скажут: «Валяй теперь, Халил-эфенди, расти табак!» Если бы табак был той веткой, за которую удержаться можно, душа у меня была бы покойна. Но стоит не тому ветру подуть — и ты на земле вместе с этой веткой. Корней у нас нет, корней, понял?! Мы как те ростки, что он вот срезал мотыгой и втыкал в землю. Потянул—и выдернул. Ударило солнце — и завяли. Подул ветерок — и осыпались...
— Отец...
— Молчи! Не выводи меня из терпения. Подумаешь, соловей — один год проучился и запел. Матери твоей советы мне ни к чему были, а твои и подавно.
Отец налил себе еще рюмку водки. Опрокинул, одним глотком проглотил, покривился. Больше для вида, чем от горечи. Вытер рукой короткие жесткие усы. Засунул руку под рубаху, почесал волосатую грудь. И уставился в одну точку. Глаза у него были кошачьи—один серый, другой карий. Лицо веснушчатое. Потом так же задумчиво потянулся к бутылке.
Нам он этого не говорил, но я слышал, как он сказал приятелю: «Поливаю корень бедности. Может, водка даст ему силу!»
Отец проговорился. Выдал свой страх. Он боялся, что его уволят из школы. Но экзамен, который должен был это решить, откладывался с года на год. Страх у отца, однако, не проходил.
Вторым его страхом стал табак. Что, если рынок опять не откроется?
Но в тот год цену объявили быстро. Рынок открылся, однако табак есть табак. Это сильный борец — у него про запас много хитростей заготовлено. В этот раз он сыграл такую штуку, что все табаководы опять оказались на лопатках. Ударила засуха. Листья табака склеились, высохли и свернулись. Даже самые лихие табаководы вынуждены были списать больше половины товара в брак, пустить его по цене салата-латука!
На третий год отец к накопленному трудом добавил кое-что, сэкономленное животом, залез в долги и купил дом. Такую же развалюху, как та, что мы снимали. С выпиравшими на улицу стенами и осевшей крышей, в той же части города и, судя по всему, тоже брошенную греками. Хоть и достался нам этот дом, можно сказать, задарма, единственная радость была, что свой. В две недели отец выправил на него все бумаги. Мачеха, хоть и была на сносях, вовсю постаралась. «Волосами своими полы вымела», ногтей не пожалела, побелила, выскобли-
ла. Все, что у нас было, перенесли, разместили. Словом, переехали. Хоть ноги наши, по ее словам, и торчали наружу, головы наши мы все же могли преклонить под своей крышей. Наконец-то отец мог перевести дух, а мачеха родить третьего ребенка в собственном доме.
Не прошло, однако, и пяти месяцев, из управы пришел приказ: «Дом подлежит сносу, через десять дней вы обязаны выехать!»
Отец помчался в управу. Ворвался в кабинет Али Ризы-бея.
— Побойтесь бога! Не доводите до греха!
— В чем дело, ходжа? — со спокойствием человека, арендовавшего дом в раю, поинтересовался председатель.— Бога, говорят, ты сам давно уже не боишься. А что тебя теперь вводит в грех?
— Только что дом купили, Риза-бей. На купчей еще чернила не высохли. Пожалейте труд многолетний моих детишек. Ради верной службы моей, ради прошлых
заслуг...
— Что отец твой был знаменосцем, это ты расскажи
кому-нибудь другому.
— Отец мой был не знаменосцем, а погонщиком верблюдов. Но я дом свой ломать не дам!
— На два тона ниже, ходжа! Опомнись. Это план благоустройства! Из самой Анкары спущен. Дом должен быть снесен и построена дорога.
— Пожалей, защиты твоей прошу!
— Хоть в ногах валяйся, ходжа, ничего не выйдет. Ты человек грамотный, пойми, что тебе говорят. Если же хочешь пойти против Анкары и попасть под военный суд, тогда дело другое. И потом, не одного тебя сносят— восьмедесят домом. Пока есть время, собирайте пожитки и всем миром, бодро весело, по-хорошему валяйте переез-
жайте
Куда? Разве вы мне указали другой дом? Я б не стал oткaзываться...
— Это не в нашей власти, ходжа. Мы послали оценщика...
— По его оценке денег не хватит, бей, даже заплатить долги, в которые я влез, чтоб купить этот дом.
— Когда в долги влезал, ты ведь меня не спрашивал,ходжа?
И так и сяк пробовал отец уломать его, видит, без толку. Да и председатель управы не стал рассусоливать:
— Будь любезен, милейший, не в службу, а в дружбу, закрой-ка дверь с той стороны!
На следующий вечер к нам собрались соседи, чьи дома, а вернее, судьбы были предназначены на слом:
старьевщик Исмаил, извозчик Юсуф и часовщик Али-эфенди. Мачеха моя, как только они явились, удалилась. В то время так было положено. Отец взглядом указал мне на дверь. Я вышел на кухню и затаился.
Старьевщик Исмаил с почтением опустился на циновку, выпил, как лекарство, водку, поднесенную отцом, и быстро-быстро заморгал глазами. Исмаил страдал тиком. Но когда он что-нибудь собирался сказать, веки у него начинали дергаться с немыслимой быстротой. Всегда веселое лицо его было мрачно.
Отец с комментариями и отступлениями принялся рассказывать о том, как его отбрил Али Риза-бей. Старьевщик Исмаил едва дотерпел до конца.
— Послушай лучше, что я скажу, ходжа! План, приказ —вес это ерунда. Сносят нас не поэтому. Знаешь Нури-бея?
— Купца Нури-бея,— вставил извозчик Юсуф.
— Что живет в двухэтажном доме возле фонтана Харлак,— уточнил часовщик.
— Ага, знаю.
— Вы меня не сбивайте,— продолжал Исмаил.—Так вот, жена его, подлюка, все и придумала. От нее это пошло.
Остальные так и раскрыли рты.
— Не удивляйтесь! —продолжал Исмаил.— Я услыхал об этом сегодня утром в кофейне Чарши-баши. У этой, мол, распутницы целый день сердце колет. Как посмотрит из окна в нашу сторону, так-де нехорошо ей делается: пусть, говорит, снесут развалюхи, чтоб мне из окна зелень видна была. А этот скотина, ее муж, ослушаться не смеет. Пошел нашептал Али Ризе-бею. Ну, а тот, ясно, из уважения к его просьбе решил порушить наши дома...
— Погоди, погоди, Исмаил...
Но Исмаила, когда он разойдется, не так-то просто было остановить.
— Ах ты, потаскуха бесплодная, погань, подлая баба!
— Постой, Исмаил, постой, не выходи из себя!
— Да как тут не выходить! Гявуром буду, ходжа, если дом мой снесут, я погиб. Не приведи господь, побегу за ними, как дурачок Бахри: снесли, мол, снесли!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61