Я должен заранее предупредить: в моих рассказах, как их ни излагай,—ни соли, ни смака. По большей части—одна горечь. Но не я тому виной. Что положат в плошку, то зачерпнешь на ложку.
Итак, начнем без долгих предисловий. С чего? Как и в большинстве жизнеописаний,—с детства, с места рождения.
Не стану описывать вам городок, где я родился, словами учебника географии: его вид, долину, в которой он лежит, горы, которые его окружают. Расскажу только, чем занимаются мои земляки, а вы в голове сами нарисуйте его панораму, сами ее. раскрасьте.
Городок наш не так уж мал: пять-шесть тысяч домов. А жителей—тридцать тысяч с лишком. Большинство— местные, меньшинство—переселенцы. Переселенцы эти давнишние — кто с 1893 года из Болгарии, кто с начала века из Западной Фракии. Есть у нас и албанцы, и помаки и босняки. Есть немного местных греков (почему немного, я потом объясню), немного евреев. Кроме местных и этих переселенцев, есть и приезжие из служилого люда — чиновники, военные. За пятьдесят—-шестьдесят лет все эти слои, сословия и национальности перемешались, точно каша в котле. Смешали их, конечно, не годы сами по себе, а события, малые и большие, горькие и радостные, заботы, житейские хлопоты, труд в поте лица своего на полях, в мастерских и дома. Точнее: табаководство—раз, виноградарство—два, оливки—три; Потом — зерновые, опиум и ремесла.
Если меня спросят: чем знаменит ваш городок, я, ни секунды не раздумывая, отвечу: табаком. Погляди на долину —табак. Понюхай воздух —табак. Табак у нас-—и вера, и радость, и горе. Двенадцать месяцев в году — табак. Табак для моих земляков и мука, и жизнь, и смерть.
Кроме табака, можем мы похвастать и виноградниками. Виноградники у нас старые. Лозы—ровесники нашим дедам. Растут они шпалерами, образуя крытые ходы. Кора с них слезает лоскутами, как с огромных кокосовых орехов. Если бы не ветки на жердях, не листья с ладонь, не молодые зеленые побеги да тугие гроздья,—трудно было б поверить, что по этим сухим, суставчатым, сплюснутым плетям течет живительный сладкий сок. А какая в этих, виноградниках прохладная, нежная тень! Стели себе постель и ложись. Только лег,— запотевшие дымчатые кисти сами лезут в рот. Возьмешь в рот пять виноградин без косточек, прикоснешься зубами к одной— с легким треском лопаются и остальные. А кожицы нет—растаяла. Сладость такая, что вяжет язык и хочется пить. Одолела тебя жажда,— ступай к мускатной лозе. Мускатная кисть—что кувшин розового шербета. Напился и, не вытирая рта рукой, берешь несколько Ягодин япынджака. Отведал его, ступай к лозе разакы, если, конечно, хочешь досыта наесться виноградом. Возьмешь-
ся пальцами за Ягодину, словно ущипнешь трехмесячного бутуза за щеку.
А наши оливки! Лакомство бедняков, черноглазые маслины мои! Оливковые деревья—опора и гордость дома. У кого нет ни сына, ни дочери, вместо детей похваляются оливами. Они приносят счастье. Это сребролистое девичье приданое.
За оливами идет инжир. Чуть не в каждом винограднике, чуть ли не в каждом саду растет это дерево, что со времен Адама и Евы укрывает чужие грехи и стыдливо, как девушка, прячет свои плоды в листве. Возьмешь в руки плод, пока он еще твердый,— обидится дерево. Не трогай! Они сами тебе скажут, когда поспеют, созреют. И покажется сок на пупке. Как жемчужинка. Вот-вот капнет. Тогда его не удержишь: бери меня, ешь меня! Легонько повернув, оборвешь черенок, очистишь, только не жми сильно, и ешь себе. Мякоть так и тает во рту. До смерти не забудешь нашего инжира.
Да, табак, виноград, инжир. А что же еще? Есть у нас арбузы. Правда, сок у неспелых арбузов Кыркагача слаще, чем у наших зрелых. И по весу не могут они тягаться с диярбакырскими: там один арбуз на верблюде везут. Но зато у нас арбузами полны бахчи. Перекатываясь из рук в руки, добираются они до дверей каждого дома и лежат здесь, храня прохладу до жаркого дня. Мякоть—людям, корки—ослам. Косточки—курам. А подсолить их и высушить—вот и лакомство для детей бедняка на всю зиму.
Что еще в нашем городе примечательного? Есть у нас и гранаты. Разломи — посыплются все звезды неба. Есть абрикосы сахарные, только на голодный желудок не ешь, скрутит живот. А яблоки сорта аваниё! Пахнут, как щеки пятнадцатилетней девушки. А тутовник? Каждая ягода — горсть конфет. Настанет июль, и нет больше места на ветках для воробьев — всё занято ребятишками.
Так уж и, быть, помяну двумя словами и наши овощи: благословенную фасоль—госпожу за столом, баклажаны в бархатных шальварах, помидоры в красных рубахах, капусту белокочанную, порей с боевым хохолком. А перец? Разломишь—не сразу поймешь, перец это или хрящ, такой он плотный.
Словом, если наша долина—ковер, то атласный узор на нем небесный ковровщик выткал табаком, виноградниками, садами, посевами, бахчами, серебряными оливами. А вместо украшений разбросал по ковру там и сям белые
ромашки, веселые полевые маки, алые розы, колючие булавы чертополоха, полынь и корневища ползучего пырея, похожие на зеленые жилы земли, кусты лавра, чинары и воркующих на каждой ветке, на каждой крыше горлиц.
Все вроде даровал дядя небесный нашей плодородной долине, просто душа радуется. Но зачем он даровал нашему городку таких богачей, как Обалы Мехмёд-ага, Хаджи Шерифоглу да Али Риза-бей', хоть плачь, не поймешь. Конечно, на множество бедняков приходится не больше пяти богатеев. Но если все бедняки исчезнут, то богачи, будь они хоть крезами, рано или поздно все равно подохнут с голоду. И наоборот, исчезни эти богатеи из нашего городка, так нес батраки лишатся «счастья» работать на них до седьмого нога. Попробуй-ка тут найди выход?
У Мсхмсда-аги, к примеру, виноградников не одна тыща денюмов2. Половина из них принадлежала когда-то местным грекам. Часть этих греков во время оккупации по его облыжным доносам была убита партизанами, часть— выслана по тем же доносам из города после освобождения3. За десяток-другой денюмов он уплатил несколько золотых в казну, а сотни виноградников, плодоносящих не один раз в году, присвоил задаром. Рассказывают, что в 1922 году многие греки, которых выселяли из городка, раздарив своим соседям-туркам кошек и кур, канареек в клетках, цветочные горшки с базиликой, что стояли у них на окнах, перед тем как идти на станцию, отправились в виноградники. Там были у них, дескать, золотые клады зарыты, хотели, мол, их вырыть в последнюю минуту. Пустое! Бедняги просто хотели в последний раз взглянуть на свои виноградники. Девушки прятали на груди по осеннему муаровому листу. Кое-кто вырезал на память кусок лозы. А один, Васил, упал и тут же умер. Его не забыли до сего дня.
Теперь этот виноградник принадлежит Мехмеду-аге, и зовут его «Могилой гявура».
Были гявуры, что бросали в воздух фески и кричали «Зито Венизелос!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Итак, начнем без долгих предисловий. С чего? Как и в большинстве жизнеописаний,—с детства, с места рождения.
Не стану описывать вам городок, где я родился, словами учебника географии: его вид, долину, в которой он лежит, горы, которые его окружают. Расскажу только, чем занимаются мои земляки, а вы в голове сами нарисуйте его панораму, сами ее. раскрасьте.
Городок наш не так уж мал: пять-шесть тысяч домов. А жителей—тридцать тысяч с лишком. Большинство— местные, меньшинство—переселенцы. Переселенцы эти давнишние — кто с 1893 года из Болгарии, кто с начала века из Западной Фракии. Есть у нас и албанцы, и помаки и босняки. Есть немного местных греков (почему немного, я потом объясню), немного евреев. Кроме местных и этих переселенцев, есть и приезжие из служилого люда — чиновники, военные. За пятьдесят—-шестьдесят лет все эти слои, сословия и национальности перемешались, точно каша в котле. Смешали их, конечно, не годы сами по себе, а события, малые и большие, горькие и радостные, заботы, житейские хлопоты, труд в поте лица своего на полях, в мастерских и дома. Точнее: табаководство—раз, виноградарство—два, оливки—три; Потом — зерновые, опиум и ремесла.
Если меня спросят: чем знаменит ваш городок, я, ни секунды не раздумывая, отвечу: табаком. Погляди на долину —табак. Понюхай воздух —табак. Табак у нас-—и вера, и радость, и горе. Двенадцать месяцев в году — табак. Табак для моих земляков и мука, и жизнь, и смерть.
Кроме табака, можем мы похвастать и виноградниками. Виноградники у нас старые. Лозы—ровесники нашим дедам. Растут они шпалерами, образуя крытые ходы. Кора с них слезает лоскутами, как с огромных кокосовых орехов. Если бы не ветки на жердях, не листья с ладонь, не молодые зеленые побеги да тугие гроздья,—трудно было б поверить, что по этим сухим, суставчатым, сплюснутым плетям течет живительный сладкий сок. А какая в этих, виноградниках прохладная, нежная тень! Стели себе постель и ложись. Только лег,— запотевшие дымчатые кисти сами лезут в рот. Возьмешь в рот пять виноградин без косточек, прикоснешься зубами к одной— с легким треском лопаются и остальные. А кожицы нет—растаяла. Сладость такая, что вяжет язык и хочется пить. Одолела тебя жажда,— ступай к мускатной лозе. Мускатная кисть—что кувшин розового шербета. Напился и, не вытирая рта рукой, берешь несколько Ягодин япынджака. Отведал его, ступай к лозе разакы, если, конечно, хочешь досыта наесться виноградом. Возьмешь-
ся пальцами за Ягодину, словно ущипнешь трехмесячного бутуза за щеку.
А наши оливки! Лакомство бедняков, черноглазые маслины мои! Оливковые деревья—опора и гордость дома. У кого нет ни сына, ни дочери, вместо детей похваляются оливами. Они приносят счастье. Это сребролистое девичье приданое.
За оливами идет инжир. Чуть не в каждом винограднике, чуть ли не в каждом саду растет это дерево, что со времен Адама и Евы укрывает чужие грехи и стыдливо, как девушка, прячет свои плоды в листве. Возьмешь в руки плод, пока он еще твердый,— обидится дерево. Не трогай! Они сами тебе скажут, когда поспеют, созреют. И покажется сок на пупке. Как жемчужинка. Вот-вот капнет. Тогда его не удержишь: бери меня, ешь меня! Легонько повернув, оборвешь черенок, очистишь, только не жми сильно, и ешь себе. Мякоть так и тает во рту. До смерти не забудешь нашего инжира.
Да, табак, виноград, инжир. А что же еще? Есть у нас арбузы. Правда, сок у неспелых арбузов Кыркагача слаще, чем у наших зрелых. И по весу не могут они тягаться с диярбакырскими: там один арбуз на верблюде везут. Но зато у нас арбузами полны бахчи. Перекатываясь из рук в руки, добираются они до дверей каждого дома и лежат здесь, храня прохладу до жаркого дня. Мякоть—людям, корки—ослам. Косточки—курам. А подсолить их и высушить—вот и лакомство для детей бедняка на всю зиму.
Что еще в нашем городе примечательного? Есть у нас и гранаты. Разломи — посыплются все звезды неба. Есть абрикосы сахарные, только на голодный желудок не ешь, скрутит живот. А яблоки сорта аваниё! Пахнут, как щеки пятнадцатилетней девушки. А тутовник? Каждая ягода — горсть конфет. Настанет июль, и нет больше места на ветках для воробьев — всё занято ребятишками.
Так уж и, быть, помяну двумя словами и наши овощи: благословенную фасоль—госпожу за столом, баклажаны в бархатных шальварах, помидоры в красных рубахах, капусту белокочанную, порей с боевым хохолком. А перец? Разломишь—не сразу поймешь, перец это или хрящ, такой он плотный.
Словом, если наша долина—ковер, то атласный узор на нем небесный ковровщик выткал табаком, виноградниками, садами, посевами, бахчами, серебряными оливами. А вместо украшений разбросал по ковру там и сям белые
ромашки, веселые полевые маки, алые розы, колючие булавы чертополоха, полынь и корневища ползучего пырея, похожие на зеленые жилы земли, кусты лавра, чинары и воркующих на каждой ветке, на каждой крыше горлиц.
Все вроде даровал дядя небесный нашей плодородной долине, просто душа радуется. Но зачем он даровал нашему городку таких богачей, как Обалы Мехмёд-ага, Хаджи Шерифоглу да Али Риза-бей', хоть плачь, не поймешь. Конечно, на множество бедняков приходится не больше пяти богатеев. Но если все бедняки исчезнут, то богачи, будь они хоть крезами, рано или поздно все равно подохнут с голоду. И наоборот, исчезни эти богатеи из нашего городка, так нес батраки лишатся «счастья» работать на них до седьмого нога. Попробуй-ка тут найди выход?
У Мсхмсда-аги, к примеру, виноградников не одна тыща денюмов2. Половина из них принадлежала когда-то местным грекам. Часть этих греков во время оккупации по его облыжным доносам была убита партизанами, часть— выслана по тем же доносам из города после освобождения3. За десяток-другой денюмов он уплатил несколько золотых в казну, а сотни виноградников, плодоносящих не один раз в году, присвоил задаром. Рассказывают, что в 1922 году многие греки, которых выселяли из городка, раздарив своим соседям-туркам кошек и кур, канареек в клетках, цветочные горшки с базиликой, что стояли у них на окнах, перед тем как идти на станцию, отправились в виноградники. Там были у них, дескать, золотые клады зарыты, хотели, мол, их вырыть в последнюю минуту. Пустое! Бедняги просто хотели в последний раз взглянуть на свои виноградники. Девушки прятали на груди по осеннему муаровому листу. Кое-кто вырезал на память кусок лозы. А один, Васил, упал и тут же умер. Его не забыли до сего дня.
Теперь этот виноградник принадлежит Мехмеду-аге, и зовут его «Могилой гявура».
Были гявуры, что бросали в воздух фески и кричали «Зито Венизелос!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61