Она внимательно меня оглядела. Глаза, как виноградины. В них написано: «А этот еще откуда взялся?»
— Можно сесть?
Кивнула. Стул был скрипучий, как в кино; кое-кто оглянулся. Откуда мне было знать, что экзамен уже начался?! В глубине зала сидели члены жюри. Почти у всех — головы лысые. Перед ними стоял кандидат. Они его о чем-то спрашивали. Его ответы слушал весь зал. Рядом сцена. На сцене в правом углу — рояль...
Я застыл с раскрытым ртом. Вытер пот со лба. Гляжу — платок черный от грязи. Испугался, что девушка рядом со мной увидит. Увидела. Спросила шепотом: Им прямо с дорог и?
— Да. Хорошо, что сел рядом с вами.
— Что ж гут хорошего?
— Запах ваших духов перебьет запах моего пота. Мы посмотрели друг другу в глаза. Я ведь сказал:
глаза у нее были, как виноградины. Под их взглядом чувствуешь себя, как под дулом пары пистолетов: поднимай руки и сдавайся. Глядя, как движутся ее губы, полные, свежие, словно цветок граната, я не расслышал, что она мне сказала.
— Что вы?
— Я говорю: вы тоже на оперное отделение?
— Где уж с моим голосом.
— Отчего же, голос у вас густой.
— У вороны тоже.
Чтобы не рассмеяться, она прикусила губу. Я перепугался. Разве такую губу прикусывают? Вот-вот кровь закапает.
— Вы комик! — говорит.
— Есть немного. В деревне мулла и аги животики надо мной понадорвали.
— Вы, наверное, деревенский учитель?
— Лучше бы мне им не быть.
— Значит, вы на театральное отделение хотите?
— И не надеюсь. Там видно будет... Что спрашивают? Она показала глазами на жюри. Стали слушать вместе.
Сначала велели рассказывать. Все, что душе угодно. Ясно, хотят узнать, на каком диалекте ты говоришь. Потом кого просили стихи прочитать, кого сыграть отрывок из пьесы. Это был первый тур. Кого отберут, тот на следующий день будет подвергнут испытанию по мимике.
— Значит, погорели,— сказал я вполголоса.
— Чего тут гореть?
— Я в этой мимике ни в зуб ногой.
— Да там и знать-то нечего! Надо только без слов, лицом, руками, взглядами передать какое-нибудь чувство, случай, событие.
— Так в книгах написано, но...
— Как бы там ни было написано, главное — не смущаться. Что ты чувствуешь, то свободно, непринужденно...
Я непринужденно прикрыл ладонью ее руку и, глядя ей прямо в глаза, спросил:
— Вот сейчас моя рука и мой взгляд что-нибудь тебе мимически говорят?
— Говорят.
— Что?
— Что ты медведь неотесанный.
Наступил мой черед. Я встал, медленно подошел к жюри и остановился. Двести пар глаз уставились на меня, словно я стоял посреди арены бродячего цирка, а они заплатили деньги за вход. Не хватало только зазывалы у входа, который кричал бы: «Заходите! Вход пять куру-шей! Вы увидите не мальчика с пальчик, не гиганта, не русалку, не отрубленную голову, а всамделишного деревенского учителя. И какого учителя! С трехдневной щетиной на подбородке, с грязным воротничком! Галстук завязан колом, гольфы на коленях—пузырями, куртка охотничья, носки рваные, ботинки в пыли...»
Я глядел на жюри. Жюри на меня. В середине сидел седобородый человек в очках. Глаза, как бусины. Лицо,как свекла. Это, наверное, и есть немецкий профессор, решил я. Опираясь на трость с серебряным набалдашником, он склонился к переводчику и что-то ему говорил, да так, словно во рту у него была целая картофелина. Речь переводчика, напротив, была мягкой и внятной. Он то и дело машинально поправлял очки в желтой металлической оправе. Слева от профессора сидел Мухсйн Эртугрул. Его я узнал. Остальные — литераторы, композиторы и бог его знает кто еще. Выяснили, сколько мне лет и кто мой дед, как я называюсь и чем занимаюсь, и говорят:
— Ну теперь расскажи нам что-нибудь!.. И я начал:
— Было то или не было...
Зал затих. Переводчик наклонился к профессору, прошептал ему на ухо начало сказки. Я повел рассказ свободно и весело, словно обращался к своим деревенским ученикам.
— Жила-была деревня. Жил-был в деревне мулла, жил-был учитель. Год тысяча девятьсот тридцать шестой. Нашей республике тринадцать лет, а учителю — девятнадцать...
Оседлал «жили-были» и слово за слово поведал им о нашей стычке с муллой. Рассказал о двух-трех своих беседах с Ататюрком и умолк. «Дальше,— говорят,— что дальше?» Пришлось рассказать, что было дальше. Обозлившись, поехал я прямо в Анкару. Я должен был увидеть министра и сказать: «Или я, или мулла!» К министру не допустили. «Сначала обратись к генеральному инспектору начальных школ». Не принял меня и генеральный инспектор: «Ступай к начальнику отдела!» Не допустили и к начальнику отдела: «Переговори с начальником канцелярии». Переговорил. Тот дал мне следующий сонет: «Поезжай в Афьён. Обратись к начальнику отдела просвещения. Распутать это дело может только он». Как я ни объяснял, что тот этого дела не распутает, ибо сам его запутал, начальник канцелярии стоял на своем... Вернулся я в Афьён. Снова явился к начальнику отдела просвещения. Потребовал перевести меня в другую деревню. Тот воздел руки к небу. Некогда-де ему больше со мной возиться. Я сказал, что тоже не в силах больше возиться с муллой. «Тебе виднее,— ответил начальник.— Но если ты вовремя не приступишь к занятиям, будет считаться, что ты самовольно бросил работу». Я вышел на улицу. Куда податься, чем теперь заняться?.. Случайно прочел в газете о наборе в консерваторию. Взял свои документы, собрал справки и отправился в путь. Сегодня утром приехал, едва-едва поспел. Даже привести себя в порядок времени не было. Вот почему я стою сейчас перед вами в
таком виде. Если что не так, прошу прощения. Для меня экзамены эти сдавать все равно что камешки в реку бросать—руки не отвалятся. А попробовать счастья можно. Ведь до сего дня мне и в голову не приходило поступить в театральную школу, стать актером.
Так я закончил свою сказку. Они пошептались. Попросили прочесть стихи. Стихи так стихи. Я знал наизусть «Пленник сорока разбойников». Только я назвал автора и приготовился начинать, как меня перебили:
— А других стихов вы не знаете?
— Любовные не держатся у меня в памяти.
Чуть было не начался спор. Но, к счастью, Мухсин Эртугрул пришел мне на помощь.
— Оставьте, пусть читает что знает. Переводчик приветливо кивнул головой: начинай, мол. Под вечер на стенке вывесили результаты первого
тура. Тот, чей номер был внесен в список, прошел. И тем самым приглашался на второй тур. Те, чьих номеров не было, провалились.
Отойдя в сторонку, я ждал, пока разойдется толкающаяся и шумящая толпа. Рядом со мной стояла давешняя девушка. Я уже знал ее имя.
— Фатьма,— сказал я,— у меня совсем нет надежды.
— У меня тоже не было, а вот ведь прошла. Пойди посмотри.
— Нет, пойди ты.
Она пошла. Тут же прилетела обратно и «мимикой» искренне и тепло, как сестра, поздравила меня с удачей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61