.. Знаешь, что мне ответил этот мерзавец?..
Я удивленно поглядел ему в лицо. Откуда мне знать, что и кто ему ответил и о чем спрашивал меня Салих-ага?!
— Все эфенди об этом знают, я и тебе расскажу, чтоб ты не от кого-нибудь, а от меня самого услышал, как дело было. У этого борова-кладовщика есть дочка, ну, чистый ангел. Только от рождения косит немножко на один глазок. И пусть себе косит. Такой недостаток и у дочери кадия1 бывает. И на солнце пятна есть. У меня вот волосы маленько повыпадали. Мальчишкой я был, когда высыпали на голове у меня чирьи. Сказали, парша. Покойница матушка моя помазала навозом, не помогло. Смоляной пластырь положила. Прошло. Слава богу, кроме этих трех-четырех плешинок, никаких следов не осталось, но зато осталось прозвище Лысый Салих. Если бы волосы у меня не стали падать—и этих плешин не видно было бы. Да ведь нелегкое дело пятнадцать лет в чужих людях прослужить. Слава богу, в конце концов от бейской службы отделался, на казенную поступил, в чиновники записался. Однако поди-ка растолкуй это борову нашему. Я прачку Дуду послал к нему. Старушка говорит: так, мол, и так, привратник Салих-ага хочет взять твою дочь по воле аллаха, по слову пророка и прочая и прочая. Только она это сказала, он возьми и выгони ее в шею. Ах ты, такой-сякой! За сорокапятилетнего лысого привратника не отдаст, мол, свою дочку—ей, видите ли, только двадцать первый пошел. Ну, не свинья ли?! Тридцатидевятилетнюю прокисшую девку за двадцатилетнего парня, что ли, хочет выдать? Салих-ага не такой простофиля, чтоб его можно было на кривой обьехать. Я писарю и паспортном столе пол-лиры подкинул, он и поглядел в книгах. Одного мы с ней возраста. Моя плешь, ее косина—так на так и будет. Но у кладовщика свой расчет. Не сегодня, так завтра возьмет и загнется, а его дома да мельницы мне, мол, достанутся. Вот ведь бессовестный, ну, скажи, а? Да будь он не кладовщик, а сам Крез, все равно ничего с собой в могилу не возьмет, кроме трех аршинов полотна. А ведь девка в доме—что грязь на руках, отдал замуж — умыл руки. И тебе хорошо, и Салиху. Так нет. Собирается продать свою дочь нашему директору. Директор, как и я, старый холостяк, вот он и думает всучить ему свою косую дочку. Ну, на что она нашему директору, эта девка! Не возьмет он ее никогда. Позвал его кладовщик в гости, напоил водкой. Не взял. Приворожку заказал. Не взял. Дочка
схватила сааз и запела: «У острова у берега я жду тебя с экспресса, мой милый, дорогой!» Все равно не взял. Да и как взять? Ей-богу, не возьмет он ее. И я бы не взял на его месте. Разве это невеста? Сейчас, к примеру, пришла бы сюда и села вот тут,— ей-богу, не поймешь, на тебя она смотрит или на дверь. Настоящая девушка должна человеку в глаза глядеть. Как поглядела, так ты голову и потерял. Ах, если б я был директором! Ненадолго, вот на столечко хоть, пока моя фуражка от потолка до полу долетит...
Салих-ага снова схватился за свою фуражку. Я встал. И нечаянно глянул через окно во двор.
— Директор идет! И кладовщик с ним! Привратник застегнул куртку на все пуговицы и выскочил во двор. Я последовал за ним с чемоданом в руке.
Директор шел, глядя себе под ноги, кладовщик—в небо. Директор с веселым, приветливым лицом. Кладовщик с такой кислой миной, что, глянь он на парное молоко, оно тут же превратилось бы в простоквашу. Салих-ага поклонился, насколько это позволял ему толстый живот. Я снял шапку.
— Маленький Ферид приехал,— сказал он.
— Добро пожаловать, сынок. Как твой брат?— спросил директор.
Привратник не дал мне ответить:
— Отправили в санаторий в Давос благодаря вам. Наконец-то я вошел в училище и поднялся прямо в спальню.
За четверть часа черная весть облетела училище. Все наперебой выражали мне сочувствие. Я тогда еще не умел отвечать на привычные соболезнования. Улыбался в ответ на сочувственные взгляды. Задумавшись, молча глядел на лица окруживших меня товарищей. Ведь весь первый год они ни минуты не оставляли меня в покое. Называли меня коротышкой. Дразнили жестянщиком. Смеялись, что я даже плечом не мог открыть дверь, которую Салих-ага открывал левым мизинцем. Считали, сколько раз за ночь я падал во сне с кровати. Передразнивали меня, изображая, как я чавкаю за столом. Сейчас все это было забыто—в раненую птицу камней не бросают. Они даже имя мое позабыли и стали звать меня Маленьким Фери-дом. Как они, оказывается, любили моего старшего брата!
Мы встретились с лазаретной сиделкой в коридоре. Милая женщина, она бросилась мне на шею.
— От тебя пахнет так же, как от Ферида! — сказала она, вытирая глаза.
Шеф-повар выразил свое огорчение по-другому:
— Да будет земля ему пухом. Сколько раз оставлял я для него мясо, печень. Говорил ему: приходи, Ферид, когда все разойдутся, приготовлю тебе жаркое на вертеле. Ни разу не пришел...
Прачка Дуду принесла мне забытую Феридом рубашку.
— Не было здесь эфенди чище его,— похвалила она брата.
Ночной сторож Ариф-деде сказал, что Ферид за все четыре года ни разу не убегал вечером из училища.
Один из преподавателей заверил меня, что Ферид не получил ни одной плохой отметки по его предмету. Другой сказал:
— Что учителем! Депутатом меджлиса мог бы стать Ферид.
А один из его друзей, провалившийся на выпускных экзаменах по литературе и не получивший диплома, опубликовал в местной газете некролог под заголовком: «Еще один светоч угас».
Вот и все. Хотя нет, не только это было сказано о моем брате. Содержатель училищной лавки тоже выразил мне соболезнование, а потом прошептал мне на
ухо:
— Твой брат задолжал мне за три пачки сигарет.
Уезжая, забыл отдать.
Я не желал, чтоб Ферид остался должником. Тут же
уплатил деньги.
Но лучше всех утешил меня Касым. Мой одноклассник, мой однолеток. Сирота Касым, пришедший к нам из приюта. Курд Касым.
— Не печалься,— сказал он.— Моего отца убили в Курдистане жандармы. А мать умерла, рожая меня на свет. Так Что, сам понимаешь, никогошеньки у меня нет. Что там сказка об Адаме и Еве?! Если я скажу тебе, что вышел на свет из дупла,—не совру. Был пастухом. Батрачил тоже. Что я перетерпел, тебе и не снилось. Ночевал в мусорных ящиках, ездил зайцем в товарных вагонах,—ловили. Ночи коротал в дороге. А все-таки добрался пешком из Коньи в Стамбул. Поступил в сиротскую школу. И теперь вот сюда попал. Я это к тому, чтоб ты не падал духом. Сирота сироте лучший товарищ. Дай твою руку. И, знаешь, будем в этом году сидеть за одной партой.
— Хорошо, Касым.
— Если так, давай померяемся ростом.
Мы померялись со спины и с груди. Касым оказался на три пальца короче.
— Послушай, Коротышка,— сказал он,— ведь в прошлом году мы были одинаковые.
Он был прав. В прошлом году мы были одного роста. Но Касым не рос. Он был еще более худ, еще слабее, чем я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Я удивленно поглядел ему в лицо. Откуда мне знать, что и кто ему ответил и о чем спрашивал меня Салих-ага?!
— Все эфенди об этом знают, я и тебе расскажу, чтоб ты не от кого-нибудь, а от меня самого услышал, как дело было. У этого борова-кладовщика есть дочка, ну, чистый ангел. Только от рождения косит немножко на один глазок. И пусть себе косит. Такой недостаток и у дочери кадия1 бывает. И на солнце пятна есть. У меня вот волосы маленько повыпадали. Мальчишкой я был, когда высыпали на голове у меня чирьи. Сказали, парша. Покойница матушка моя помазала навозом, не помогло. Смоляной пластырь положила. Прошло. Слава богу, кроме этих трех-четырех плешинок, никаких следов не осталось, но зато осталось прозвище Лысый Салих. Если бы волосы у меня не стали падать—и этих плешин не видно было бы. Да ведь нелегкое дело пятнадцать лет в чужих людях прослужить. Слава богу, в конце концов от бейской службы отделался, на казенную поступил, в чиновники записался. Однако поди-ка растолкуй это борову нашему. Я прачку Дуду послал к нему. Старушка говорит: так, мол, и так, привратник Салих-ага хочет взять твою дочь по воле аллаха, по слову пророка и прочая и прочая. Только она это сказала, он возьми и выгони ее в шею. Ах ты, такой-сякой! За сорокапятилетнего лысого привратника не отдаст, мол, свою дочку—ей, видите ли, только двадцать первый пошел. Ну, не свинья ли?! Тридцатидевятилетнюю прокисшую девку за двадцатилетнего парня, что ли, хочет выдать? Салих-ага не такой простофиля, чтоб его можно было на кривой обьехать. Я писарю и паспортном столе пол-лиры подкинул, он и поглядел в книгах. Одного мы с ней возраста. Моя плешь, ее косина—так на так и будет. Но у кладовщика свой расчет. Не сегодня, так завтра возьмет и загнется, а его дома да мельницы мне, мол, достанутся. Вот ведь бессовестный, ну, скажи, а? Да будь он не кладовщик, а сам Крез, все равно ничего с собой в могилу не возьмет, кроме трех аршинов полотна. А ведь девка в доме—что грязь на руках, отдал замуж — умыл руки. И тебе хорошо, и Салиху. Так нет. Собирается продать свою дочь нашему директору. Директор, как и я, старый холостяк, вот он и думает всучить ему свою косую дочку. Ну, на что она нашему директору, эта девка! Не возьмет он ее никогда. Позвал его кладовщик в гости, напоил водкой. Не взял. Приворожку заказал. Не взял. Дочка
схватила сааз и запела: «У острова у берега я жду тебя с экспресса, мой милый, дорогой!» Все равно не взял. Да и как взять? Ей-богу, не возьмет он ее. И я бы не взял на его месте. Разве это невеста? Сейчас, к примеру, пришла бы сюда и села вот тут,— ей-богу, не поймешь, на тебя она смотрит или на дверь. Настоящая девушка должна человеку в глаза глядеть. Как поглядела, так ты голову и потерял. Ах, если б я был директором! Ненадолго, вот на столечко хоть, пока моя фуражка от потолка до полу долетит...
Салих-ага снова схватился за свою фуражку. Я встал. И нечаянно глянул через окно во двор.
— Директор идет! И кладовщик с ним! Привратник застегнул куртку на все пуговицы и выскочил во двор. Я последовал за ним с чемоданом в руке.
Директор шел, глядя себе под ноги, кладовщик—в небо. Директор с веселым, приветливым лицом. Кладовщик с такой кислой миной, что, глянь он на парное молоко, оно тут же превратилось бы в простоквашу. Салих-ага поклонился, насколько это позволял ему толстый живот. Я снял шапку.
— Маленький Ферид приехал,— сказал он.
— Добро пожаловать, сынок. Как твой брат?— спросил директор.
Привратник не дал мне ответить:
— Отправили в санаторий в Давос благодаря вам. Наконец-то я вошел в училище и поднялся прямо в спальню.
За четверть часа черная весть облетела училище. Все наперебой выражали мне сочувствие. Я тогда еще не умел отвечать на привычные соболезнования. Улыбался в ответ на сочувственные взгляды. Задумавшись, молча глядел на лица окруживших меня товарищей. Ведь весь первый год они ни минуты не оставляли меня в покое. Называли меня коротышкой. Дразнили жестянщиком. Смеялись, что я даже плечом не мог открыть дверь, которую Салих-ага открывал левым мизинцем. Считали, сколько раз за ночь я падал во сне с кровати. Передразнивали меня, изображая, как я чавкаю за столом. Сейчас все это было забыто—в раненую птицу камней не бросают. Они даже имя мое позабыли и стали звать меня Маленьким Фери-дом. Как они, оказывается, любили моего старшего брата!
Мы встретились с лазаретной сиделкой в коридоре. Милая женщина, она бросилась мне на шею.
— От тебя пахнет так же, как от Ферида! — сказала она, вытирая глаза.
Шеф-повар выразил свое огорчение по-другому:
— Да будет земля ему пухом. Сколько раз оставлял я для него мясо, печень. Говорил ему: приходи, Ферид, когда все разойдутся, приготовлю тебе жаркое на вертеле. Ни разу не пришел...
Прачка Дуду принесла мне забытую Феридом рубашку.
— Не было здесь эфенди чище его,— похвалила она брата.
Ночной сторож Ариф-деде сказал, что Ферид за все четыре года ни разу не убегал вечером из училища.
Один из преподавателей заверил меня, что Ферид не получил ни одной плохой отметки по его предмету. Другой сказал:
— Что учителем! Депутатом меджлиса мог бы стать Ферид.
А один из его друзей, провалившийся на выпускных экзаменах по литературе и не получивший диплома, опубликовал в местной газете некролог под заголовком: «Еще один светоч угас».
Вот и все. Хотя нет, не только это было сказано о моем брате. Содержатель училищной лавки тоже выразил мне соболезнование, а потом прошептал мне на
ухо:
— Твой брат задолжал мне за три пачки сигарет.
Уезжая, забыл отдать.
Я не желал, чтоб Ферид остался должником. Тут же
уплатил деньги.
Но лучше всех утешил меня Касым. Мой одноклассник, мой однолеток. Сирота Касым, пришедший к нам из приюта. Курд Касым.
— Не печалься,— сказал он.— Моего отца убили в Курдистане жандармы. А мать умерла, рожая меня на свет. Так Что, сам понимаешь, никогошеньки у меня нет. Что там сказка об Адаме и Еве?! Если я скажу тебе, что вышел на свет из дупла,—не совру. Был пастухом. Батрачил тоже. Что я перетерпел, тебе и не снилось. Ночевал в мусорных ящиках, ездил зайцем в товарных вагонах,—ловили. Ночи коротал в дороге. А все-таки добрался пешком из Коньи в Стамбул. Поступил в сиротскую школу. И теперь вот сюда попал. Я это к тому, чтоб ты не падал духом. Сирота сироте лучший товарищ. Дай твою руку. И, знаешь, будем в этом году сидеть за одной партой.
— Хорошо, Касым.
— Если так, давай померяемся ростом.
Мы померялись со спины и с груди. Касым оказался на три пальца короче.
— Послушай, Коротышка,— сказал он,— ведь в прошлом году мы были одинаковые.
Он был прав. В прошлом году мы были одного роста. Но Касым не рос. Он был еще более худ, еще слабее, чем я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61