», когда узнали, что полчища Константина5 вошли в Измир. Этот грек, Васил, был не из таких. Он
не выходил встречать вступавших в город «чудотворцев». Целые дни сидел дома. Не бесчинствовал, не заносился.
Многие греки, да и не только греки, а богатеи, муллы и шейхи, умеющие всегда приноровиться к обстоятельствам, мусолили свисавший до земли край греческого флага, который был вывешен на городской управе.
Васил не ходил его целовать.Короче говоря, ни высылки, ни тем более смерти он никак не заслужил, никого не оскорблял, никакой вины за ним не было. Не было вины, зато были у него виноградники. Давно на них зарился Мехмед-ага.
Прикинем теперь, что будет, ежели этого Мехмеда-агу выгнать из нашего городка и он, изловчившись, умудрится при этом взвалить себе на спину свои виноградники? А будет вот что: долина, которую мы сравнили с ковром, сразу пожелтеет. Каждое лето, кроме местных жителей из окрестных сел и местечек, стекаются к нему тысячи батраков окапывать лозу, подрезать ее, подчищать, собирать виноград, перетаскивать его, окунать кисти в раствор поташа, раскладывать изюм для просушки на солнце. Сколько людей от носильщика до лавочника останутся без
куска хлеба!То же и с оливками. Попробуй, к примеру, выгнать Хаджи Шерифоглу вместе с его рощами,— вот и вытянута серебряная нитка из нашего ковра. Десять тысяч батраков
останутся без работы.А табак?! Не будь Али Ризы-бея, пропадать еще десяти тысячам батраков. Что тогда станут сажать наши табачники, где мотыжить, что резать и сортировать? Пропадать вам, пропадать, бедолаги! Я говорю не о тех садоводах и табаководах, не о тех крестьянах, что ковыряются на своих пяти — восьми денюмах,— они как-нибудь перебьются. Душа моя болт о тех рабочих, что трудятся над табаком, сколько себя помнят, а курят чинарики и то пополам с товарищем и уходят из этого мира, не насытившись даже сном. Ох, жаль мне рабочих, у которых есть глаза, чтобы смотреть на виноград, и которые его не пробовали, словно бы и рот им ни к чему! Болит моя душа по батракам, которые на холодном осеннем ветру стряхивают оливки, подбирают их с грязной, промерзшей земли, на своей спине таскают сотни мешков, грузят их на арбы, а придя домой, не могут приправить свой ужин, свой кусок хлеба и горсткой маслин. Если сложить число прожитых ими лет и разделить на число душ, получится тридцать семь. Это средняя продолжительность жизни для мужчин нашего городка. Говорят, мир стоит того, чтобы жить. Прекрасные слова. Но что поделать, если при наших порядках житья нет.
Нет житья потому, что, как я говорил, наш городок знаменит: малярией — раз, нищетой—два. Но об этом я распространяться не буду. Хватит с вас и того, что сказано о наших беях и богатеях. Чтоб до конца поняли, что они из себя представляют, добавлю только одно: Мехмед-ага — председатель партии (да и как ему не быть им!), Али Риза-бей — председатель управы (попробуй не выбери!), а Шерифоглу — непременный член всех государственных комиссий (все эти комиссии заседают в помещении его маслозавода).
Эта троица составляет «гордость и славу» нашего городка. Председатель партии, во время оккупации целовавший флаг оккупантов, прославился пламенными речами на торжествах и честь независимости. Председатель управы—точностью рекомендаций, которые он давал оккупантам насчет того, чьи амбары стоит ограбить. А непременного члена всех комиссии сделали знаменитым пятнадцать бидонов керосина, которые он передал греческим властям со словами: «Начните с квартала переселенцев». Выло это в тот день, когда к городу подошла национально-освободительная армия, с гор ударили по оккупантам партизаны, и захватчики решили напоследок поджечь городок.
На дела, совершенные этой троицей, не мог бы решиться ни один из местных гявуров. Но от соседских глаз не скроешься, на соседский роток не накинешь платок.
Не спрашивайте меня: «Живы ли сейчас эти трое?» Знать не хочу. Знаю только, что поэт Эшреф из деревни Яякёй, который в песнях своих до седьмого колена ославил их самих, их веру и падишаха, этот действительно достойнейший житель нашего города,— умер. О нем скорбит мое сердце.
Все это не охладило моей любви к родному городу. Чем отвратительней представляется мне злобность его богачей, тем милей и дороже мне красота его бедноты.
Пусть в этом городе я ни разу не наелся досыта, но в этом городе я родился. И хотел бы лишь одного — в этом городе умереть.
Город мой со слезами в зеленых глазах, есть ли равный тебе на свете?! Нет у тебя ни одной новостройки с лифтами, какие есть в Анкаре. И пусть нет. Станция твоя поместилась бы на одном перроне Измирского вокзала. Пусть. Домики твои покосились, в землю вросли. И пусть вросли. По многим улицам твоим еле-еле проходит ишак с вязанкой дров. А хоть бы и не прошел! Грязные сточные воды текут посредине улиц твоих. Бог с ними! Есть у тебя мечети, чьи купола меньше котелка для каши. Ну и что ж!
Но пусть тот, кто попадет на твои улицы, пройдет по ним, как я, восьмилетним мальчонкой. Поглядим тогда, найдет ли он, где у тебя край, где конец? Пусть взглянет на тебя глазами моего детства. Найдет ли он город краше тебя? Нет, не сменяю тебя ни на Анкару, ни на Стамбул. Потому что есть в тебе нечто такое, чего не понять тому, кто не жил на чужбине. Я эти строки пишу на чужбине, но и теперь не могу понять, что в тебе такого. Знаю одно—я люблю тебя. И не только я заворожен тобой. Я, наверное, ошибся—причина любви не в том, что я тут родился. Послушай, что говорил о тебе три века назад немало бродивший по свету Эвлия Челеби: «Этот городок сразу завоевал мое сердце. Если по долине покатить яйцо, оно прокатится из конца в конец. Воды здесь такое изобилье, что воткнешь в землю палку—вырастет дерево. А воздух что твой шербет. И винограда вволю. С запада течет через город река Деличай. В ней такая вода, что положишь на дно коран—можно читать. Жители трудолюбивы, благонравны и гостеприимны. Дома и улицы чисты. Базар столь многолюден, что иголке негде упасть. И такие циновки продаются на базаре, что не надо и персидских копров... Полуденный намаз мы совершили в Базарной мечети. Потом отправились в квартал, называемый Тахаткалё. Там лицезрел я огромную чинару, крона ее подпирает небо, солнце не проникает сквозь листву. Пять человек, взявшись за руки, не могли обхватить ее ствол. В тени этой чинары я видел людей, вкушавших чай и кофе, игравших в кости и шахматы...»2
Чинаре, которая поразила Эвлию Челеби, теперь уже не одна сотня лет. От Византии, Сельджуков, Османов не осталось в нашем городе ни крепостей, ни куполов, ни караван-сараев, ни бань, ни дворцов, ни фонтанов, а осталась только вот эта чинара с черной, подпаленной молнией грудью, с растрескавшейся корой. Есть у нас еще срезанный греческим снарядом «обезглавленный минарет».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
не выходил встречать вступавших в город «чудотворцев». Целые дни сидел дома. Не бесчинствовал, не заносился.
Многие греки, да и не только греки, а богатеи, муллы и шейхи, умеющие всегда приноровиться к обстоятельствам, мусолили свисавший до земли край греческого флага, который был вывешен на городской управе.
Васил не ходил его целовать.Короче говоря, ни высылки, ни тем более смерти он никак не заслужил, никого не оскорблял, никакой вины за ним не было. Не было вины, зато были у него виноградники. Давно на них зарился Мехмед-ага.
Прикинем теперь, что будет, ежели этого Мехмеда-агу выгнать из нашего городка и он, изловчившись, умудрится при этом взвалить себе на спину свои виноградники? А будет вот что: долина, которую мы сравнили с ковром, сразу пожелтеет. Каждое лето, кроме местных жителей из окрестных сел и местечек, стекаются к нему тысячи батраков окапывать лозу, подрезать ее, подчищать, собирать виноград, перетаскивать его, окунать кисти в раствор поташа, раскладывать изюм для просушки на солнце. Сколько людей от носильщика до лавочника останутся без
куска хлеба!То же и с оливками. Попробуй, к примеру, выгнать Хаджи Шерифоглу вместе с его рощами,— вот и вытянута серебряная нитка из нашего ковра. Десять тысяч батраков
останутся без работы.А табак?! Не будь Али Ризы-бея, пропадать еще десяти тысячам батраков. Что тогда станут сажать наши табачники, где мотыжить, что резать и сортировать? Пропадать вам, пропадать, бедолаги! Я говорю не о тех садоводах и табаководах, не о тех крестьянах, что ковыряются на своих пяти — восьми денюмах,— они как-нибудь перебьются. Душа моя болт о тех рабочих, что трудятся над табаком, сколько себя помнят, а курят чинарики и то пополам с товарищем и уходят из этого мира, не насытившись даже сном. Ох, жаль мне рабочих, у которых есть глаза, чтобы смотреть на виноград, и которые его не пробовали, словно бы и рот им ни к чему! Болит моя душа по батракам, которые на холодном осеннем ветру стряхивают оливки, подбирают их с грязной, промерзшей земли, на своей спине таскают сотни мешков, грузят их на арбы, а придя домой, не могут приправить свой ужин, свой кусок хлеба и горсткой маслин. Если сложить число прожитых ими лет и разделить на число душ, получится тридцать семь. Это средняя продолжительность жизни для мужчин нашего городка. Говорят, мир стоит того, чтобы жить. Прекрасные слова. Но что поделать, если при наших порядках житья нет.
Нет житья потому, что, как я говорил, наш городок знаменит: малярией — раз, нищетой—два. Но об этом я распространяться не буду. Хватит с вас и того, что сказано о наших беях и богатеях. Чтоб до конца поняли, что они из себя представляют, добавлю только одно: Мехмед-ага — председатель партии (да и как ему не быть им!), Али Риза-бей — председатель управы (попробуй не выбери!), а Шерифоглу — непременный член всех государственных комиссий (все эти комиссии заседают в помещении его маслозавода).
Эта троица составляет «гордость и славу» нашего городка. Председатель партии, во время оккупации целовавший флаг оккупантов, прославился пламенными речами на торжествах и честь независимости. Председатель управы—точностью рекомендаций, которые он давал оккупантам насчет того, чьи амбары стоит ограбить. А непременного члена всех комиссии сделали знаменитым пятнадцать бидонов керосина, которые он передал греческим властям со словами: «Начните с квартала переселенцев». Выло это в тот день, когда к городу подошла национально-освободительная армия, с гор ударили по оккупантам партизаны, и захватчики решили напоследок поджечь городок.
На дела, совершенные этой троицей, не мог бы решиться ни один из местных гявуров. Но от соседских глаз не скроешься, на соседский роток не накинешь платок.
Не спрашивайте меня: «Живы ли сейчас эти трое?» Знать не хочу. Знаю только, что поэт Эшреф из деревни Яякёй, который в песнях своих до седьмого колена ославил их самих, их веру и падишаха, этот действительно достойнейший житель нашего города,— умер. О нем скорбит мое сердце.
Все это не охладило моей любви к родному городу. Чем отвратительней представляется мне злобность его богачей, тем милей и дороже мне красота его бедноты.
Пусть в этом городе я ни разу не наелся досыта, но в этом городе я родился. И хотел бы лишь одного — в этом городе умереть.
Город мой со слезами в зеленых глазах, есть ли равный тебе на свете?! Нет у тебя ни одной новостройки с лифтами, какие есть в Анкаре. И пусть нет. Станция твоя поместилась бы на одном перроне Измирского вокзала. Пусть. Домики твои покосились, в землю вросли. И пусть вросли. По многим улицам твоим еле-еле проходит ишак с вязанкой дров. А хоть бы и не прошел! Грязные сточные воды текут посредине улиц твоих. Бог с ними! Есть у тебя мечети, чьи купола меньше котелка для каши. Ну и что ж!
Но пусть тот, кто попадет на твои улицы, пройдет по ним, как я, восьмилетним мальчонкой. Поглядим тогда, найдет ли он, где у тебя край, где конец? Пусть взглянет на тебя глазами моего детства. Найдет ли он город краше тебя? Нет, не сменяю тебя ни на Анкару, ни на Стамбул. Потому что есть в тебе нечто такое, чего не понять тому, кто не жил на чужбине. Я эти строки пишу на чужбине, но и теперь не могу понять, что в тебе такого. Знаю одно—я люблю тебя. И не только я заворожен тобой. Я, наверное, ошибся—причина любви не в том, что я тут родился. Послушай, что говорил о тебе три века назад немало бродивший по свету Эвлия Челеби: «Этот городок сразу завоевал мое сердце. Если по долине покатить яйцо, оно прокатится из конца в конец. Воды здесь такое изобилье, что воткнешь в землю палку—вырастет дерево. А воздух что твой шербет. И винограда вволю. С запада течет через город река Деличай. В ней такая вода, что положишь на дно коран—можно читать. Жители трудолюбивы, благонравны и гостеприимны. Дома и улицы чисты. Базар столь многолюден, что иголке негде упасть. И такие циновки продаются на базаре, что не надо и персидских копров... Полуденный намаз мы совершили в Базарной мечети. Потом отправились в квартал, называемый Тахаткалё. Там лицезрел я огромную чинару, крона ее подпирает небо, солнце не проникает сквозь листву. Пять человек, взявшись за руки, не могли обхватить ее ствол. В тени этой чинары я видел людей, вкушавших чай и кофе, игравших в кости и шахматы...»2
Чинаре, которая поразила Эвлию Челеби, теперь уже не одна сотня лет. От Византии, Сельджуков, Османов не осталось в нашем городе ни крепостей, ни куполов, ни караван-сараев, ни бань, ни дворцов, ни фонтанов, а осталась только вот эта чинара с черной, подпаленной молнией грудью, с растрескавшейся корой. Есть у нас еще срезанный греческим снарядом «обезглавленный минарет».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61