Перед ними несколько молодых офицеров. Один, улыбаясь, подал им руку:
- Здравствуйте, ба! Если б не это «ба»,— настоящий турецкий язык.
- Здравствуйте!
Первый обмен приветствиями.
— Вы устали?
— Сами видите.
— Сперва умойтесь.
Пока они по очереди мылись в душе, брюки Третьего вычистили, привели в порядок.
— Теперь поешьте!
В бачке была каша со свининой. Первому (он впервые пробовал свинину) каждый глоток стоил немалого труда. Его испуг порядком позабавил офицера, понимавшего по-турецки.
— Теперь ступайте спать, отдохните!
Это кстати, а то недолго было уснуть и стоя, как лошади. В офицерской комнате были приготовлены три походные кровати. По три одеяла вниз, по два—наверх. На окнах задернули занавески—от солнца.
— Я вас разбужу вечером,— сказал офицер.— Приятного сна.
Постели пришлись им по вкусу.
...Когда Первый открыл глаза, был уже поздний вечер. Он уснул на правом боку, на правом и проснулся. Перевернулся на спину, потянулся. Свет лампочки на потолке ослепил его. «Где я?»
Его мысли с мгновенной быстротой проделали вчерашний путь до границы, потом от границы до этой кровати и постепенно пришли в порядок. На душе у него было так легко, так пусто, что казалось, поставь его сейчас против ветра, он заиграет как рожок. Он и в самом деле принялся насвистывать сквозь зубы. Присел на кровать.
Странное дело! В комнате никого не было. «Интересно, почему меня не разбудили?» Не успел он об этом подумать, как в комнату тихо вошел молодой офицер.
— Давайте! Теперь ваша очередь! («Что это еще за очередь?»)
— Хорошо, сейчас!
Он зашнуровал ботинки. Встал. Надел пиджак. Пока он нащупывал рукав, офицер заметил, что один карман у него оттопырен.
— Что у вас там?
— Так... Ничего... Остался вот... кусок хлеба...
— Мы ведь идем к капитану...
(«Ну и что? Разве к вашему капитану нельзя идти с хлебом в кармане?»)
— Хорошо, идемте!
Когда они выходили из дверей, часовой (одна рука на дуле автомата, другая на спусковом крючке) отдал приветствие, громко щелкнув каблуками. Во дворе они столкнулись со Вторым, его сопровождал солдат. Первый хотел
было остановиться. Но офицер взял его под руку:
— После поговорите. Теперь идет допрос.
Они молча разошлись. Офицер, словно ему отчего-то стало неловко, спросил;
— Значит, вы газетчик?
(«Дорогой мой, мы ведь об этом уже говорили?»)
— Нет, я себя таковым не считаю. Газетчик у нас другой товарищ...
— Тот, что очки потерял?
— Да, он. Знающий болгарский язык.
— Знающий, но успевший позабыть.
— Слава богу, что не все. А то бы мы сюда не добрались так просто!
Офицер улыбнулся. Видать, разговорчивый.
— Этот ваш товарищ, которого мы встретили, хорошо говорит по-румынски.
— Он и французский знает.
— А вы какой еще знаете?
— Никакого. На родной язык и то едва хватило способностей.
— Тогда мне придется вам переводить.
— А вы, наверное, все языки знаете?
— Я — нет. Но у нас есть люди, знающие разные языки. Можно говорить, на каком хотите. По-турецки, по-английски, по-американски...
— По-американски? Ну да, верно. Вы ведь на границе. А сосед у вас теперь «Маленькая Америка»...
Офицер снова улыбнулся.
Комната, куда они вошли, напоминала суд. Посредине за столом высокий чернявый офицер. («Наверное, это и есть капитан».) По правую руку от него — другой. Слева сел офицер-переводчик. Пришельца усадили перед столом. Солдат с тонкими, как шнурок, усиками, похожий на ротного писаря, вставил в пишущую машинку чистый лист бумаги, приготовился. Офицер-переводчик повторил первые слова капитана:
— Поели?
— Поел.
— Хорошо спали?
— Без задних ног.
— Отдохнули? — Да.
— Чувствуете себя хорошо?
— Как сказать...
— Понимаю. Человек, покинувший родину, вряд ли может себя хорошо чувствовать. Я хотел спросить, можем ли мы начать, в состоянии ли вы отвечать на вопросы?
— Да. Пожалуйста.
Первые вопросы известны: фамилия, профессия, кто остался на родине.
Собственно, удостоверение личности было в их руках давно... Машинка с перерывами простучала несколько фраз. Наступило молчание. И наконец прозвучал этот самый тяжкий, словно у врат чистилища, неотвратимый вопрос:
— Почему вы бежали?
— Не лучше ли задать этот вопрос последним?
— Можно и первым.
— Можно, но...
— Вы коммунист?
— Кое-кто утверждает.
— Член партии?
— Какой?
— Коммунистической.
— Не смог ее найти. А она меня не искала...
— В таком случае, кто вас послал?
— Никто.
— Хорошо, почему же вы бежали?
— Так просто на этот вопрос не ответишь.
— Можете отвечать как хотите.
— Прежде надо бы вам рассказать, как живется у нас в стране.
— Хорошо, начнем с этого. Как живется в Турции?
— Не знаю, как вам объяснить...
Он развел руки, потом сжал их в кулаки, словно ища, за что бы ухватиться. И нашел. Сунул руку в карман. Вытащил тот самый ломоть черного хлеба и осторожно положил его на стол перед капитаном.
— Вот хлеб моей родины. Черный, черствый. И жизнь там такая. Попробуйте кусочек...
Капитан переглянулся с товарищами, взял хлеб. Отломил кусочек. Положил в рот. Пожевал, сощурив глаза— совсем как повар, пробующий блюдо. Почмокал губами:
— Горький.
— Верно, горек наш ломоть.
— Ясно,—сказал капитан,—давайте по-другому. Я полагаю, какое-то время вы еще здесь пробудете...
— А потом?
— Это решит София. Одно я могу вам сказать, в нашей конституции записано: «Иностранцам, подвергающимся за свою революционную деятельность преследованиям реакции, наша страна предоставляет право убежища».
— Спасибо!
— Я имел в виду вот что: как бы там ни решили, вы какое-то время добудете здесь. Садитесь и опишите нам ваш «горький ломоть».
— Это можно.
— Хотите, я вам запишу вопросы?
— Можно и без вопросов.
— Мы хотим понять только одно — почему вы эмигрировали?
— Хорошо, но только это длинный рассказ.
— Пусть будет длинный.
— Может быть, кое-что в нем покажется вам излишним, необязательным.
— Не будем жалеть бумаги. Спешить вам завтра некуда. Комната, письменный стол, еда—все это будет. Пишите, сколько сможете. Устанете—ложитесь отдыхать.
— Я могу передавать вам написанное по частям,каждый день.
— Хорошо. Но знайте, сейчас вы не на свободе. У дверей будет стоять часовой. Пусть это вас не огорчает. Он составит вам компанию.
— ?
— Договорились?
— Договоримся.
— А сейчас можете идти. Завтра приступите. И Первый назавтра приступил. Вот его записи.
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Ясно. Чтобы допрос был не так заметен, вы предлагаете мне писать роман. Пусть будет по-вашему, я постараюсь дать ответ на ваши вопросы, будто пишу роман. Мне и без того хотелось многое рассказать вам о своей жизни. Бывают такие рассказы, что на бумаге теряют соль. Бывают и такие, что хороши на бумаге, а станешь рассказывать—пресно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
- Здравствуйте, ба! Если б не это «ба»,— настоящий турецкий язык.
- Здравствуйте!
Первый обмен приветствиями.
— Вы устали?
— Сами видите.
— Сперва умойтесь.
Пока они по очереди мылись в душе, брюки Третьего вычистили, привели в порядок.
— Теперь поешьте!
В бачке была каша со свининой. Первому (он впервые пробовал свинину) каждый глоток стоил немалого труда. Его испуг порядком позабавил офицера, понимавшего по-турецки.
— Теперь ступайте спать, отдохните!
Это кстати, а то недолго было уснуть и стоя, как лошади. В офицерской комнате были приготовлены три походные кровати. По три одеяла вниз, по два—наверх. На окнах задернули занавески—от солнца.
— Я вас разбужу вечером,— сказал офицер.— Приятного сна.
Постели пришлись им по вкусу.
...Когда Первый открыл глаза, был уже поздний вечер. Он уснул на правом боку, на правом и проснулся. Перевернулся на спину, потянулся. Свет лампочки на потолке ослепил его. «Где я?»
Его мысли с мгновенной быстротой проделали вчерашний путь до границы, потом от границы до этой кровати и постепенно пришли в порядок. На душе у него было так легко, так пусто, что казалось, поставь его сейчас против ветра, он заиграет как рожок. Он и в самом деле принялся насвистывать сквозь зубы. Присел на кровать.
Странное дело! В комнате никого не было. «Интересно, почему меня не разбудили?» Не успел он об этом подумать, как в комнату тихо вошел молодой офицер.
— Давайте! Теперь ваша очередь! («Что это еще за очередь?»)
— Хорошо, сейчас!
Он зашнуровал ботинки. Встал. Надел пиджак. Пока он нащупывал рукав, офицер заметил, что один карман у него оттопырен.
— Что у вас там?
— Так... Ничего... Остался вот... кусок хлеба...
— Мы ведь идем к капитану...
(«Ну и что? Разве к вашему капитану нельзя идти с хлебом в кармане?»)
— Хорошо, идемте!
Когда они выходили из дверей, часовой (одна рука на дуле автомата, другая на спусковом крючке) отдал приветствие, громко щелкнув каблуками. Во дворе они столкнулись со Вторым, его сопровождал солдат. Первый хотел
было остановиться. Но офицер взял его под руку:
— После поговорите. Теперь идет допрос.
Они молча разошлись. Офицер, словно ему отчего-то стало неловко, спросил;
— Значит, вы газетчик?
(«Дорогой мой, мы ведь об этом уже говорили?»)
— Нет, я себя таковым не считаю. Газетчик у нас другой товарищ...
— Тот, что очки потерял?
— Да, он. Знающий болгарский язык.
— Знающий, но успевший позабыть.
— Слава богу, что не все. А то бы мы сюда не добрались так просто!
Офицер улыбнулся. Видать, разговорчивый.
— Этот ваш товарищ, которого мы встретили, хорошо говорит по-румынски.
— Он и французский знает.
— А вы какой еще знаете?
— Никакого. На родной язык и то едва хватило способностей.
— Тогда мне придется вам переводить.
— А вы, наверное, все языки знаете?
— Я — нет. Но у нас есть люди, знающие разные языки. Можно говорить, на каком хотите. По-турецки, по-английски, по-американски...
— По-американски? Ну да, верно. Вы ведь на границе. А сосед у вас теперь «Маленькая Америка»...
Офицер снова улыбнулся.
Комната, куда они вошли, напоминала суд. Посредине за столом высокий чернявый офицер. («Наверное, это и есть капитан».) По правую руку от него — другой. Слева сел офицер-переводчик. Пришельца усадили перед столом. Солдат с тонкими, как шнурок, усиками, похожий на ротного писаря, вставил в пишущую машинку чистый лист бумаги, приготовился. Офицер-переводчик повторил первые слова капитана:
— Поели?
— Поел.
— Хорошо спали?
— Без задних ног.
— Отдохнули? — Да.
— Чувствуете себя хорошо?
— Как сказать...
— Понимаю. Человек, покинувший родину, вряд ли может себя хорошо чувствовать. Я хотел спросить, можем ли мы начать, в состоянии ли вы отвечать на вопросы?
— Да. Пожалуйста.
Первые вопросы известны: фамилия, профессия, кто остался на родине.
Собственно, удостоверение личности было в их руках давно... Машинка с перерывами простучала несколько фраз. Наступило молчание. И наконец прозвучал этот самый тяжкий, словно у врат чистилища, неотвратимый вопрос:
— Почему вы бежали?
— Не лучше ли задать этот вопрос последним?
— Можно и первым.
— Можно, но...
— Вы коммунист?
— Кое-кто утверждает.
— Член партии?
— Какой?
— Коммунистической.
— Не смог ее найти. А она меня не искала...
— В таком случае, кто вас послал?
— Никто.
— Хорошо, почему же вы бежали?
— Так просто на этот вопрос не ответишь.
— Можете отвечать как хотите.
— Прежде надо бы вам рассказать, как живется у нас в стране.
— Хорошо, начнем с этого. Как живется в Турции?
— Не знаю, как вам объяснить...
Он развел руки, потом сжал их в кулаки, словно ища, за что бы ухватиться. И нашел. Сунул руку в карман. Вытащил тот самый ломоть черного хлеба и осторожно положил его на стол перед капитаном.
— Вот хлеб моей родины. Черный, черствый. И жизнь там такая. Попробуйте кусочек...
Капитан переглянулся с товарищами, взял хлеб. Отломил кусочек. Положил в рот. Пожевал, сощурив глаза— совсем как повар, пробующий блюдо. Почмокал губами:
— Горький.
— Верно, горек наш ломоть.
— Ясно,—сказал капитан,—давайте по-другому. Я полагаю, какое-то время вы еще здесь пробудете...
— А потом?
— Это решит София. Одно я могу вам сказать, в нашей конституции записано: «Иностранцам, подвергающимся за свою революционную деятельность преследованиям реакции, наша страна предоставляет право убежища».
— Спасибо!
— Я имел в виду вот что: как бы там ни решили, вы какое-то время добудете здесь. Садитесь и опишите нам ваш «горький ломоть».
— Это можно.
— Хотите, я вам запишу вопросы?
— Можно и без вопросов.
— Мы хотим понять только одно — почему вы эмигрировали?
— Хорошо, но только это длинный рассказ.
— Пусть будет длинный.
— Может быть, кое-что в нем покажется вам излишним, необязательным.
— Не будем жалеть бумаги. Спешить вам завтра некуда. Комната, письменный стол, еда—все это будет. Пишите, сколько сможете. Устанете—ложитесь отдыхать.
— Я могу передавать вам написанное по частям,каждый день.
— Хорошо. Но знайте, сейчас вы не на свободе. У дверей будет стоять часовой. Пусть это вас не огорчает. Он составит вам компанию.
— ?
— Договорились?
— Договоримся.
— А сейчас можете идти. Завтра приступите. И Первый назавтра приступил. Вот его записи.
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Ясно. Чтобы допрос был не так заметен, вы предлагаете мне писать роман. Пусть будет по-вашему, я постараюсь дать ответ на ваши вопросы, будто пишу роман. Мне и без того хотелось многое рассказать вам о своей жизни. Бывают такие рассказы, что на бумаге теряют соль. Бывают и такие, что хороши на бумаге, а станешь рассказывать—пресно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61