Если не ошибаюсь, оно зовется чувством унижения.
Два года подряд я не ездил летом домой. Первый год я не смог сдать французский, музыку и физкультуру. У меня не хватило духу взглянуть отцу в лицо. Нечего делать—пришлось и лето провести в училище. Я выучил наизусть несколько французских словарей. Давал концерты в коридорах, распевая гаммы. Разбил голову в спортивном зале, без конца отрабатывая прыжки через «козла». Но осенью я исправил плохие отметки и перешел в следующий класс.
На следующее лето вместо денег на дорогу от отца пришло коротенькое письмо. «Постарайся отдохнуть там,—писал он.— Наш дом уже не дом. Я тоже этим летом останусь в деревне». На конверте была приписка старым шрифтом—видно, он вспомнил об этом, уже заклеив письмо: «Я пришлю тебе две-три лиры. Кормят и поят вас там за так. Если не станешь их транжирить, хватит тебе на все лето».
Не хватило. Кормили, поили нас за так, кухня в училище работала, но три отцовские лиры разошлись у меня не за три месяца—за три недели. Да и как утерпеть?! В такие годы хочется погулять. Мы очень заботились о своей внешности. Прицепляли цветок в петлицу. По вечерам прогуливались в толпе по главной улице. В сердце у нас пылал огонь. Среди балыкесирских девушек была у каждого из нас своя пара, своя милая с родинкой на щеке. И каждый из нас был кому-нибудь мил. Выйдя из кино, мы отправлялись в парк, из парка в кофейню, из кофейни на футбольный матч. Ни ботинки, ни финансы наши не выдерживали.
...У тех, кто на лето оставался в училище, и пяти курушей взять в долг нельзя было. Большинство было сиротами, вроде курда Касыма. Остальные, вроде меня, дети бедняков. А кто и того хуже, вроде Махмуда Двадцать восьмого. Все ученики родом из Болгарии уезжали домой, один он оставался. Он был из Видина, но денег ему оттуда никто послать не мог. Бедняга набирал у того, у этого кучу рваных ботинок, шел к одному сапожнику, тоже родом из Болгарии, пристраивался в уголке, шил, подбивал, ставил заплаты, набойки, подметки. Потом возвращал починенную обувь, говорил, столько-то и столько-то следует. А просил он за свой труд не дороже, чем стоили две пачки сигарет. Кой-как перебивался. Но попросишь у него закурить—никогда не откажет.
У нас с Касымом касса была общая. А когда кончились отцовские деньги, стали общими и заботы. Что делать? Он пошел носить кирпичи на стройку. Я—на рынок, в самый конец слесарного ряда. Поступил подма-
стерьем к жестянщику. Неделю поработаю—день гуляю беем. Опять неделю батрачу, и снова день ребяческого бейства. А тут и новый учебный год начался.
ДЕНЬ ПЯТНАДЦАТЫЙ
В училище мы ели «народный плов». И на каждом уроке краеведения учитель вколачивал это в наши головы, словно стукал по лбу ложкой. Он делал это с такой энергией, будто ковал железо. Наши головы были для него наковальнями, а ложка, то бишь «назидание»,— кувалдой.
— Не забывайте. Народ кормит вас пловом, отказывая себе во всем. Крестьяне экономят на саване, чтобы государство могло сшить для вас форму. Вам кажется, что пара башмаков в год — это мало. Но это значит, что пять крестьян ходят без чарыков.
— Не забывайте. Наш крестьянин лишен не только одежды и хлеба, он лишен и света. Он знает лишь свет солнца да свет лучины. Говорят: «В дом, куда не заглядывает солнце, приходит врач». Я же скажу, что в дом нашего крестьянина не заглядывает ни врач, ни солнце.
— Помните. Вы поедете в деревню, войдете в дома крестьян. Учитель в деревне — что костер в горах, что свеча на площади. Сгорите, но дайте немного света, осветите дорогу людям.
— Помните. Восемьдесят процентов народа еще неграмотно. «Это позор, этого надо стыдиться!» — говорит Ататюрк. И, следуя его заветам, вы должны воспитать новые поколения. Не сумеете — стыд вам выест глаза. Поленитесь—позор на ваши головы. И да станет вам поперек горла народный плов...
— Помните. Как техник строит здание, так учитель строит внутренний мир человека. Врач против любой болезни может найти лекарство, но против микробов невежества сможет выписать рецепт только учитель. Если б господь бог спустился к нам на землю и искал работу, он, как дважды два—четыре, пришел бы в министерство с просьбой назначить его учителем. Не зря говорят, быть учителем—дело божье!
— Помните. Только на ваших плечах может подняться наша страна, наш народ. Ученье — основа всякого прогресса. Каждый шаг вперед начинается с буквы «А», которую вы напишете на классных досках...
— Помните. Этот плов вам дают авансом. Как бы вы ни набили себе живот, через три-четыре часа он снова будет пуст. Важно другое: что этот плов оставит в вашей
крови и вашем мозгу? Каждая рисинка этого плова должна заколоситься у вас в голове. В противном случае, стукнув по лбу ложкой, услышишь лишь звон пустой...
Нас то и дело стукали ложкой по лбу, проверяя, как мы усваиваем плов. Если у кого-нибудь из нас голова в самом деле отзывалась пустым звоном—отчитывали. На следующей проверке — снова пустой звон. Наказывали. Если же она и после этого не звучала как спелый арбуз, тогда обладателя головы лишали плова и, прописав «перемену климата», отправляли туда, откуда он прибыл.
Слушая беспрестанные поучения на тему «Помните и не забывайте!», я постоянно вспоминал отца. Я не мог понять, отчего он бранит, отчего он высмеивает такую важную и благородную профессию. Как-то в письме я спросил его: «Почему ты хаешь профессию учителя, отец?»
Отец не замедлил с ответом. «В твои годы я тоже возносил ее до небес,— писал он.—Ты не знаешь ни нашего края, ни нашей страны, ты не знаешь деревни. Боюсь, что и ваш преподаватель краеведения тоже. Спроси-ка его...»
Я спросил. Наш учитель краеведении родился и вырос в Балыкесире. Ни разу не был ни в одной деревне под городом. Высшее образование он получил в Стамбуле. Жил там в районе Эренкей. Долгие годы занимался адвокатской практикой. Знал Стамбул как свои пять пальцев. А также Анкару. Потому что какое-то время был даже «депутатом народа» в меджлисе. Вот откуда он «знает народ»; откуда его привычка произносить речи и высокие слова.
Все это я написал отцу. Отец посоветовал: «Обратись-ка к учителю географии. Пусть он тебе расскажет о народе и родине, о городе и деревне».
Я так и сделал. Мы иногда беседовали с преподавателями после уроков. Особенно близок нам был географ. Он любил рассказывать, и его стоило послушать. Был он на свете один как перст. В молодости получил большое наследство и растратил его на путешествия по всему миру. Теперь он квартировал в училище. Вместе с нами ел народный плов. А жалованье копил. Накопит за два-три года и едет в страну, которую еще не видал. Книжный шкаф у него в комнате был битком набит всевозможными альбомами и путеводителями.
Бывают, знаете, на ярмарках такие аттракционы, вроде фотографического аппарата на ножках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Два года подряд я не ездил летом домой. Первый год я не смог сдать французский, музыку и физкультуру. У меня не хватило духу взглянуть отцу в лицо. Нечего делать—пришлось и лето провести в училище. Я выучил наизусть несколько французских словарей. Давал концерты в коридорах, распевая гаммы. Разбил голову в спортивном зале, без конца отрабатывая прыжки через «козла». Но осенью я исправил плохие отметки и перешел в следующий класс.
На следующее лето вместо денег на дорогу от отца пришло коротенькое письмо. «Постарайся отдохнуть там,—писал он.— Наш дом уже не дом. Я тоже этим летом останусь в деревне». На конверте была приписка старым шрифтом—видно, он вспомнил об этом, уже заклеив письмо: «Я пришлю тебе две-три лиры. Кормят и поят вас там за так. Если не станешь их транжирить, хватит тебе на все лето».
Не хватило. Кормили, поили нас за так, кухня в училище работала, но три отцовские лиры разошлись у меня не за три месяца—за три недели. Да и как утерпеть?! В такие годы хочется погулять. Мы очень заботились о своей внешности. Прицепляли цветок в петлицу. По вечерам прогуливались в толпе по главной улице. В сердце у нас пылал огонь. Среди балыкесирских девушек была у каждого из нас своя пара, своя милая с родинкой на щеке. И каждый из нас был кому-нибудь мил. Выйдя из кино, мы отправлялись в парк, из парка в кофейню, из кофейни на футбольный матч. Ни ботинки, ни финансы наши не выдерживали.
...У тех, кто на лето оставался в училище, и пяти курушей взять в долг нельзя было. Большинство было сиротами, вроде курда Касыма. Остальные, вроде меня, дети бедняков. А кто и того хуже, вроде Махмуда Двадцать восьмого. Все ученики родом из Болгарии уезжали домой, один он оставался. Он был из Видина, но денег ему оттуда никто послать не мог. Бедняга набирал у того, у этого кучу рваных ботинок, шел к одному сапожнику, тоже родом из Болгарии, пристраивался в уголке, шил, подбивал, ставил заплаты, набойки, подметки. Потом возвращал починенную обувь, говорил, столько-то и столько-то следует. А просил он за свой труд не дороже, чем стоили две пачки сигарет. Кой-как перебивался. Но попросишь у него закурить—никогда не откажет.
У нас с Касымом касса была общая. А когда кончились отцовские деньги, стали общими и заботы. Что делать? Он пошел носить кирпичи на стройку. Я—на рынок, в самый конец слесарного ряда. Поступил подма-
стерьем к жестянщику. Неделю поработаю—день гуляю беем. Опять неделю батрачу, и снова день ребяческого бейства. А тут и новый учебный год начался.
ДЕНЬ ПЯТНАДЦАТЫЙ
В училище мы ели «народный плов». И на каждом уроке краеведения учитель вколачивал это в наши головы, словно стукал по лбу ложкой. Он делал это с такой энергией, будто ковал железо. Наши головы были для него наковальнями, а ложка, то бишь «назидание»,— кувалдой.
— Не забывайте. Народ кормит вас пловом, отказывая себе во всем. Крестьяне экономят на саване, чтобы государство могло сшить для вас форму. Вам кажется, что пара башмаков в год — это мало. Но это значит, что пять крестьян ходят без чарыков.
— Не забывайте. Наш крестьянин лишен не только одежды и хлеба, он лишен и света. Он знает лишь свет солнца да свет лучины. Говорят: «В дом, куда не заглядывает солнце, приходит врач». Я же скажу, что в дом нашего крестьянина не заглядывает ни врач, ни солнце.
— Помните. Вы поедете в деревню, войдете в дома крестьян. Учитель в деревне — что костер в горах, что свеча на площади. Сгорите, но дайте немного света, осветите дорогу людям.
— Помните. Восемьдесят процентов народа еще неграмотно. «Это позор, этого надо стыдиться!» — говорит Ататюрк. И, следуя его заветам, вы должны воспитать новые поколения. Не сумеете — стыд вам выест глаза. Поленитесь—позор на ваши головы. И да станет вам поперек горла народный плов...
— Помните. Как техник строит здание, так учитель строит внутренний мир человека. Врач против любой болезни может найти лекарство, но против микробов невежества сможет выписать рецепт только учитель. Если б господь бог спустился к нам на землю и искал работу, он, как дважды два—четыре, пришел бы в министерство с просьбой назначить его учителем. Не зря говорят, быть учителем—дело божье!
— Помните. Только на ваших плечах может подняться наша страна, наш народ. Ученье — основа всякого прогресса. Каждый шаг вперед начинается с буквы «А», которую вы напишете на классных досках...
— Помните. Этот плов вам дают авансом. Как бы вы ни набили себе живот, через три-четыре часа он снова будет пуст. Важно другое: что этот плов оставит в вашей
крови и вашем мозгу? Каждая рисинка этого плова должна заколоситься у вас в голове. В противном случае, стукнув по лбу ложкой, услышишь лишь звон пустой...
Нас то и дело стукали ложкой по лбу, проверяя, как мы усваиваем плов. Если у кого-нибудь из нас голова в самом деле отзывалась пустым звоном—отчитывали. На следующей проверке — снова пустой звон. Наказывали. Если же она и после этого не звучала как спелый арбуз, тогда обладателя головы лишали плова и, прописав «перемену климата», отправляли туда, откуда он прибыл.
Слушая беспрестанные поучения на тему «Помните и не забывайте!», я постоянно вспоминал отца. Я не мог понять, отчего он бранит, отчего он высмеивает такую важную и благородную профессию. Как-то в письме я спросил его: «Почему ты хаешь профессию учителя, отец?»
Отец не замедлил с ответом. «В твои годы я тоже возносил ее до небес,— писал он.—Ты не знаешь ни нашего края, ни нашей страны, ты не знаешь деревни. Боюсь, что и ваш преподаватель краеведения тоже. Спроси-ка его...»
Я спросил. Наш учитель краеведении родился и вырос в Балыкесире. Ни разу не был ни в одной деревне под городом. Высшее образование он получил в Стамбуле. Жил там в районе Эренкей. Долгие годы занимался адвокатской практикой. Знал Стамбул как свои пять пальцев. А также Анкару. Потому что какое-то время был даже «депутатом народа» в меджлисе. Вот откуда он «знает народ»; откуда его привычка произносить речи и высокие слова.
Все это я написал отцу. Отец посоветовал: «Обратись-ка к учителю географии. Пусть он тебе расскажет о народе и родине, о городе и деревне».
Я так и сделал. Мы иногда беседовали с преподавателями после уроков. Особенно близок нам был географ. Он любил рассказывать, и его стоило послушать. Был он на свете один как перст. В молодости получил большое наследство и растратил его на путешествия по всему миру. Теперь он квартировал в училище. Вместе с нами ел народный плов. А жалованье копил. Накопит за два-три года и едет в страну, которую еще не видал. Книжный шкаф у него в комнате был битком набит всевозможными альбомами и путеводителями.
Бывают, знаете, на ярмарках такие аттракционы, вроде фотографического аппарата на ножках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61