До самого вечера не пила, не ела, бедняга. Глаз от ворот не отрывала. Вздыхала, жаловалась. А когда опустилась ночь, вздохи ее перешли в настоящий плач. Разве ослицы плачут? Плачут и ослицы, если оторвут дитя от матери и отдадут чужим людям. Плачут, как люди. Вытерпеть ее крик было невозможно. Сколько она проплакала, не знаю. Лежа в постели, я слышал ее вой, пока не уснул, накрывшись подушкой. В полночь я проснулся от слов отца:
— Ослица умерла!
Мы вскочили, побежали во двор. При свете карбидной лампы увидели: лежит, протянув ноги. Глаза открыты. От глаз до бархатного носа—пятно грязи. Сдохла наша ослица от горя. Я поглядел на отца. Он плакал.
Но людям что? Дай только поговорить. Вскоре об отце пошла еще одна сплетня:
— Гявур-ходжа совсем рехнулся. Взял пилу, зарезал у бедной ослицы детеныша!
Отцу и в голову не пришло отыскать юрюка И выставить его свидетелем или же привести осленка, показать его пустомелям.
— Что поделать,—мрачно отвечал он,—не смогли мы принести барана в жертву господу богу. Пусть хоть осленка примет, если соблаговолит. А на нет и суда нет!
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
Пришла осень. Не успели мы отмыть руки от табачного сока, как начались занятия в школе. Я пошел уже во второй класс. Эмине, хотя была и старше меня, пошла в первый: всё мачеха не пускала. Да и теперь-то согласилась
скрепя сердце после долгих увещеваний отца: аист принес нам еще одного младенца, и Эмине должна была снова стирать пеленки. А нянчить нового братца должен был я.
За нашим столом появился новый рот. Но как было нас шесть человек, так и осталось: Ферид, три года назад окончивший школу, внезапно исчез.
Утром, уходя из дома, он потихоньку расстегнул булавку, которой был заколот внутренний карман отцовской куртки, взял из бумажника две лиры, а вместо них оставил письмо на двух страничках. За завтраком отец прочел его мачехе.
«Отец,— писал Ферид,— не сердись, что я тебя не спросился. Эти две лиры удержи из первых денег за табак в счет швейном машины «Зингер». Я не буду портным, передумал, и машина мне не нужна. Уезжаю в Балыке-сйр'. Попытаюсь держан, экзамен и учительский интернат. Не выдержу, все равно домой не вернусь. Одним ртом меньше будет, не так ли? К тому же кусок хлеба, что ты клал передо мной на стол, с некоторых пор стал для меня горек. Побоями—сыт по горло. Знаю, ты рассердишься, но прошу не вычеркивать меня из списка твоих детей, не отказывайся от меня!»
— Уже вычеркнул! — прокричал отец.— Нет у меня больше сына по имени Ферид!..
Мачеха обрадовалась и письму и отцовскому гневу. Нос у нес покраснел, ноздри раздувались:
— Не от порки он бежит, эфенди, а от табака, от табака!
Эта осень была для нашего дома началом листопада. Отец с каждым днем делался все мрачнее, все больше пил, все чаще разражались скандалы, а колотушки, приходившиеся на долю Ферида, стали доставаться нам.
В начале учебного года два известия окончательно лишили его равновесия. Первое: помощники учителей должны были держать квалификационный экзамен на учителя. Выдержавшие будут оставлены на местах, провалившиеся— уволены. Отец пришел в ярость. Это значило, что место учителя от него уплывает. Он был самоучкой, как говорят, «вылез из собственного портфеля». Окончив медресе2, поступил в идади, но через год началась Балканская война и его взяли в армию. Вернувшись после ранения на родину, в Сеферихисар, отец несколько лет прослужил школьным надзирателем. Учителей не хватало. Он выучил наизусть учебник и научился говорить: «Сегодня вечером читайте от сих до сих». Вот и все, что успел
вкусить мой отец от плодов науки. Во время первой мировой войны он сидел в тылу — «забраковали». Во время освободительной войны остался дома как «бедё-ли». Начальник измирского отдела просвещения, старый учитель отца, выдал ему устный диплом: «Давай, Халил-эфенди, езжай в такой-то городок помощником учителя!» Сказать-то сказал, а как к этому отнесутся теперь, через столько лет? И откуда взялась эта мода устраивать экзамены? Неужели теперь ему скажут: «Уши выше лба не растут, братец. Есть новые, образованные учителя. Нечего тебе занимать чужое место, ступай!»
— Дудки! — говорил отец.— Ей-богу, я это так не оставлю! Напишу, самому Гази напишу!
Но второе известие ошеломило его так, что он о письме к Гази и думать забыл. Весть была действительно убийственная: табачный рынок закрыт!
Городок забурлил, как котел на огне. Дома, на работе, в дороге, в кофейне — повсюду только и разговоров, что об этом известии.
— Почему это рынок не открывают?
— Цены упали ниже нуля.
— Кризис!
— Иностранные закупщики ломаются.
— «Режй»2 могла бы закупить, поддержать цены, так нет...
— Ну, и что теперь делать?
— Подождем.
— Табак не может столько ждать — сгниет.
— Будем умолять купцов.
Отец совсем растерялся. К кому обратиться? Кого проспи. Он ничего не понимал этих разговорах и только ругался:
- Вот черт, и надо же было такой напасти случиться как раз, когда мы табак посадили!
Но что мы?! Мот кому, кроме табака, не за что было ухватиться, тот действительно горел на медленном огне.
Наступил март. Снова пора было сажать табак, а старый урожай все еще не был продан. Все сидели по уши и долгах. Бакалейщик и мясник отпускали в кредит. Приказчик писал в долговой книге: «Шесть и семь — тринадцать, да два в уме...» В кофейне расплачивались по счетным палочкам. У булочника тоже. Перед домом ростовщика Хаджи Османа-эфенди — толпа. Он ссужал деньгами под бандитские проценты. На рынке застой.
Базары безлюдны. В тележных мастерских и кузницах не слышно звона наковален. Мелочные торговцы, перекупщики, торговцы обувью и платьем давят мух. Проходишь мимо шашлычной, и не слышно больше заманчивого, вкусного запаха. Женщины не отправляются больше в баню с узелками белья, пахнущего лавандой, с айвой и маслинами для закуски. Ребятишки истосковались по сахарным петушкам. А байрам на носу...
Табаководы носы повесили, молчат—рта ножом не раскроешь. Переселенцы ходят как потерянные. Все злые, раздражительные. Тех, кто курил покупные сигареты, можно было сосчитать по пальцам. У большинства в табакерках или контрабандный табачок, или крошки сухого самосада- Свернут самокрутку из тетрадной бумаги и день-деньской дремлют и цеховом помещении под управой, ждут новостей от председателя Али Ризы-бея. Он самый крупный табаковод. Ну ему-то хоть бы хны. Мехмед-бей уехал в Измир, Шериф-заде сидит на своей фабрике. Им что? Если табак упадет в цене, выручит виноград, а не будет винограда—оливки.
Купцы, эксперты, директор банка и заведующий отделением «Режи» каждый день приходят к Али Ризебею. Шепчутся, высчитывают, подсчитывают. Ездят в Измир и обратно. Шлют телеграммы. В Анкару, в министерство, отправили со своим «послом» несколько бидонов оливкового масла в «подарок».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61