«И здесь они есть! Здесь тоже свили себе гнездо!»
— Значит, и тебя называют коммунистом?
— Ей-богу, если б это было правдой, я был бы рад.
— Смотри-ка! Уж не зачем ли тьг сюда явился, чтоб превратить их слова в действительность?
Я оторопело поглядел на него. Моиз продолжал:
— Ты только не думам, как мы думали, что сидеть в тюрьме большое искусство!
- Нет, Моиз. Я попал сюда по глупости. — Мы гоже не от большого ума.
— А я — по собственной неучтивости. Он вытаращил глаза.
— Ничего удивительного нет. Неучтивость у меня наследственная, от отца.
— Отец твой жив?
— Жив.
— Он знает?
— Если б знал, решил бы теперь написать Иненю.
— А мой даже написал. Спаси моего Моиза, не то-де я умру... Как сказал, так и сделал.
— Мастер Ясеф умер?
Моиз уставился на голубой лоскуток над нашими головами.
— Припаивал желоб на крыше, высокой, как эта стена, поскользнулся...
— Когда это случилось?
— Успел уже сгнить в могиле... Ты рассказывай, рассказывай. Даже минутного молчания для мастера Ясефа много чести.
— Что тебе рассказать, Моиз? Я ведь говорил, отец, как споткнется о камень на дороге, так начинает поносить председателя муниципалитета. Я весь в него... Как-то вечером, под горячую руку, взял и обругал председателя всех председателем. И дело с концом!
— Свидетели были?
— Были. Швейцар из ресторана «Карпыч» и один официант.
— Что ты делал в «Карпыче», милок?
— Конечно, не обедать пришел. Искал одного знакомого. В дверях меня остановили. Нельзя! В чем дело? Там американцы. Пусть себе сидят, я американцев не ем. Нельзя, официальный банкет. Можно, нельзя, слово за слово, разгорелся спор. Меня чуть не за шиворот оттуда хотели вышвырнуть. Вот тут-то я как пошел честить и американцев, и тех, кому пришло в голову пригласить их в нашу страну. Не успел я кончить, как двое в штатском схватили меня под ручки!
Моиз засопел. Еще несколько раз пробормотал свое «Эх, милок!». Потом сказал:
— Разве так можно? Копишь, копишь обиду и вдруг разряжаешься, как аккумулятор?
— Накопить-то я накопил, но не как аккумулятор, а как покрышка. И не разрядка вышла, а прокол. На следующий день дома обыск...
— Что-нибудь нашли?
— Книги, что же еще! Несколько книг, выпущенных издательством «Тан». Несколько изданий «Юрт вэ Дюнья», «Дестан о Бедреддинс» Назыма Хикмета. «Пока мы живем» нашего Ильгаза. Книги Сабахаттина Али, которые сжигали на площади. И одна моя сожженная книжка...
— И твою книгу тоже сожгли эти парни?
— Нет, мою жена жгла.
— Да что ты, милок?!
— Вот тебе и что ты... Когда очередь дошла до угольного бункера, один из полицейских стал перелопачивать уголь, другой открыл ящик для щепок. И как заорет, словно клад нашел: «Книги!» Хоть бы стоящий товар нашел. Это была моя книга стихов. Из тиража в пятьсот экземпляров я и половины не сумел продать. К счастью, жена спасла положение. «Он их не прятал, говорит. Я их положила в ящик, каждый день беру одну-две штуки, разжигаю печку».
Словом, нашли они, что им было нужно. Забрали. Когда они уходили, я сунул им в руки еще одну книгу.
«Это что такое?»
«Не спрашивайте, берите. Это «Нутук»'. По-моему, тоже преступная книга...»
Поглядели на меня как бараны на новые ворота. На меня не глядите, говорю, поглядите лучше, что там в конце написано. Покойный говорил: «Мы освободили нашу страну, но может настать день, когда вновь объявятся изменники и сдадут крепость изнутри». Как сейчас они сдали ее американцам. «Они могут объединиться с врагом! - писал Ата. Писал, писал. «И, если мы снова будем
на краю гибели, наступит твой черед, молодежь! Не говорите тогда, что у изменников была полиция, была жандармерия. Вам не должен быть ведом страх. Вы пойдете навстречу смерти и будете стоять до конца. Вы должны быть стражами революции. Вы спасете Республику!..» Пророческие слова. Но только под этим его завещанием нужно теперь приписать вопрос: «Что делать, если та молодежь, которой ты доверил охранять революцию, направляемая предателями и авантюристами, выйдет на улицы, чтобы громить редакции, рвать газеты, жечь книги и с восторгом аплодировать американцам?» Тогда надо дать полиции твою непреклонную книгу и сказать: Ступайте на площадь Улус и сожгите сначала ее! Прежде чем снимать отпечатки пальцев у меня, снимите у него, уберите его портреты со стен и судите его, не меня!»
Моиз снова поглядел вверх, на синий лоскут неба.
— Нужно начать все сначала, милок! Но не с ругани. И уж, во всяком случае, постараться не сесть в кутузку.
Он помолчал. Снова согнулся над коробкой с бусами и добавил:
— И особенно, не попадать сюда, как мы, с прокламациями в руках. А если уж попадешься, нанизывай бусы, как я, чтоб не сойти с ума... Хочешь знать правду, надо
работать в народе с терпением, словно роешь колодец иголкой. Чтоб люди, как эти вот бусы, выстроились один к одному, плечом к плечу.
Сверху со сторожевой вышки часовой прокричал:
— Эй ты, жид, сколько времени?
— Без пятнадцати одиннадцать! — ответил Моиз, даже не глянув на свои ручные часы.
— Эй, я не про коммунизм спрашиваю, а про время. Погляди да скажи правду. Ноги у меня распухли здесь стоять. Куда он пропал, так его растак...
Часовой злился, что разводящий запаздывает. Джихад, склонив голову, стал вырезывать шахматы из картошки. Третий ждал, когда освободится нож. Верней, не нож, а полоска жести, отточенная на камне. Этим ножом он собирался обстругать досочки от ящика из-под лимонов, сделать грузовик и послан, его к Новому году в подарок сыну.
— Осталось еще два месяца; если каждый день работать, успею.
Перед уходом я попросил у Моиза что-нибудь почитать. Он пошел в камеру, принес. В этой книге не было ни начала, ни конца. Белая обложка. Без имени автора. Но в самой книге упоминались шестьдесят восемь имен. Тех, кого судили военным трибуналом в 1944 году.
Эту книгу я прочел, наверное, раз шестьдесят и сделал ее подушкой для своей подушки. Выходя из тюрьмы, я вернул ее Моизу. Я не забыл этой киши до сих пор. Как не забыл подсолнуха, который Моиз посадил в бидоне из-под керосина и поливал каждый день утром и вечером. Подсолнух зовется так недаром: поворачиваясь за солнцем, он утром глядит на восток, вечером на запад. Так-то так, но только у Моиза подсолнечник не смотрел ни на запад, ни на восток. Только вверх, прямо вверх. Солнце показывалось здесь всего на один час в день, на синем лоскуте прямо над двором тюрьмы.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ
Не успели еще у меня отрасти волосы, как я был вынужден поехать на родину. Отец сыграл всем нам «общий сбор». Он звал нас на праздник курбан-байрама. Письмо было коротенькое: «Забирай семью, детей, приезжай, ради бога. Я стою одной ногой в могиле, может быть, свидимся в последний раз».
И правда, это было наше последнее свидание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Значит, и тебя называют коммунистом?
— Ей-богу, если б это было правдой, я был бы рад.
— Смотри-ка! Уж не зачем ли тьг сюда явился, чтоб превратить их слова в действительность?
Я оторопело поглядел на него. Моиз продолжал:
— Ты только не думам, как мы думали, что сидеть в тюрьме большое искусство!
- Нет, Моиз. Я попал сюда по глупости. — Мы гоже не от большого ума.
— А я — по собственной неучтивости. Он вытаращил глаза.
— Ничего удивительного нет. Неучтивость у меня наследственная, от отца.
— Отец твой жив?
— Жив.
— Он знает?
— Если б знал, решил бы теперь написать Иненю.
— А мой даже написал. Спаси моего Моиза, не то-де я умру... Как сказал, так и сделал.
— Мастер Ясеф умер?
Моиз уставился на голубой лоскуток над нашими головами.
— Припаивал желоб на крыше, высокой, как эта стена, поскользнулся...
— Когда это случилось?
— Успел уже сгнить в могиле... Ты рассказывай, рассказывай. Даже минутного молчания для мастера Ясефа много чести.
— Что тебе рассказать, Моиз? Я ведь говорил, отец, как споткнется о камень на дороге, так начинает поносить председателя муниципалитета. Я весь в него... Как-то вечером, под горячую руку, взял и обругал председателя всех председателем. И дело с концом!
— Свидетели были?
— Были. Швейцар из ресторана «Карпыч» и один официант.
— Что ты делал в «Карпыче», милок?
— Конечно, не обедать пришел. Искал одного знакомого. В дверях меня остановили. Нельзя! В чем дело? Там американцы. Пусть себе сидят, я американцев не ем. Нельзя, официальный банкет. Можно, нельзя, слово за слово, разгорелся спор. Меня чуть не за шиворот оттуда хотели вышвырнуть. Вот тут-то я как пошел честить и американцев, и тех, кому пришло в голову пригласить их в нашу страну. Не успел я кончить, как двое в штатском схватили меня под ручки!
Моиз засопел. Еще несколько раз пробормотал свое «Эх, милок!». Потом сказал:
— Разве так можно? Копишь, копишь обиду и вдруг разряжаешься, как аккумулятор?
— Накопить-то я накопил, но не как аккумулятор, а как покрышка. И не разрядка вышла, а прокол. На следующий день дома обыск...
— Что-нибудь нашли?
— Книги, что же еще! Несколько книг, выпущенных издательством «Тан». Несколько изданий «Юрт вэ Дюнья», «Дестан о Бедреддинс» Назыма Хикмета. «Пока мы живем» нашего Ильгаза. Книги Сабахаттина Али, которые сжигали на площади. И одна моя сожженная книжка...
— И твою книгу тоже сожгли эти парни?
— Нет, мою жена жгла.
— Да что ты, милок?!
— Вот тебе и что ты... Когда очередь дошла до угольного бункера, один из полицейских стал перелопачивать уголь, другой открыл ящик для щепок. И как заорет, словно клад нашел: «Книги!» Хоть бы стоящий товар нашел. Это была моя книга стихов. Из тиража в пятьсот экземпляров я и половины не сумел продать. К счастью, жена спасла положение. «Он их не прятал, говорит. Я их положила в ящик, каждый день беру одну-две штуки, разжигаю печку».
Словом, нашли они, что им было нужно. Забрали. Когда они уходили, я сунул им в руки еще одну книгу.
«Это что такое?»
«Не спрашивайте, берите. Это «Нутук»'. По-моему, тоже преступная книга...»
Поглядели на меня как бараны на новые ворота. На меня не глядите, говорю, поглядите лучше, что там в конце написано. Покойный говорил: «Мы освободили нашу страну, но может настать день, когда вновь объявятся изменники и сдадут крепость изнутри». Как сейчас они сдали ее американцам. «Они могут объединиться с врагом! - писал Ата. Писал, писал. «И, если мы снова будем
на краю гибели, наступит твой черед, молодежь! Не говорите тогда, что у изменников была полиция, была жандармерия. Вам не должен быть ведом страх. Вы пойдете навстречу смерти и будете стоять до конца. Вы должны быть стражами революции. Вы спасете Республику!..» Пророческие слова. Но только под этим его завещанием нужно теперь приписать вопрос: «Что делать, если та молодежь, которой ты доверил охранять революцию, направляемая предателями и авантюристами, выйдет на улицы, чтобы громить редакции, рвать газеты, жечь книги и с восторгом аплодировать американцам?» Тогда надо дать полиции твою непреклонную книгу и сказать: Ступайте на площадь Улус и сожгите сначала ее! Прежде чем снимать отпечатки пальцев у меня, снимите у него, уберите его портреты со стен и судите его, не меня!»
Моиз снова поглядел вверх, на синий лоскут неба.
— Нужно начать все сначала, милок! Но не с ругани. И уж, во всяком случае, постараться не сесть в кутузку.
Он помолчал. Снова согнулся над коробкой с бусами и добавил:
— И особенно, не попадать сюда, как мы, с прокламациями в руках. А если уж попадешься, нанизывай бусы, как я, чтоб не сойти с ума... Хочешь знать правду, надо
работать в народе с терпением, словно роешь колодец иголкой. Чтоб люди, как эти вот бусы, выстроились один к одному, плечом к плечу.
Сверху со сторожевой вышки часовой прокричал:
— Эй ты, жид, сколько времени?
— Без пятнадцати одиннадцать! — ответил Моиз, даже не глянув на свои ручные часы.
— Эй, я не про коммунизм спрашиваю, а про время. Погляди да скажи правду. Ноги у меня распухли здесь стоять. Куда он пропал, так его растак...
Часовой злился, что разводящий запаздывает. Джихад, склонив голову, стал вырезывать шахматы из картошки. Третий ждал, когда освободится нож. Верней, не нож, а полоска жести, отточенная на камне. Этим ножом он собирался обстругать досочки от ящика из-под лимонов, сделать грузовик и послан, его к Новому году в подарок сыну.
— Осталось еще два месяца; если каждый день работать, успею.
Перед уходом я попросил у Моиза что-нибудь почитать. Он пошел в камеру, принес. В этой книге не было ни начала, ни конца. Белая обложка. Без имени автора. Но в самой книге упоминались шестьдесят восемь имен. Тех, кого судили военным трибуналом в 1944 году.
Эту книгу я прочел, наверное, раз шестьдесят и сделал ее подушкой для своей подушки. Выходя из тюрьмы, я вернул ее Моизу. Я не забыл этой киши до сих пор. Как не забыл подсолнуха, который Моиз посадил в бидоне из-под керосина и поливал каждый день утром и вечером. Подсолнух зовется так недаром: поворачиваясь за солнцем, он утром глядит на восток, вечером на запад. Так-то так, но только у Моиза подсолнечник не смотрел ни на запад, ни на восток. Только вверх, прямо вверх. Солнце показывалось здесь всего на один час в день, на синем лоскуте прямо над двором тюрьмы.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ
Не успели еще у меня отрасти волосы, как я был вынужден поехать на родину. Отец сыграл всем нам «общий сбор». Он звал нас на праздник курбан-байрама. Письмо было коротенькое: «Забирай семью, детей, приезжай, ради бога. Я стою одной ногой в могиле, может быть, свидимся в последний раз».
И правда, это было наше последнее свидание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61