На следующий день мы явились на экзамен по мимике. Нас стало гораздо меньше: вместо ста—сорок. Моя очередь подошла быстро. Профессор дал мне следующую тему:
— В вашем доме или в вашем квартале возник пожар. Вы его увидели первым. Как вы дадите знать об этом?
— Ей-богу, мимикой я об этом не смогу сообщить!
— Что же вы сделаете?
— Закричу.
— Прекрасно, кричите.
В ту же секунду перед моими глазами возник юродивый Бахри. Я ушел за кулисы. Подумал немного. Чтобы сыграть роль, надо ведь выйти из себя и войти в роль того, кого играешь! Я расстегнул рубаху на груди, с
вытаращенными глазами бросился на сцену и, тяжело дыша, крикнул, подражая Бахри:
— Горит! Сгорел!
— Тут,— одобрил профессор.
На третий день нас осталось восемнадцать. Снова мимика. В этот раз нам задали прочесть письмо. Якобы от родственника или товарища. От кого — неважно, важно, что уже в четвертой строке письма сообщалось о смерти твоего отца. Что ты сделаешь? Нет, не объясняй: сделаю то, сделаю это. Делай. Играй. Письма разные. Выбирай, какое хочешь. Но знай, что в каждом из них самое горестное для тебя известие. Ты должен войти в комнату. Увидеть на столе письмо, которого нет. Открыть. Прочесть и...
Кто принимался его рвать, кто, бросив на пол, бить себя по голове, кто по-настоящему плакать.
Я прочел письмо. Горько-горько усмехнулся. Сложил его, сунул в карман. Закурил несуществующую сигарету. Заказал кофе.
Профессор велел спросить:
— Что он прочел в письме?
Я рассказал о том, как получил самое горькое в своей жизни письмо от. нашего пекаря Сюлсимана. Вот его-то я сейчас и прочел.
На четвертый день после целого ряда вопросов по литературе, театру и общей культуре переводчик отвел меня в сторонку.
— Ты рассказал нам за эти дни несколько оригинальных историй,— сказал он.
— Не знаю, оригинальных ли... Я просто пытался рассказать голую быль, то, что видел и пережил сам.
— Продумай их хорошенько и попробуй написать, придан приличную форму.
— Если б пером я так же ворочал, как языком...
— Попробуй.
— Пробовал. Не выходит. Дело мастера боится. Вот, скажем, Сабахаттин Али. У него, к примеру, каждый рассказ горек как «Хинин»1. И потом...
— Ты знаком с ним?
— По книгам. Самого не видал. Переводчик протянул руку:
— Будем знакомы — Сабахаттин Али! Отныне будем писать с тобой вместе. Я в консерватории ассистентом профессора Эберта. Как приедешь в Анкару, сейчас же найди меня.
— Слушаюсь. Но только приеду ли я в Анкару?
На этот вопрос Сабахаттин Али тоже ответил мимикой. Лицо у него сделалось милое, душевное.
Вышло так, как он сказал. В сентябре мы встретились в консерватории. И с ним, и с Фатьмой. Фатьма поступила на оперное отделение.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ
Как-никак надо было сообщить о моих делах отцу. Я написал ему осторожное письмо — не знаю, мол, хорошо или плохо я поступил, но нот так-де получилось. Какое-то время отец молчал. Или размышляет, решил я, или окончательно рассердился, умирать будет — не напишет. Все это были пустые фантазии. Он прислал мне письмо горше яда. Смысл его вкратце сводился к следующему:
«Послушай, неужто мы учили тебя столько лет, чтоб ты мог так опуститься,— взять и вылезти на сцену? Чтоб ты стал танцовщиком? Играл Карагёза?' Что же теперь я людям скажу? Стыдно им на глаза показаться...»
Я тоже не на шутку обозлился. Как-никак я прочел все же три с половиной книжки о театре. Выписал кой-какие слова Дидро. Составил ответ: «До сцены не опускаются, отец, а поднимаются. Сцена —достойное, высокое место. Это школа для народа. Я остаюсь по-прежнему учи гелем, только в иной области. И зваться я буду не танцовщиком, как ты пишешь, а актером».
Между нами началась дуэль в письмах.
Отец писал: «Ясно. Хуже, чем учительство, трясины нет. Но если уж завяз — не барахтайся. Еще глубже провалишься!»
Я отвечал: «Не могу я, как ты, сидеть и ждать в этом болоте двадцать пять лет, пока оно меня засосет. По-моему, если завяз, лучше барахтаться. Или потонешь, или выкарабкаешься».
Он писал: «Ты спасался от дождя, а попал под град, сынок. Если не думаешь о себе, подумай обо мне, о своих сестрах и младшем брате. Эмине можешь не считать. Она помолвлена. Не сегодня-завтра выйдет замуж, и твоя помощь будет ей не нужна. Но младшие в тебе нуждаются. Кто их выучит? Кадри уже вырос большой, а все еще не стал мусульманином—опоздали мы с обрядом. Надеялись на тебя. А выходит, дела твои снова обстоят так, что ты сам нуждаешься в моей помощи».
Я написал: «Не жду я от тебя ни ломаной монеты. В
школе мне дают четыре лиры в месяц—хватит. Оставь только меня в покое...»
Не оставил. Начав учительствовать, я первое свое жалованье отдал ему целиком, а потом посылал каждый месяц четвертую часть. Это было для него большой поддержкой. Теперь он лишился ее.
«Верно говорят, еще ни одному отцу никакого толка от сыновей не было! Провались ты хоть в ад! Учись, вылазь на эту самую высокую сцену. Возносись до небес. Мажь себе лицо, будь шутом, забавляй встречного и поперечного. Можешь делать все, что угодно. Не тебе отереть мои слезы...»
Как-то я поделился с Сабахаттином Али и спросил его:
— Кто из нас прав, учитель? Что лучше: сидеть в трясине и не барахтаться, как велит отец, или же барахтаться, чтобы попробовать вылезти?
— Барахтаться! — ответил он.— И попытаться об этом написать!
Я пытался. И барахтаться, и писать. Время у меня теперь было. История театра, дикция, фонетика, мимика, литература и тому подобные предметы давались мне сравнительно легко. Первые сценические опыты не захватили меня. Мне вовсе не хотелось быть ни Отелло, ни Гамлетом, ни Ромео, ни Пер-Гюнтом. Любовь и ревность, месть, дуэли, отравления мало меня волновали. Может быть, в подобные роли я мог бы еще войти, если б мог выйти из своей. Но мне трудно было хохотать во все горло сэра Тоби в «Двенадцатой ночи» Шекспира, когда сердце у меня обливалось кровью. Все эти персонажи были мне чужды. Не было среди них ни одного турка. А я тосковал по нашему запаху, по нашим бедам и нашим радостям. Нам нужно было выйти на сцену такими, какие мы есть., или же соорудить сцену гам, где мы были... Вот какие мысли, подобно проблескам маяка, сверкали и гасли в моем мозгу. Но написать этого я еще не мог.
Как только я брался за перо, мои мысли и чувства, мое воображение уносили меня в прошлое. Как-то я взял и попробовал написать рассказ, обвиняющий тех, кто разрушил наш дом, купленный на деньги за табак. Окончил, принес Сабахаттину Али:
— Не поглядите ли, мастер: удалось мне придать ему приличную форму?
На следующий день он надрал мне уши. В приличной форме, конечно:
— Тема не плохая, но разорви-ка его, чтоб когда-нибудь переписать наново!
Я дал ему второй рассказ. О часовщике Али-эфенди и его феске:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61