..
Зато юродивому Бахри работа. Он безостановочно носился по улицам. Ах, как он бегал! И особенно когда задерживалось открытие табачного рынка. С тех пор как его дом сгорел вместе со всей семьей, прошло уже четыре года, а он все бегал. В той же одежке зимой и летом: в кальсонах и ночной рубахе. Бежал куда глаза глядят и кричал: «Сгорел!» Кричал: «Сгорел!» — и бежал куда глаза глядят, все так же задыхаясь и хрипя. Пока не падал от усталости и голода. Когда ребятишки выносили ему кусок хлеба с оливковым маслом, он замедлял бег, брал хлеб и снова пускался во весь опор. Никто его не трогал, он никому не мешал. Вот уже много лет преследовал безумец поджигателей и все не мог их нагнать. Попробовали бы с ним состязаться чемпионы по марафонскому бегу, наверняка проиграти бы. Я думаю, не было на свете выносливей и быстрей бегуна, чем наш юродивый Бахри.
Утром и вечером Бахри молнией проносился по привокзальной улице: «Сгоре-ел!» И табаководам хотелось бежать вслед за ним с тем же воплем. Каждый про себя думал: «Дурачок прав. Еще немного, и все табаководы погорят!»
Но как-то утром на весь городок прогремел голос глашатая Исмаила, провозгласившего радостную весть:
— Эй, жители нашего города! Досточтимый председатель Али Риза-бей решил закупить немного табаку, пока не откроется рынок! Мехмед-ага и Шериф-заде тоже покупают! Нуждающиеся в помощи пусть соберутся к управе! Пользуйтесь случаем сегодня, завтра он не представится. Слушайте, слушайте, слушайте и не говорите, что не слышали!
Цена? Это зависело от того, насколько плохи у тебя дела. Разве стали бы богатеи покупать табак, не пронюхав заранее, какова будет ему цена на рынке, не подсчитав до гроша, сколько они заработают на каждом килограмме, просто так, по доброте душевной?! Они всё сбивали и сбивали цену. Янтарный табак пошел дешевле шпината. Но и бросовые цены лучше, чем ничего! Не погибать же табаководам—пусть уж лучше купцам будет выгода!
Выгода, конечно, была, но не тем, кто продавал. А тем, кто покупал. У нас было всего восемь кип табака. И все их отец продал Мехмеду-аге. После выбраковки, уплаты аренды за землю, налогов и долгов отец вернулся домой с выручкой, не превышавшей трехмесячное жалованье.
За завтраком этот тощий барыш стал предметом великих споров. Прикидывали и так и сяк—пустое не опорожнилось, полное не заполнилось. Что они сделали с деньгами: зашили в подушку или в тот самый мачехин кисет, о котором я говорил, не знаю. Знаю только, что кукла, предназначавшаяся Эмине, осталась в лавке, а мои штаны па подтяжках и шестизарядный пугач — в мечтах.
Табаковод - что побитый пехливан. Как поверженный борец жаждет реванша, так наши табаководы, побитые рынком и богатеями, думают отыграться в следующий раз. Табак — яд. Привыкнув, не отстанешь. В тот год были побиты все мелкие и средние хозяева. Но антрепренеры все равно загребли выручку. И какую! Не прошло и месяца, как рынок открылся, и первая же цена была в три раза больше той, которую перекупщики заплатили мелко-те. Но что мелкота могла поделать? Двадцать тысяч трижды обставленных табаководов в три горла поносили с моих баев, их матушек, бабушек и потомков. Если разделить эту ругань на трех богатеев, на каждого из них пришлось брани не меньше, чем прибылей. Вот и рассчитались!
Мы рассчитались по-другому. Закончив продажу табака, Али Риза-бей заказал в базарной мечети мевлюд. В тот же день глашатай Исмаил объявил городу еще одну добрую весть:
— Эй, жители нашего города! Председатель Великой Управы в честь благополучной продажи табака устраивает праздник обрезания сына. Двери его дома открыты для всех бедняков! Кто желает, пусть обратится с просьбой, и его сын тоже может участвовать в церемонии! Не упускайте благого случая! Слушайте и не говорите потом, что не слышали!
Мой отец не упустил случая.
Но празднику скоро настал конец, ибо снова началась борьба с табаком.
Отец купил хромого осла. И мы снова присоединились к общему каравану. Это была борьба не на жизнь, а на смерть. Смерть была рядом — каждый раз, когда надо было продать урожай. Л жизнь? Жизни не было.
Однажды, когда мы шли сажать рассаду, нам снова повстречался Маджироглу. Его слова заслуживают того, чтоб их записать в книгу.
— Эх, ходжа, ходжа, неблагодарное это дело, можешь мне поверить. Если бы труд, который люди вкладывают в табак, вложить, к примеру, в крапиву, то из этой стрекучки можно было б получить лекарство, не известное самому мудрецу Локману, и лечить ослов от чесотки. Запиши это где-нибудь на чистеньком местечке, не засиженном мухами. Бывай здоров!
Говорят, эти слова Маджироглу слышал от своего прадеда.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ
Прадед Маджироглу говорил правду.
И на следующий год трудились мы над табаком. Я втянулся, вошел в охотку. Будь то окучивание, посадка или сбор листа, меня разбирал спортивный азарт. Я бежал по борозде, словно меня кусали за пятки, и работал за двоих. Эмине теперь не могла за мной угнаться. Я чувствовал, что отец доволен, хотя и не показывает виду.
Во время летних каникул, как раз к сезону сбора и сушки листа, явился домой старший брат. Мачеха, которая утверждала, что он сбежал от табака, давно уже сбежала от нас в Измир. А Ферид приехал помочь. Как мы обрадовались! Мы радовались не тому, что он перешел в следующий класс, не его школьной форме, которая так к нему шла, не его галстуку. Мы радовались, что
прибавилась еще одна пара рук. Брат побледнел, похудел, вытянулся. В тот же день он переоделся в старье и пошел с нами в поле. Он старался задобрить отца и работал что было сил. Но угодить отцу было трудно. Сказал — как отрезал. Злой он был, как перец, как лук. И непреклонный.
Как-то вечером они схватились.
— Скажи, отец, что мне еще сделать, чтоб ты...
— Я сказал, и дело с концом! — оборвал его отец.
— Хорошо, но чем ты недоволен? Я выдержал экзамен, живу в интернате, тебе не в тягость. Пошлешь две-три лиры в месяц—спасибо, не пошлешь...
— По худой дороге ты пошел!
— Отчего же по худой? Стану тоже учителем. Плохо?
— Плохо.
— Портняжить лучше?
— А ты как думал? По крайней мере, портняжное дело лучше тебя прокормит, чем это проклятое учительство. Видишь, мастер твой горстями деньги загребает, дом строить начал.
— Ты все деньгами меряешь...
— А чем же мне прикажешь мерять? Аршином, метром, килограммом или оккой? Пустое. Погляди на Шериф-заде. Ростом в три аршина вымахал. Встанет— верблюда в зад поцелует. Но разве его по росту меряют? Нет, по виноградникам, по счетам в банке...
— Хорошо, но...
— Не перебивай меня! Мехмед-ага весит сто окка. Как его меряют? По затылку, по животу? Да знаешь ли ты, сколько у него бидонов, полных золотыми монетами? А? У его жены вся грудь и ожерельях из золотых монет, не найдешь местечка, куда чмокнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Зато юродивому Бахри работа. Он безостановочно носился по улицам. Ах, как он бегал! И особенно когда задерживалось открытие табачного рынка. С тех пор как его дом сгорел вместе со всей семьей, прошло уже четыре года, а он все бегал. В той же одежке зимой и летом: в кальсонах и ночной рубахе. Бежал куда глаза глядят и кричал: «Сгорел!» Кричал: «Сгорел!» — и бежал куда глаза глядят, все так же задыхаясь и хрипя. Пока не падал от усталости и голода. Когда ребятишки выносили ему кусок хлеба с оливковым маслом, он замедлял бег, брал хлеб и снова пускался во весь опор. Никто его не трогал, он никому не мешал. Вот уже много лет преследовал безумец поджигателей и все не мог их нагнать. Попробовали бы с ним состязаться чемпионы по марафонскому бегу, наверняка проиграти бы. Я думаю, не было на свете выносливей и быстрей бегуна, чем наш юродивый Бахри.
Утром и вечером Бахри молнией проносился по привокзальной улице: «Сгоре-ел!» И табаководам хотелось бежать вслед за ним с тем же воплем. Каждый про себя думал: «Дурачок прав. Еще немного, и все табаководы погорят!»
Но как-то утром на весь городок прогремел голос глашатая Исмаила, провозгласившего радостную весть:
— Эй, жители нашего города! Досточтимый председатель Али Риза-бей решил закупить немного табаку, пока не откроется рынок! Мехмед-ага и Шериф-заде тоже покупают! Нуждающиеся в помощи пусть соберутся к управе! Пользуйтесь случаем сегодня, завтра он не представится. Слушайте, слушайте, слушайте и не говорите, что не слышали!
Цена? Это зависело от того, насколько плохи у тебя дела. Разве стали бы богатеи покупать табак, не пронюхав заранее, какова будет ему цена на рынке, не подсчитав до гроша, сколько они заработают на каждом килограмме, просто так, по доброте душевной?! Они всё сбивали и сбивали цену. Янтарный табак пошел дешевле шпината. Но и бросовые цены лучше, чем ничего! Не погибать же табаководам—пусть уж лучше купцам будет выгода!
Выгода, конечно, была, но не тем, кто продавал. А тем, кто покупал. У нас было всего восемь кип табака. И все их отец продал Мехмеду-аге. После выбраковки, уплаты аренды за землю, налогов и долгов отец вернулся домой с выручкой, не превышавшей трехмесячное жалованье.
За завтраком этот тощий барыш стал предметом великих споров. Прикидывали и так и сяк—пустое не опорожнилось, полное не заполнилось. Что они сделали с деньгами: зашили в подушку или в тот самый мачехин кисет, о котором я говорил, не знаю. Знаю только, что кукла, предназначавшаяся Эмине, осталась в лавке, а мои штаны па подтяжках и шестизарядный пугач — в мечтах.
Табаковод - что побитый пехливан. Как поверженный борец жаждет реванша, так наши табаководы, побитые рынком и богатеями, думают отыграться в следующий раз. Табак — яд. Привыкнув, не отстанешь. В тот год были побиты все мелкие и средние хозяева. Но антрепренеры все равно загребли выручку. И какую! Не прошло и месяца, как рынок открылся, и первая же цена была в три раза больше той, которую перекупщики заплатили мелко-те. Но что мелкота могла поделать? Двадцать тысяч трижды обставленных табаководов в три горла поносили с моих баев, их матушек, бабушек и потомков. Если разделить эту ругань на трех богатеев, на каждого из них пришлось брани не меньше, чем прибылей. Вот и рассчитались!
Мы рассчитались по-другому. Закончив продажу табака, Али Риза-бей заказал в базарной мечети мевлюд. В тот же день глашатай Исмаил объявил городу еще одну добрую весть:
— Эй, жители нашего города! Председатель Великой Управы в честь благополучной продажи табака устраивает праздник обрезания сына. Двери его дома открыты для всех бедняков! Кто желает, пусть обратится с просьбой, и его сын тоже может участвовать в церемонии! Не упускайте благого случая! Слушайте и не говорите потом, что не слышали!
Мой отец не упустил случая.
Но празднику скоро настал конец, ибо снова началась борьба с табаком.
Отец купил хромого осла. И мы снова присоединились к общему каравану. Это была борьба не на жизнь, а на смерть. Смерть была рядом — каждый раз, когда надо было продать урожай. Л жизнь? Жизни не было.
Однажды, когда мы шли сажать рассаду, нам снова повстречался Маджироглу. Его слова заслуживают того, чтоб их записать в книгу.
— Эх, ходжа, ходжа, неблагодарное это дело, можешь мне поверить. Если бы труд, который люди вкладывают в табак, вложить, к примеру, в крапиву, то из этой стрекучки можно было б получить лекарство, не известное самому мудрецу Локману, и лечить ослов от чесотки. Запиши это где-нибудь на чистеньком местечке, не засиженном мухами. Бывай здоров!
Говорят, эти слова Маджироглу слышал от своего прадеда.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ
Прадед Маджироглу говорил правду.
И на следующий год трудились мы над табаком. Я втянулся, вошел в охотку. Будь то окучивание, посадка или сбор листа, меня разбирал спортивный азарт. Я бежал по борозде, словно меня кусали за пятки, и работал за двоих. Эмине теперь не могла за мной угнаться. Я чувствовал, что отец доволен, хотя и не показывает виду.
Во время летних каникул, как раз к сезону сбора и сушки листа, явился домой старший брат. Мачеха, которая утверждала, что он сбежал от табака, давно уже сбежала от нас в Измир. А Ферид приехал помочь. Как мы обрадовались! Мы радовались не тому, что он перешел в следующий класс, не его школьной форме, которая так к нему шла, не его галстуку. Мы радовались, что
прибавилась еще одна пара рук. Брат побледнел, похудел, вытянулся. В тот же день он переоделся в старье и пошел с нами в поле. Он старался задобрить отца и работал что было сил. Но угодить отцу было трудно. Сказал — как отрезал. Злой он был, как перец, как лук. И непреклонный.
Как-то вечером они схватились.
— Скажи, отец, что мне еще сделать, чтоб ты...
— Я сказал, и дело с концом! — оборвал его отец.
— Хорошо, но чем ты недоволен? Я выдержал экзамен, живу в интернате, тебе не в тягость. Пошлешь две-три лиры в месяц—спасибо, не пошлешь...
— По худой дороге ты пошел!
— Отчего же по худой? Стану тоже учителем. Плохо?
— Плохо.
— Портняжить лучше?
— А ты как думал? По крайней мере, портняжное дело лучше тебя прокормит, чем это проклятое учительство. Видишь, мастер твой горстями деньги загребает, дом строить начал.
— Ты все деньгами меряешь...
— А чем же мне прикажешь мерять? Аршином, метром, килограммом или оккой? Пустое. Погляди на Шериф-заде. Ростом в три аршина вымахал. Встанет— верблюда в зад поцелует. Но разве его по росту меряют? Нет, по виноградникам, по счетам в банке...
— Хорошо, но...
— Не перебивай меня! Мехмед-ага весит сто окка. Как его меряют? По затылку, по животу? Да знаешь ли ты, сколько у него бидонов, полных золотыми монетами? А? У его жены вся грудь и ожерельях из золотых монет, не найдешь местечка, куда чмокнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61