И так это спокойно стукнули, что Бизон вышел из себя:
— Эй вы, чего вы хотите?
— Хотим, чтобы выдали сыр!
— Не выдадут!
— Подать сюда кладовщика!
— Не будет этого. Еще что"'
— А вот чего!
Касым снова влез на табурет:
— Слушайте, что я скажу! Пусть сами макают хлеб в чай! Бойкот!
Все вскочили из-за столов. Проголодавшись, мы влетали в столовую во все четыре двери, не чуя под собой ног. Сейчас мы так же вылетели из столовой, как влетели. Столовая опустела. Скажи я, что там никого не осталось,— я бы соврал. Остался один человек. Селим из Стамбула. Он один не встал из-за сгола. Недаром его прозвали Обжора Селим. Его желудок не признавал никаких бойкотов. Он не мог обьявить бойкота ни плову с мухами, ни гнилой чечевице. Если же на его тарелку попадало что-нибудь стоящее — пирожки там или сласти, он их, прежде чем съесть, облизывал. На всякий случай, чтоб кто-нибудь не покусился.
Мы ему махали из дверей, подмигивали, показывали кулаки. Обжора и виду не подал. Чай горячий, хлеб мягкий. Макал и ел, ел и макал.
После обеда он зашел в изолятор проведать нас с Касымом. Выразил нам свое соболезнование и сказал (я его слова до сих пор забыть не могу):
— Если б не было таких простаков, как вы, обжоры, вроде меня, сидели бы голодными. Сегодня утром я выпил семь порций чая... Ну что вам стоит, почаще такие бойкоты...
Мы с Касымом повалили его на кровать. И смешно нам было, и зло взяло — отлупили шалопая до полусмер-
ти. Сил у нас было достаточно. Я сказал, мы лежали в изоляторе. Но, конечно, не по болезни. В то же утро ученый совет собрался на экстренное заседание. В первый раз в жизни я сел на скамью подсудимых. Обвинителем выступал Бизон. Заслушали свидетелей. И вынесли молниеносный приговор: «Исключить обоих из училища на неделю». Нас законопатили в изолятор. На хлеб и на воду. Совсем как арестантов.
Ночью к нам заглянули Салих-ага и Ариф-деде. Один погладил нас но спине. Другой похвалил:
— Гляди, что делает ребенок, увидишь, каким будет человеком!
Салих-ага принялся браниться. Как пошел чесать — всем перемыл косточки. Не была забыта и косая дочь кладовщика.
ДЕНЬ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ
В нашем училище учились пять лет. Но когда настала наша очередь — сделали шесть. Терпение лопнуло. Не у меня — у моего отца. В то лето он ждал меня с дипломом. И тут же собирался подать в отставку. Гладко было на бумаге... Но он все равно подал прошение: «С меня хватит!»
Теперь мы глядели в разные стороны. Я стоял на пороге у входа и народную школу и думал о том, куда поеду. Он стоял гоже на пороге, но у выхода, и думал, что ему делать.
— Нечего долго думать, отец! — сказал я.—Ты теперь на пенсии. Сиди отдыхай...
Он горько усмехнулся.
— Конечно,— продолжал я.— На будущий год я начинаю работать. После меня — Эмине. Я так считаю, станем тебе от жалованья нашего немного отделять, будет тебе к пенсии прибавка до полного оклада.
— Считай, считай! — ответил отец.— Волк придет, свое сочтет!
Он не стал терять времени даром. Не дожидаясь приказа об отставке, взял мотыгу и нанялся в поденщики на виноградник. И в то же время искал деревню, которая зимой могла бы прокормить муллу. Он окончательно решил, что в деревне надо быть или агой, или муллой. Только не учителем!
Он так охладел к своему делу, что отказывался даже учить рыночных мясников да бакалейщиков. А ведь
раньше за счастье почитал такие уроки. «Река из капель сливается»,— говорил он.
Как-то явился к нам пекарь Сюлейман. Один из работников булочника Халима. Здоровый, как борец. Пятнадцать лет изо дня в день он клал на лопатки двести килограммов теста. Руки — что двенадцатидюймовый канат. Кулаки — богатырская булава. Колосс из мяса и костей весом в сто окка. В штанах и рубахе из мешковины. А в груди у колосса—сердце ребенка. Голова, стриженная под ежик. Щеки как два яблока. Вот портрет Сюлеимана.
— Прошу тебя, смилуйся, Халил-ходжа! Душу за тебя заложу и тело тоже—выучи меня читать!
Сюлейман не зря так упрашивал отца. За три месяца он выучивал читать по складам газеты даже тех, кто букву «А» от виселицы отличить не умел. Отец не изучал, как я, ни педагогики, ни методики. Не знал ни синтеза, ни анализа. Не учился ни коллективному обучению, ни индивидуальному. Вот вам образчик его уроков:
— Эту штуку называют «А». Ну-ка скажи: «А!» Молодец! Эту штуку зовут «Б»... Скажи-ка теперь: «Б!» Молодец. Приклей «Б» к «А»: «Ба». Еще раз: «Ба-ба». Теперь давай напиши-ка мне к завтрему его раз «Баба»!
Сюлейману немного и надо было: уметь подписываться, немного читать и писать, чтоб не искать каждый раз, кто бы ему прочел письмо и составил ответ, немного считать, чтобы уметь вести долговую книгу и обходиться без счетных палочек. Он хотел продать виноградники жены и открыть свою собственную пекарню. Хотел стать хозяином. А за учебу обещал отцу «безвозмездно» каждый день по французской булке. И молигься всю жизнь за него, что обучил, мол, грамоте такого темного ишака...
Отец слушал его, слушал, потом указал на меня:
— Попроси моего подмастерья. Сюлейман бросился ко мне:
— Ради аллаха, выучи меня. Душу за тебя заложу, весь мой заработок отдам!
В тот же день в пекарне у чана с тестом мы приступили к занятиям. Написали на тесте первую букву алфавита: «две палки углом и перекладина». Но что поделать, рисунки, годящиеся для детей, Сюлеимана сбивали с толку. Увидит нарисованную вверху крысу, и можешь сколько угодно складывать: «к» плюс «р» плюс «ы», чтоб он прочел «кры-са». Обязательно прочтет «мышь». Когда мы с грехом пополам добрались до зета, он спросил:
— И это все?
— Все.
— Вся грамота—и чтение и письмо?
— Вся. Итого двадцать девять букв.
— Значит, я все выучил?
— Как видишь, выучил.
— За месяц?
— Даже меньше.
— Ну, молодец! Скажи теперь, чему же вас в школах столько лет учат?
На этот вопрос я так, сразу, ответить не сумел. Если кто сумеет, поздравляю.
На втором месяц Сюлейман начал по слогам разбирать газету «Кёроглу». Весь белый от муки, с засученными рукавами, закачанными штанами, в деревянных сандалиях на босых огромных, как пекарная лопата, ногах, он усаживался перед печыо и громко, чтоб все слышали, принимался читать «политику»:
— Шведский король разгневался! Я возьму флот и потоплю всю Европу! — сказал он. Аллах! Аллах! Разве можно так гневаться? А-а-а?
Он долго тянул это свое «а». Потом спрашивал:
— Где же это Швеция, милок?
— В гявурских землях. Рай-страна!
— Чем знаменита?
— Часами, лезвиями для бритв и коровами.
— А хлеб там какой, милок? — Как хлопок.
— Аллах, аллах! Значит, и там есть, хорошие месильщики теста, вроде меня.
— Нет, они тесто замешивают машинами.
— Гявурское дело! Тесто, милок, оно кулака требует, пятки здоровой! Пот должен капать с носа в тесто, когда его месишь, иначе не взойдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Эй вы, чего вы хотите?
— Хотим, чтобы выдали сыр!
— Не выдадут!
— Подать сюда кладовщика!
— Не будет этого. Еще что"'
— А вот чего!
Касым снова влез на табурет:
— Слушайте, что я скажу! Пусть сами макают хлеб в чай! Бойкот!
Все вскочили из-за столов. Проголодавшись, мы влетали в столовую во все четыре двери, не чуя под собой ног. Сейчас мы так же вылетели из столовой, как влетели. Столовая опустела. Скажи я, что там никого не осталось,— я бы соврал. Остался один человек. Селим из Стамбула. Он один не встал из-за сгола. Недаром его прозвали Обжора Селим. Его желудок не признавал никаких бойкотов. Он не мог обьявить бойкота ни плову с мухами, ни гнилой чечевице. Если же на его тарелку попадало что-нибудь стоящее — пирожки там или сласти, он их, прежде чем съесть, облизывал. На всякий случай, чтоб кто-нибудь не покусился.
Мы ему махали из дверей, подмигивали, показывали кулаки. Обжора и виду не подал. Чай горячий, хлеб мягкий. Макал и ел, ел и макал.
После обеда он зашел в изолятор проведать нас с Касымом. Выразил нам свое соболезнование и сказал (я его слова до сих пор забыть не могу):
— Если б не было таких простаков, как вы, обжоры, вроде меня, сидели бы голодными. Сегодня утром я выпил семь порций чая... Ну что вам стоит, почаще такие бойкоты...
Мы с Касымом повалили его на кровать. И смешно нам было, и зло взяло — отлупили шалопая до полусмер-
ти. Сил у нас было достаточно. Я сказал, мы лежали в изоляторе. Но, конечно, не по болезни. В то же утро ученый совет собрался на экстренное заседание. В первый раз в жизни я сел на скамью подсудимых. Обвинителем выступал Бизон. Заслушали свидетелей. И вынесли молниеносный приговор: «Исключить обоих из училища на неделю». Нас законопатили в изолятор. На хлеб и на воду. Совсем как арестантов.
Ночью к нам заглянули Салих-ага и Ариф-деде. Один погладил нас но спине. Другой похвалил:
— Гляди, что делает ребенок, увидишь, каким будет человеком!
Салих-ага принялся браниться. Как пошел чесать — всем перемыл косточки. Не была забыта и косая дочь кладовщика.
ДЕНЬ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ
В нашем училище учились пять лет. Но когда настала наша очередь — сделали шесть. Терпение лопнуло. Не у меня — у моего отца. В то лето он ждал меня с дипломом. И тут же собирался подать в отставку. Гладко было на бумаге... Но он все равно подал прошение: «С меня хватит!»
Теперь мы глядели в разные стороны. Я стоял на пороге у входа и народную школу и думал о том, куда поеду. Он стоял гоже на пороге, но у выхода, и думал, что ему делать.
— Нечего долго думать, отец! — сказал я.—Ты теперь на пенсии. Сиди отдыхай...
Он горько усмехнулся.
— Конечно,— продолжал я.— На будущий год я начинаю работать. После меня — Эмине. Я так считаю, станем тебе от жалованья нашего немного отделять, будет тебе к пенсии прибавка до полного оклада.
— Считай, считай! — ответил отец.— Волк придет, свое сочтет!
Он не стал терять времени даром. Не дожидаясь приказа об отставке, взял мотыгу и нанялся в поденщики на виноградник. И в то же время искал деревню, которая зимой могла бы прокормить муллу. Он окончательно решил, что в деревне надо быть или агой, или муллой. Только не учителем!
Он так охладел к своему делу, что отказывался даже учить рыночных мясников да бакалейщиков. А ведь
раньше за счастье почитал такие уроки. «Река из капель сливается»,— говорил он.
Как-то явился к нам пекарь Сюлейман. Один из работников булочника Халима. Здоровый, как борец. Пятнадцать лет изо дня в день он клал на лопатки двести килограммов теста. Руки — что двенадцатидюймовый канат. Кулаки — богатырская булава. Колосс из мяса и костей весом в сто окка. В штанах и рубахе из мешковины. А в груди у колосса—сердце ребенка. Голова, стриженная под ежик. Щеки как два яблока. Вот портрет Сюлеимана.
— Прошу тебя, смилуйся, Халил-ходжа! Душу за тебя заложу и тело тоже—выучи меня читать!
Сюлейман не зря так упрашивал отца. За три месяца он выучивал читать по складам газеты даже тех, кто букву «А» от виселицы отличить не умел. Отец не изучал, как я, ни педагогики, ни методики. Не знал ни синтеза, ни анализа. Не учился ни коллективному обучению, ни индивидуальному. Вот вам образчик его уроков:
— Эту штуку называют «А». Ну-ка скажи: «А!» Молодец! Эту штуку зовут «Б»... Скажи-ка теперь: «Б!» Молодец. Приклей «Б» к «А»: «Ба». Еще раз: «Ба-ба». Теперь давай напиши-ка мне к завтрему его раз «Баба»!
Сюлейману немного и надо было: уметь подписываться, немного читать и писать, чтоб не искать каждый раз, кто бы ему прочел письмо и составил ответ, немного считать, чтобы уметь вести долговую книгу и обходиться без счетных палочек. Он хотел продать виноградники жены и открыть свою собственную пекарню. Хотел стать хозяином. А за учебу обещал отцу «безвозмездно» каждый день по французской булке. И молигься всю жизнь за него, что обучил, мол, грамоте такого темного ишака...
Отец слушал его, слушал, потом указал на меня:
— Попроси моего подмастерья. Сюлейман бросился ко мне:
— Ради аллаха, выучи меня. Душу за тебя заложу, весь мой заработок отдам!
В тот же день в пекарне у чана с тестом мы приступили к занятиям. Написали на тесте первую букву алфавита: «две палки углом и перекладина». Но что поделать, рисунки, годящиеся для детей, Сюлеимана сбивали с толку. Увидит нарисованную вверху крысу, и можешь сколько угодно складывать: «к» плюс «р» плюс «ы», чтоб он прочел «кры-са». Обязательно прочтет «мышь». Когда мы с грехом пополам добрались до зета, он спросил:
— И это все?
— Все.
— Вся грамота—и чтение и письмо?
— Вся. Итого двадцать девять букв.
— Значит, я все выучил?
— Как видишь, выучил.
— За месяц?
— Даже меньше.
— Ну, молодец! Скажи теперь, чему же вас в школах столько лет учат?
На этот вопрос я так, сразу, ответить не сумел. Если кто сумеет, поздравляю.
На втором месяц Сюлейман начал по слогам разбирать газету «Кёроглу». Весь белый от муки, с засученными рукавами, закачанными штанами, в деревянных сандалиях на босых огромных, как пекарная лопата, ногах, он усаживался перед печыо и громко, чтоб все слышали, принимался читать «политику»:
— Шведский король разгневался! Я возьму флот и потоплю всю Европу! — сказал он. Аллах! Аллах! Разве можно так гневаться? А-а-а?
Он долго тянул это свое «а». Потом спрашивал:
— Где же это Швеция, милок?
— В гявурских землях. Рай-страна!
— Чем знаменита?
— Часами, лезвиями для бритв и коровами.
— А хлеб там какой, милок? — Как хлопок.
— Аллах, аллах! Значит, и там есть, хорошие месильщики теста, вроде меня.
— Нет, они тесто замешивают машинами.
— Гявурское дело! Тесто, милок, оно кулака требует, пятки здоровой! Пот должен капать с носа в тесто, когда его месишь, иначе не взойдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61