Ко мне подошел один из мальчишек. Подмастерье, весь в муке. Не успел я сообразить, кто он такой, как он протянул мне письмо, сложенное наподобие амулета.
— От мастера.
— Кто такой мастер?
— Булочник Сюлейман.
Я развернул письмо. Сюлейман писал:
«Прошу срочно пернуть долг вашего отца за семьдесят два каравая хлеба в сумме восемнадцать лир шестьдесят курушей».
Я отослал мальчишку. Мне показалось, что скамейка выскользнула из-под меня и с огромной высоты, с минарета или прямо с небес, я свалился на землю. «Да, Сюлейман,— подумал я,—для того чтобы написать такое письмо о взыскании долга, достаточно выучить за три месяца двадцать девять букв. Но, чтобы получить такое письмо, нам нужно годами протирать локти за партой».
Кажется, я произнес это вслух, потому что сидевшие рядом игроки оставили кости и уставились на меня: «Что-де с ним стряслось? Не свихнулся ли часом?» Ничего другого мне действительно не оставалось.
Вечером я показал письмо отцу. У него не было с собой очков, и он попросил прочесть меня. И я снова прочел его, как свой смертный приговор.
— Вот и хорошо! — сказал отец.— Нечего тебе ждать диплома. Возьми это письмо и повесь у себя в рамке над кроватью.
Восемнадцать лир для нас были не шуткой! Почти половина отцовской пенсии. Младшие дети уже подросли. Сестра кончала начальную школу. Брату в этом году надо было начинать учение. Мачеха, чтобы хоть чем-то подкрепить отцовскую пенсию, стала делать дома «модные прически», стригла женщин за пятнадцать курушей. И потихоньку врачевала — ставила банки по пять курушей за штуку. Во время ярмарки наш дом превращался в настоящий «Банк кровооттягивания». Посмотреть да послушать, как юрюкские женщины торговались с мачехой— умереть можно было со смеху. Кто за два куриных яйца просил оттянуть кровь от головы, кто за три банки на спине оставлял горшок кислого молока. Все они уходили, творя молитву за «облегчение». Наша мачеха, оказывается, была мастерицей на все руки, а мы и не знали. Ради
приличия отец вынужден был из года в год выписывать учительскую газету и журнал министерства просвещения. Каждый раз, когда подписку вычитали из жалованья, он ругался на чем свет стоит и так и не прочел ни одного экземпляра. Этими изданиями был забит весь чердак, все сундуки и полки. Мачеха брала кипу старых газет и как сядет вместе с детьми, так за день сделает триста кульков. Не помню, какой мудрец сказал: «В природе ничто не возникает из ничего и ничто окончательно не пропадает». И правда, из учительской газеты возникают бумажные кульки. Их используют, бросают. Потом собирают, отправляют на фабрику, и снова выходят газеты, книги, журналы и бумажные кульки. Вы скажете, подумаешь— кульки! Нет, если их хорошенько промазать клейстером, пятьдесят штук будут весить целый килограмм. А килограмм бумажных кульков—двадцать курушей. Покупателей—навалом. Деньги на бочку...
Все это, конечно, было неплохо. Но плодов от всех трудов не хватало на шесть ртов. Зато долгов было выше головы. Что нам оставалось? Решили уплатить булочнику Сюлейману из первого же моего жалованья.
Почему-то мы очень надеялись на это жалованье. Кроме надгробной плиты для брага, в список были занесены: пальто — отцу, спиртовка для банок—мачехе, сестрам — по платью, брату — велосипед. Обещаниям не было конца.
ДЕНЬ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ
Я был направлен в распоряжение округа Афьён. Получил подорожные. Выправил доверенность, чтоб отец мог получить полагающиеся мне деньги на «экипировку», что-то около ста лир. И за двадцать дней до начала учебного года уехал из родного города.
Когда отец на станции увидел, что я купил билет до Измира, он спросил:
— Почему ты не взял прямо до Афьена через Манису?
— Потом возьму, отец. Прежде я хочу заехать в Урла, навестить мать.
Он замолк. Покраснел. Проглотил слюну. Я как можно мягче спросил его:
— Ты не можешь сказать, где находится могила матери?
— На кладбище!
— Это известно, но...
— Дядья тебе покажут.
— Я не знаю города и с ними не знаком. Живы ли они?
— Хоть один, да жив, наверное. Там у тебя дядюшек и тетушек много.
— Адрес?
— Спроси сыновей ножовщика Мустафы. Любой покажет.
— Неужели мой дед был таким известным человеком?
— Еще бы! Садовые ножи делал что бритвы!
Приехав в Урлу, я поступил, как советовал отец. Мне показали ружейно-ножевую мастерскую одного из моих дядей-охотников.
Спиной к двери склонился над тисками какой-то человек. Затачивал что-то напильником. Затылок в жирных складках. Длинные усы — шире головы. Он обернулся, и я увидел, что он чуть-чуть косит. В одной руке — напильник, в другой — заточенный садовый нож. К губе прилипла сигарета.
Он провел рукавом по лбу, отер пот. Потом оглядел меня с ног до головы. Я ждал, что он вот-вот узнает меня.
— Что угодно, эфенди?
— Ничего.
— Надо заточить нож?
— Нет.
— Не стесняйся, дорогой, говори. Пистолет заел или пули тебе нужны?
Я улыбнулся. Попросил разрешения сесть. Он показал на стул. Вынул табакерку. Я опередил его.
— Закури-ка лучше нашего табачку,— сказал я, протягивая свою пачку.
Услышав название нашего городка, он спросил:
— Ты сам оттуда? Я кивнул.
— Чей будешь?
— Семья наша из других мест.
— Там есть учитель Халил-ходжа...
— Знаю, учился у него.
— Провались он со своим ученьем! Это мой зять. До чахотки довел и в могилу загнал мою сестру. Потом привез, свалил мертвую к нашим ногам. Трое ребятишек после нее остались. Младшенького только-только от груди отняли...
Он помолчал. Затянулся, выпустил дым. И добавил печально:
— Умерли они или живы, не знаю. Лет двадцать прошло с тех пор...
— Растут.
— И мы слыхали. Говорили, будто он взял себе жену в Измире, воспитывает детей. Только мы не могли поверить. А написать да спросить не могли: мы ведь с ним не знаемся... Значит, вторую жену не довел еще до чахотки, ходжа?
— Какое там! Ходжа сам, того и гляди...
— Неужто подох?
— Не подох, но и жизни нет. Он впился в меня глазами.
— Неловко спрашивать, конечно, но скажи, кто у тебя здесь в нашем городе?
— Дядя у меня охотник. Он побледнел.
— Охотник?
— Да. Продолжает отцовское дело.
— Чего же ты раньше-то не сказал?!—воскликнул он.
— Дядя Сюлейман!
— Прямо в сердце меня поразил, ах, дитя мое!
Мы обнялись. Он целовал меня, щекоча своими пышными усами лицо, глаза, щеки и приговаривал:
— Ах, племянничек ты мой, ах! Дорогой сестрицей моей пахнет от тебя, парнишка!.. Ах, ты мой...
Он не договорил. Заплакал. Первая слезинка, выкатившаяся из его косого глаза, побежала по глубокой, словно вырезанной ножом, морщине на щеке и скрылась в усах.
Вечером в летнем доме на винограднике я очутился среди сорока с лишним родственников: дядьев-охотников, погонщиков верблюдов, ножовщиков, зятьев—седельников и рыбаков, тетушек по матери и тетушек по дядьям, каждая с пятью-шестью детьми, племянников и невесток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— От мастера.
— Кто такой мастер?
— Булочник Сюлейман.
Я развернул письмо. Сюлейман писал:
«Прошу срочно пернуть долг вашего отца за семьдесят два каравая хлеба в сумме восемнадцать лир шестьдесят курушей».
Я отослал мальчишку. Мне показалось, что скамейка выскользнула из-под меня и с огромной высоты, с минарета или прямо с небес, я свалился на землю. «Да, Сюлейман,— подумал я,—для того чтобы написать такое письмо о взыскании долга, достаточно выучить за три месяца двадцать девять букв. Но, чтобы получить такое письмо, нам нужно годами протирать локти за партой».
Кажется, я произнес это вслух, потому что сидевшие рядом игроки оставили кости и уставились на меня: «Что-де с ним стряслось? Не свихнулся ли часом?» Ничего другого мне действительно не оставалось.
Вечером я показал письмо отцу. У него не было с собой очков, и он попросил прочесть меня. И я снова прочел его, как свой смертный приговор.
— Вот и хорошо! — сказал отец.— Нечего тебе ждать диплома. Возьми это письмо и повесь у себя в рамке над кроватью.
Восемнадцать лир для нас были не шуткой! Почти половина отцовской пенсии. Младшие дети уже подросли. Сестра кончала начальную школу. Брату в этом году надо было начинать учение. Мачеха, чтобы хоть чем-то подкрепить отцовскую пенсию, стала делать дома «модные прически», стригла женщин за пятнадцать курушей. И потихоньку врачевала — ставила банки по пять курушей за штуку. Во время ярмарки наш дом превращался в настоящий «Банк кровооттягивания». Посмотреть да послушать, как юрюкские женщины торговались с мачехой— умереть можно было со смеху. Кто за два куриных яйца просил оттянуть кровь от головы, кто за три банки на спине оставлял горшок кислого молока. Все они уходили, творя молитву за «облегчение». Наша мачеха, оказывается, была мастерицей на все руки, а мы и не знали. Ради
приличия отец вынужден был из года в год выписывать учительскую газету и журнал министерства просвещения. Каждый раз, когда подписку вычитали из жалованья, он ругался на чем свет стоит и так и не прочел ни одного экземпляра. Этими изданиями был забит весь чердак, все сундуки и полки. Мачеха брала кипу старых газет и как сядет вместе с детьми, так за день сделает триста кульков. Не помню, какой мудрец сказал: «В природе ничто не возникает из ничего и ничто окончательно не пропадает». И правда, из учительской газеты возникают бумажные кульки. Их используют, бросают. Потом собирают, отправляют на фабрику, и снова выходят газеты, книги, журналы и бумажные кульки. Вы скажете, подумаешь— кульки! Нет, если их хорошенько промазать клейстером, пятьдесят штук будут весить целый килограмм. А килограмм бумажных кульков—двадцать курушей. Покупателей—навалом. Деньги на бочку...
Все это, конечно, было неплохо. Но плодов от всех трудов не хватало на шесть ртов. Зато долгов было выше головы. Что нам оставалось? Решили уплатить булочнику Сюлейману из первого же моего жалованья.
Почему-то мы очень надеялись на это жалованье. Кроме надгробной плиты для брага, в список были занесены: пальто — отцу, спиртовка для банок—мачехе, сестрам — по платью, брату — велосипед. Обещаниям не было конца.
ДЕНЬ ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ
Я был направлен в распоряжение округа Афьён. Получил подорожные. Выправил доверенность, чтоб отец мог получить полагающиеся мне деньги на «экипировку», что-то около ста лир. И за двадцать дней до начала учебного года уехал из родного города.
Когда отец на станции увидел, что я купил билет до Измира, он спросил:
— Почему ты не взял прямо до Афьена через Манису?
— Потом возьму, отец. Прежде я хочу заехать в Урла, навестить мать.
Он замолк. Покраснел. Проглотил слюну. Я как можно мягче спросил его:
— Ты не можешь сказать, где находится могила матери?
— На кладбище!
— Это известно, но...
— Дядья тебе покажут.
— Я не знаю города и с ними не знаком. Живы ли они?
— Хоть один, да жив, наверное. Там у тебя дядюшек и тетушек много.
— Адрес?
— Спроси сыновей ножовщика Мустафы. Любой покажет.
— Неужели мой дед был таким известным человеком?
— Еще бы! Садовые ножи делал что бритвы!
Приехав в Урлу, я поступил, как советовал отец. Мне показали ружейно-ножевую мастерскую одного из моих дядей-охотников.
Спиной к двери склонился над тисками какой-то человек. Затачивал что-то напильником. Затылок в жирных складках. Длинные усы — шире головы. Он обернулся, и я увидел, что он чуть-чуть косит. В одной руке — напильник, в другой — заточенный садовый нож. К губе прилипла сигарета.
Он провел рукавом по лбу, отер пот. Потом оглядел меня с ног до головы. Я ждал, что он вот-вот узнает меня.
— Что угодно, эфенди?
— Ничего.
— Надо заточить нож?
— Нет.
— Не стесняйся, дорогой, говори. Пистолет заел или пули тебе нужны?
Я улыбнулся. Попросил разрешения сесть. Он показал на стул. Вынул табакерку. Я опередил его.
— Закури-ка лучше нашего табачку,— сказал я, протягивая свою пачку.
Услышав название нашего городка, он спросил:
— Ты сам оттуда? Я кивнул.
— Чей будешь?
— Семья наша из других мест.
— Там есть учитель Халил-ходжа...
— Знаю, учился у него.
— Провались он со своим ученьем! Это мой зять. До чахотки довел и в могилу загнал мою сестру. Потом привез, свалил мертвую к нашим ногам. Трое ребятишек после нее остались. Младшенького только-только от груди отняли...
Он помолчал. Затянулся, выпустил дым. И добавил печально:
— Умерли они или живы, не знаю. Лет двадцать прошло с тех пор...
— Растут.
— И мы слыхали. Говорили, будто он взял себе жену в Измире, воспитывает детей. Только мы не могли поверить. А написать да спросить не могли: мы ведь с ним не знаемся... Значит, вторую жену не довел еще до чахотки, ходжа?
— Какое там! Ходжа сам, того и гляди...
— Неужто подох?
— Не подох, но и жизни нет. Он впился в меня глазами.
— Неловко спрашивать, конечно, но скажи, кто у тебя здесь в нашем городе?
— Дядя у меня охотник. Он побледнел.
— Охотник?
— Да. Продолжает отцовское дело.
— Чего же ты раньше-то не сказал?!—воскликнул он.
— Дядя Сюлейман!
— Прямо в сердце меня поразил, ах, дитя мое!
Мы обнялись. Он целовал меня, щекоча своими пышными усами лицо, глаза, щеки и приговаривал:
— Ах, племянничек ты мой, ах! Дорогой сестрицей моей пахнет от тебя, парнишка!.. Ах, ты мой...
Он не договорил. Заплакал. Первая слезинка, выкатившаяся из его косого глаза, побежала по глубокой, словно вырезанной ножом, морщине на щеке и скрылась в усах.
Вечером в летнем доме на винограднике я очутился среди сорока с лишним родственников: дядьев-охотников, погонщиков верблюдов, ножовщиков, зятьев—седельников и рыбаков, тетушек по матери и тетушек по дядьям, каждая с пятью-шестью детьми, племянников и невесток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61