Пишут, мы приняли доктора Трумэна. Что это такое?
— Не доктора, а доктрину.
— Бог с ней, как бы эта дрянь не называлась. Скажи мне лучше, ну вот приняли мы эту доктрину, что теперь будет?
— В Фиренкли построят аэродром!
— Бог с ним. Это хорошо. Больше солдат—больше оборот денег в городе. Ты вот что скажи: отменят твердые цены на мясо, которые установила управа, или нет?
Я не удивился его вопросу. Наш младший зять был мясником. Естественно, мясника грызли заботы о ценах на мясо. Он поднес ко рту баранью ножку и с хрустом откусил еще один кусок.
Я с трудом выбрался на улицу к третьей молитве. Выходя из дома, я позвал отца:
— Давай пойдем вместе. Поздравим с праздником и Фернда!
— Устал я. Чего гам ходить, скоро я навсегда к нему перееду!
Я обернулся, хотел поймать его взгляд. Он отвел глаза. Но по тому, как заходил у пего кадык, я понял, что он глотает слезы.
Глотая слезы, пошел и я на кладбище. Шесть лет мы не виделись с братом. Я сел у него в головах и рассказал обо всем по порядку. Под конец я заговорил в полный голос:
— Вот так-то, брат. Представь себе, наш последний разговор с отцом состоял всего из трех фраз: «Добро пожаловать! До свиданья! Счастливого пути!» Завтра я уезжаю. Куда, я и сам не знаю. Вернусь ли и когда, тоже не могу сказать. Я не стану спрашивать твоего согласия. Если даже ты против, меня все равно не остановишь. Мертвецы не стареют и не растут. Значит, я уже десять лет прихожусь тебе старшим братом. Прощай, брат мой Ферид!
Возвращаясь с кладбища, я свернул на дорогу к Фиренкли. Не знаю, долго ли я шел среди виноградников, подставив лицо лучам вечернего солнца. Обдав облаком пыли, меня с ревом обогнал открытый джип. Один из офицеров в машине встал и приветствовал идущих навстречу женщин: «О'кей!»
Женщин было трое. И все беременные. Когда я заметил это, ухмылка техасского медведя показалась мне еще оскорбительней. Но я ошибся. Навстречу мне шли не беременные женщины, а три девушки-переселенки. Тонкие, как подсолнухи. С лицами, как подсолнухи. Босые. И несли они не детей во чреве, а траву в передниках. Поймите, в праздник курбан-байрама они ходили собирать мальву, цикорий и конский щавель...
Дойдя до источника «Стамбульская Чинара», я решил напиться воды из колодца. Пустил веревку по самому глубокому желобу мраморной плиты. Деревянное ведро, кувыркнувшись, ушло в воду. Я дернул веревку, наполнилось ли. Стал вытягивать. Одна сажень, другая. На
третьей кто-то схватился за веревку помогать. Будь вы на моем месте, вы б его испугались: в белой рубахе, руки-ноги—что корни сухого дерева. То ли из колодца выскочил, то ли из дупла огромной чинары. Но я сразу его узнал — юродивый Бахри. Не говоря ни слова, он вытянул ведро. Поставил его на мраморную плиту. Окунув усы, припал к воде и, хлюпая, стал пить. Вода текла у него по бороде, заливала амулет на шее, капала на землю. Напившись, он оставил ведро и пошел прочь. Я поглядел, как он проковылял, прихрамывая, шагов десять. И крикнул ему вслед:
— Постой. Закури сигарету, Бахри!
Он обернулся. Вытащив из кармана пачку, я подошел к нему. Дал сигарету и стал шарить по карманам, словно ища спички.
— Куда это ты собрался, Бахри?
Он показал рукой в сторону Фиренкли.
— Что там? — спросил я.
Он нетерпеливо махнул: не тяни, мол, давай огня. Я чиркнул спичкой. Только пламя коснулось сигареты, он зашагал дальше.
— Постой, не горит!
— Горит,— тихонько ответил Бахри. И вдруг швырнул сигарету оземь и диким голосом прокричал:—Сгорел!
И бросился бежать по пыльной дороге между змеиных следов от колес джипа. Но бег у него уже был не тот. Он споткнулся, грохнулся в пыль. Встал. Снова бросился бежать. И снова споткнулся. Безумец Бахри, умнейший из моих земляков, похваляющихся своим здравым смыслом, преподал мне последний урок. Вог так, сынок, преследуют врага!
Вой пополам со змеиным свистом разорвал воздух. Я поднял голову. Из-за гор Караюнта лез ели друг за другом дна реактивных самолета.
Когда наутро я стал прощаться, больше всех расстроилась Эмине:
— Поживи, поживи с нами, братец, чтобы дети мои научились говорить: «дядя».
— Милая ты моя, мы с тобой так и не научились говорить «папа» да «мама», пусть хоть наши дети...
— Неужели никогда это не кончится, тебе ни покоя, ни отдыха не будет?
— Говорят, не бойся дороги, пока целы ноги. А дома сидеть—ничего не высидеть.
— Куда же ты теперь?
— Туда, где можно дышать полной грудью.
— Снова в Анкару?
— Поищу местечко, где меня не оседлает жандарм, где кроме пиджака, на спину мне не взвалят никакого груза.
— Что делать-то будешь, скажи?
— Не знаю, сестричка. Может быть, с товарищами бродячий театр устроим, поедем по Анатолии.
— Трудное дело...
— Легкое дело всякий сделает. А может, кто его знает, поступлю куда-нибудь в газету.
— Вот это лучше бы.
— Есть и еще кой-что. А не найду, на худой конец возьму да открою мастерскую, стану жестянщиком работать.
— Ах, скажешь тоже!
— Я только одно хочу тебе сказан., сестра: мне уже за тридцать. Первые двадцать был я зеленый, прожил без смысла. Половина второй двадцатки тоже прошла. Хоть теперь чем-нибудь стать да что-нибудь написать надо.
Эмине припала к моей груди:
— Бедный ты мой братец, и сам-то ты не знаешь, чего ищешь, чего ты хочешь.
— Знаю, сестра. Хочу узнать, чего я стою. Говорят, я река, не нашедшая русла. Русла своего ищу. И найду! Найду!
С отцом я так и не попрощался. Когда я уходил, он спал. Горькое совпадение! И в Анкаре гак было. Когда я в последний раз уходил из дома, мой сын тоже спал.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЙ
В самом деле, за что я ни хватался, все ломалось под руками. Верно, чем больше я барахтался, тем глубже меня затягивало. Верно, однако, и то, что если сам в бегах, то не много и поймаешь. Но во время всех этих бегов ни разу мне еще не приходило в голову пересечь границу. Это пламя занялось в моей душе позднее. А точнее, в апреле тысяча девятьсот сорок восьмого года. И зажгла его горькая весть о смерти. Весть эта была такой тяжкой, что и выговорить трудно: мы потеряли Сабахат-тина Али. Представьте себе, что значит потерять человека, который был нашим Горьким, нашим Марко-пашой, нашим старшим братом и научил наше поколение не
скупиться на правдивое слово, не щадить своей головы, а меня научил барахтаться.
Правда, в последние годы его то и дело бросали в тюрьму. Но он не собирался там засиживаться. И они испугались его упорства и воли. В последних своих рассказах он говорил нам, что готов сложить свою голову, лишь бы разлетелся в прах разбойничий «Стеклянный дворец». Говорил, но умирать не собирался. Они боялись его живого. И, оттого что боялись, оттого что написанное его пером не могли вырубить топором, убили. Отдав тот же самый секретный приказ наемному убийце, что отдавали султаны:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
— Не доктора, а доктрину.
— Бог с ней, как бы эта дрянь не называлась. Скажи мне лучше, ну вот приняли мы эту доктрину, что теперь будет?
— В Фиренкли построят аэродром!
— Бог с ним. Это хорошо. Больше солдат—больше оборот денег в городе. Ты вот что скажи: отменят твердые цены на мясо, которые установила управа, или нет?
Я не удивился его вопросу. Наш младший зять был мясником. Естественно, мясника грызли заботы о ценах на мясо. Он поднес ко рту баранью ножку и с хрустом откусил еще один кусок.
Я с трудом выбрался на улицу к третьей молитве. Выходя из дома, я позвал отца:
— Давай пойдем вместе. Поздравим с праздником и Фернда!
— Устал я. Чего гам ходить, скоро я навсегда к нему перееду!
Я обернулся, хотел поймать его взгляд. Он отвел глаза. Но по тому, как заходил у пего кадык, я понял, что он глотает слезы.
Глотая слезы, пошел и я на кладбище. Шесть лет мы не виделись с братом. Я сел у него в головах и рассказал обо всем по порядку. Под конец я заговорил в полный голос:
— Вот так-то, брат. Представь себе, наш последний разговор с отцом состоял всего из трех фраз: «Добро пожаловать! До свиданья! Счастливого пути!» Завтра я уезжаю. Куда, я и сам не знаю. Вернусь ли и когда, тоже не могу сказать. Я не стану спрашивать твоего согласия. Если даже ты против, меня все равно не остановишь. Мертвецы не стареют и не растут. Значит, я уже десять лет прихожусь тебе старшим братом. Прощай, брат мой Ферид!
Возвращаясь с кладбища, я свернул на дорогу к Фиренкли. Не знаю, долго ли я шел среди виноградников, подставив лицо лучам вечернего солнца. Обдав облаком пыли, меня с ревом обогнал открытый джип. Один из офицеров в машине встал и приветствовал идущих навстречу женщин: «О'кей!»
Женщин было трое. И все беременные. Когда я заметил это, ухмылка техасского медведя показалась мне еще оскорбительней. Но я ошибся. Навстречу мне шли не беременные женщины, а три девушки-переселенки. Тонкие, как подсолнухи. С лицами, как подсолнухи. Босые. И несли они не детей во чреве, а траву в передниках. Поймите, в праздник курбан-байрама они ходили собирать мальву, цикорий и конский щавель...
Дойдя до источника «Стамбульская Чинара», я решил напиться воды из колодца. Пустил веревку по самому глубокому желобу мраморной плиты. Деревянное ведро, кувыркнувшись, ушло в воду. Я дернул веревку, наполнилось ли. Стал вытягивать. Одна сажень, другая. На
третьей кто-то схватился за веревку помогать. Будь вы на моем месте, вы б его испугались: в белой рубахе, руки-ноги—что корни сухого дерева. То ли из колодца выскочил, то ли из дупла огромной чинары. Но я сразу его узнал — юродивый Бахри. Не говоря ни слова, он вытянул ведро. Поставил его на мраморную плиту. Окунув усы, припал к воде и, хлюпая, стал пить. Вода текла у него по бороде, заливала амулет на шее, капала на землю. Напившись, он оставил ведро и пошел прочь. Я поглядел, как он проковылял, прихрамывая, шагов десять. И крикнул ему вслед:
— Постой. Закури сигарету, Бахри!
Он обернулся. Вытащив из кармана пачку, я подошел к нему. Дал сигарету и стал шарить по карманам, словно ища спички.
— Куда это ты собрался, Бахри?
Он показал рукой в сторону Фиренкли.
— Что там? — спросил я.
Он нетерпеливо махнул: не тяни, мол, давай огня. Я чиркнул спичкой. Только пламя коснулось сигареты, он зашагал дальше.
— Постой, не горит!
— Горит,— тихонько ответил Бахри. И вдруг швырнул сигарету оземь и диким голосом прокричал:—Сгорел!
И бросился бежать по пыльной дороге между змеиных следов от колес джипа. Но бег у него уже был не тот. Он споткнулся, грохнулся в пыль. Встал. Снова бросился бежать. И снова споткнулся. Безумец Бахри, умнейший из моих земляков, похваляющихся своим здравым смыслом, преподал мне последний урок. Вог так, сынок, преследуют врага!
Вой пополам со змеиным свистом разорвал воздух. Я поднял голову. Из-за гор Караюнта лез ели друг за другом дна реактивных самолета.
Когда наутро я стал прощаться, больше всех расстроилась Эмине:
— Поживи, поживи с нами, братец, чтобы дети мои научились говорить: «дядя».
— Милая ты моя, мы с тобой так и не научились говорить «папа» да «мама», пусть хоть наши дети...
— Неужели никогда это не кончится, тебе ни покоя, ни отдыха не будет?
— Говорят, не бойся дороги, пока целы ноги. А дома сидеть—ничего не высидеть.
— Куда же ты теперь?
— Туда, где можно дышать полной грудью.
— Снова в Анкару?
— Поищу местечко, где меня не оседлает жандарм, где кроме пиджака, на спину мне не взвалят никакого груза.
— Что делать-то будешь, скажи?
— Не знаю, сестричка. Может быть, с товарищами бродячий театр устроим, поедем по Анатолии.
— Трудное дело...
— Легкое дело всякий сделает. А может, кто его знает, поступлю куда-нибудь в газету.
— Вот это лучше бы.
— Есть и еще кой-что. А не найду, на худой конец возьму да открою мастерскую, стану жестянщиком работать.
— Ах, скажешь тоже!
— Я только одно хочу тебе сказан., сестра: мне уже за тридцать. Первые двадцать был я зеленый, прожил без смысла. Половина второй двадцатки тоже прошла. Хоть теперь чем-нибудь стать да что-нибудь написать надо.
Эмине припала к моей груди:
— Бедный ты мой братец, и сам-то ты не знаешь, чего ищешь, чего ты хочешь.
— Знаю, сестра. Хочу узнать, чего я стою. Говорят, я река, не нашедшая русла. Русла своего ищу. И найду! Найду!
С отцом я так и не попрощался. Когда я уходил, он спал. Горькое совпадение! И в Анкаре гак было. Когда я в последний раз уходил из дома, мой сын тоже спал.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЙ
В самом деле, за что я ни хватался, все ломалось под руками. Верно, чем больше я барахтался, тем глубже меня затягивало. Верно, однако, и то, что если сам в бегах, то не много и поймаешь. Но во время всех этих бегов ни разу мне еще не приходило в голову пересечь границу. Это пламя занялось в моей душе позднее. А точнее, в апреле тысяча девятьсот сорок восьмого года. И зажгла его горькая весть о смерти. Весть эта была такой тяжкой, что и выговорить трудно: мы потеряли Сабахат-тина Али. Представьте себе, что значит потерять человека, который был нашим Горьким, нашим Марко-пашой, нашим старшим братом и научил наше поколение не
скупиться на правдивое слово, не щадить своей головы, а меня научил барахтаться.
Правда, в последние годы его то и дело бросали в тюрьму. Но он не собирался там засиживаться. И они испугались его упорства и воли. В последних своих рассказах он говорил нам, что готов сложить свою голову, лишь бы разлетелся в прах разбойничий «Стеклянный дворец». Говорил, но умирать не собирался. Они боялись его живого. И, оттого что боялись, оттого что написанное его пером не могли вырубить топором, убили. Отдав тот же самый секретный приказ наемному убийце, что отдавали султаны:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61