Таково уж свойство лунного света. Развалины кажутся в этом свете дворцами, а ухабы да ямы — гладкой дорогой. Достойно удивления, что наши политики, поднаторевшие в словесных выкрутасах, фальшивых мелодиях и превратных освещениях, забыли о лунном свете. А ведь стоит включить над Анатолией хорошенький лунный свет, и все увидят — страна процветает. Или еще проще: изготовить очки с лунными стеклами, издать декрет о непременном их ношении, и дело в шляпе: глазам предстанет не мрачная действительность, а цветущий розовый сад!
В такой-то цветущий сад и попала сейчас наша троица. Роз, правда, не было. Зато колючек — сколько угодно. Кусты остролиста, шиповника, ежевики сплелись в таких тесных объятиях, словно не виделись друг с другом лет сорок. Не так-то просто было их расцепить и проскользнуть между ними. Они цеплялись за шиворот, за брюки, за полы пиджаков. В одном месте всем троим пришло в голову: не лучше ли выскользнуть из одежды, как змеям из шкуры? Кустарник царапался, как тысячи кошек, вцеплялся в ягодицы, как стая собак. Мало того, земля под ними тоже не походила на землю: то спотыкаешься на камнях да кочках, то с трудом вытягиваешь башмак из трясины, то влезаешь руками в крапиву,— хоть криком кричи.
Всем приходилось не сладко, но Третий роптал больше всех:
— Прежде чем мы выберемся на какую-нибудь козью тропку, я останусь в чем мать родила!
— Не бойся, у меня есть запасные кальсоны!
— Погодите, я потерял очки!
— Не время сейчас искать очки—видишь, месяц зашел за тучу.
— Ей-богу, я не могу без очков. Вижу словно с минарета.
— Плохо ли? Привыкнешь смотреть на всех свысока.
— Голова кружится.
— Ты близорукий или дальнозоркий?
— Почем я знаю. Не вижу вблизи, и всё.
— Еще лучше. Нам, собственно, надо видеть то, что вдали. Где эта купа деревьев?
— У черта в ступе! Помогите найти очки!
— Ладно, мы пошли. Слышишь? Опять собаки залаяли. Тебе пастухи помогут. Найдешь—догонишь!
— Вы что, хотите меня с ума свести?
— И не собираемся. Но в полиции на первом же допросе они это запросто с тобой сделают!
Добравшись до деревьев, они без сил повалились на землю. Все трое разевали рты, как скумбрии на лотке у торговца. Едва придя в себя, снова заговорили. Тихо, чуть слышно, словно беседовали с камнями, колючками и травинками, торчавшими у них под носом. Пожалуй, говорить было не время. Да и шутки были неуместны. Совсем неуместны. Но стоило им замолчать, как тут же подавал голос их четвертый спутник—страх. Чтоб заткнуть ему рот, нужно было петь, кричать во весь голос или хотя бы говорить. Каждый из них чувствовал это, и, словно по уговору, каждый болтал что придет в голову, полагая, что другой этого не замечает. Важно было одно — говорить.
— Здесь всякий куст хватает за ворот, как полицейский. Границу перейти легче, чем это болото.
— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь.
— Это верно. Границу я еще не переходил.
— В городе Урла один крестьянин тоже сказал: «В первый раз меня вешают». Он убил местного богатея. И вот утром стали его вешать перед управой. Ну, и я там был...
— Выла тебе охота...
— Не охота, а дело. Послали от газеты, чтоб я написал что-нибудь.
— Ну и дальше?
— Палач Али накинул петлю...
— И не дали последнего слова осужденному?
— Дали. Первое, говорит, мое слово и последнее: не виновен. Может, он еще что хотел сказать, да палач впихнул ему в рот маслину и выбил табурет.
И вылетела маслина изо рта и повис он в петле?
Нет! Персика оборвалась. Давай все сначала. Снова петля, маслина, удар погон но табурету... И надо же, теперь потля развязалась. «Видишь,— говорит бедняк,— и персика не хочет губить мою душу. Пошлите кассацию, обжалуйте приговор». Прокурор кивает палачу: не слушай, мол, цепляй снова. Али поправил петлю, снова накинул. Ей-богу, вы не поверите, а я сам видел: веревка возьми и оборвись снова! Бедняге надоело это! «Эй ты,— говорит палачу,—скольких до сего дня успел повесить?»— «С тобой, мол, сто пятьдесят два...» — «Сто пятьдесят два человека повесил, а не научился своему поганому ремеслу. Я в первый раз вешаюсь и в первый раз вешаю, а вот погляди...» Накинул на себя петлю и закачался в ней.
Помолчали. Как на собрании, когда почтят чью-нибудь память: не больше минуты, а кажется—долго. Потом Первый снова принялся отпускать свои шуточки:
— Дай тебе бог того же!
— Спасибо на добром слове!
— Скажи-ка лучше, дорогой, отчего некоторые любят шутить, стоя одной ногой в могиле?
— Хотят показать, что ни во что не ставят жизнь.
— Дешевое геройство.
— Который час?
— Без пяти смерть.
— Брось острить, посмотри-ка лучше на часы свои фосфорические.
Не успел он взглянуть на часы, как послышался негромкий тоскующий голос:
Где же ты, моя фосфорушечка!
Эту песню все они знали. Kioto пел, спускаясь с горы. Шагах в двадцати, а то и меньше. Они затаили дыхание. Сто тысяч за мышью норку! Сейчас бы им силу, сверхчеловеческую силу! Раздайся, земля, прими троих, а потом закройся. Не дави только, чтобы сок не выжать. Дай только пройти этому песельнику. Пастух он или солдат-пограничник? Кто его знает. Пусть тогда проходит хоть под самым деревом. И наступит—не увидит. Может, и так не увидит, да только четвертый их спутник, проклятый крикун страх, подхватил эту песню громко, во весь голос:
В полицейском участке зеркало есть...
Расскажи-ка лучше своему дяде! Поди спроси у наших рабочих, спроси у наших газетчиков, они тебе скажут, зеркало там или...
По глазам твоим видать, Джеврие...
Эй, Джеврие, не вовремя ты, красотка, явилась в песне. Правда, из песни слова не выкинешь, только не к месту ты сейчас.
Тут Первый прошептал:
— Солдат!
— Не может быть!
— Почему?
— Разве пограничники поют?
— Рот не зашит, захочет—запоет.
— На посту петь нельзя.
— Известно. А вот пост где — неизвестно. Он просто идет, видишь.
Он шел. Справа налево. Нет, слева направо. Нет, и не так. Все у них перепуталось — где право, где лево. Просто он шел отсюда туда. Главное не на них. Вот если б на них, тогда держись! Что было — то было: он прошел мимо. У Третьего совсем дыхание сперло. Лишь немного спустя он снова обрел дар речи:
— Ты откуда... узнал, то есть... что это солдат?
— По винтовке.
— Ой-ой-ой, у него и винтовка была?!
— На бугре сверкнуло дуло — как раз луна вышла.
— Наверное, шел в деревню.
— Как знать, может, у него там своя Джеврие.
— Что ты, дорогой? Наш доблестный мемётчик свято блюдет семейный долг...
— Мемётчик не ест...
— Не пьет...
— Не спит.
— Не мерзнет.
— Глядит в оба, но, по счастью, нас не заметил.
— Я вспомнил одну историю. О Фосфорической Джеврие.
— Только не рассказывай. Ради бога, пощади!
— Не рассказывай! Ты же вот рассказывал, как вешали.
— Я быль рассказал.
— А я что — враки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
В такой-то цветущий сад и попала сейчас наша троица. Роз, правда, не было. Зато колючек — сколько угодно. Кусты остролиста, шиповника, ежевики сплелись в таких тесных объятиях, словно не виделись друг с другом лет сорок. Не так-то просто было их расцепить и проскользнуть между ними. Они цеплялись за шиворот, за брюки, за полы пиджаков. В одном месте всем троим пришло в голову: не лучше ли выскользнуть из одежды, как змеям из шкуры? Кустарник царапался, как тысячи кошек, вцеплялся в ягодицы, как стая собак. Мало того, земля под ними тоже не походила на землю: то спотыкаешься на камнях да кочках, то с трудом вытягиваешь башмак из трясины, то влезаешь руками в крапиву,— хоть криком кричи.
Всем приходилось не сладко, но Третий роптал больше всех:
— Прежде чем мы выберемся на какую-нибудь козью тропку, я останусь в чем мать родила!
— Не бойся, у меня есть запасные кальсоны!
— Погодите, я потерял очки!
— Не время сейчас искать очки—видишь, месяц зашел за тучу.
— Ей-богу, я не могу без очков. Вижу словно с минарета.
— Плохо ли? Привыкнешь смотреть на всех свысока.
— Голова кружится.
— Ты близорукий или дальнозоркий?
— Почем я знаю. Не вижу вблизи, и всё.
— Еще лучше. Нам, собственно, надо видеть то, что вдали. Где эта купа деревьев?
— У черта в ступе! Помогите найти очки!
— Ладно, мы пошли. Слышишь? Опять собаки залаяли. Тебе пастухи помогут. Найдешь—догонишь!
— Вы что, хотите меня с ума свести?
— И не собираемся. Но в полиции на первом же допросе они это запросто с тобой сделают!
Добравшись до деревьев, они без сил повалились на землю. Все трое разевали рты, как скумбрии на лотке у торговца. Едва придя в себя, снова заговорили. Тихо, чуть слышно, словно беседовали с камнями, колючками и травинками, торчавшими у них под носом. Пожалуй, говорить было не время. Да и шутки были неуместны. Совсем неуместны. Но стоило им замолчать, как тут же подавал голос их четвертый спутник—страх. Чтоб заткнуть ему рот, нужно было петь, кричать во весь голос или хотя бы говорить. Каждый из них чувствовал это, и, словно по уговору, каждый болтал что придет в голову, полагая, что другой этого не замечает. Важно было одно — говорить.
— Здесь всякий куст хватает за ворот, как полицейский. Границу перейти легче, чем это болото.
— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь.
— Это верно. Границу я еще не переходил.
— В городе Урла один крестьянин тоже сказал: «В первый раз меня вешают». Он убил местного богатея. И вот утром стали его вешать перед управой. Ну, и я там был...
— Выла тебе охота...
— Не охота, а дело. Послали от газеты, чтоб я написал что-нибудь.
— Ну и дальше?
— Палач Али накинул петлю...
— И не дали последнего слова осужденному?
— Дали. Первое, говорит, мое слово и последнее: не виновен. Может, он еще что хотел сказать, да палач впихнул ему в рот маслину и выбил табурет.
И вылетела маслина изо рта и повис он в петле?
Нет! Персика оборвалась. Давай все сначала. Снова петля, маслина, удар погон но табурету... И надо же, теперь потля развязалась. «Видишь,— говорит бедняк,— и персика не хочет губить мою душу. Пошлите кассацию, обжалуйте приговор». Прокурор кивает палачу: не слушай, мол, цепляй снова. Али поправил петлю, снова накинул. Ей-богу, вы не поверите, а я сам видел: веревка возьми и оборвись снова! Бедняге надоело это! «Эй ты,— говорит палачу,—скольких до сего дня успел повесить?»— «С тобой, мол, сто пятьдесят два...» — «Сто пятьдесят два человека повесил, а не научился своему поганому ремеслу. Я в первый раз вешаюсь и в первый раз вешаю, а вот погляди...» Накинул на себя петлю и закачался в ней.
Помолчали. Как на собрании, когда почтят чью-нибудь память: не больше минуты, а кажется—долго. Потом Первый снова принялся отпускать свои шуточки:
— Дай тебе бог того же!
— Спасибо на добром слове!
— Скажи-ка лучше, дорогой, отчего некоторые любят шутить, стоя одной ногой в могиле?
— Хотят показать, что ни во что не ставят жизнь.
— Дешевое геройство.
— Который час?
— Без пяти смерть.
— Брось острить, посмотри-ка лучше на часы свои фосфорические.
Не успел он взглянуть на часы, как послышался негромкий тоскующий голос:
Где же ты, моя фосфорушечка!
Эту песню все они знали. Kioto пел, спускаясь с горы. Шагах в двадцати, а то и меньше. Они затаили дыхание. Сто тысяч за мышью норку! Сейчас бы им силу, сверхчеловеческую силу! Раздайся, земля, прими троих, а потом закройся. Не дави только, чтобы сок не выжать. Дай только пройти этому песельнику. Пастух он или солдат-пограничник? Кто его знает. Пусть тогда проходит хоть под самым деревом. И наступит—не увидит. Может, и так не увидит, да только четвертый их спутник, проклятый крикун страх, подхватил эту песню громко, во весь голос:
В полицейском участке зеркало есть...
Расскажи-ка лучше своему дяде! Поди спроси у наших рабочих, спроси у наших газетчиков, они тебе скажут, зеркало там или...
По глазам твоим видать, Джеврие...
Эй, Джеврие, не вовремя ты, красотка, явилась в песне. Правда, из песни слова не выкинешь, только не к месту ты сейчас.
Тут Первый прошептал:
— Солдат!
— Не может быть!
— Почему?
— Разве пограничники поют?
— Рот не зашит, захочет—запоет.
— На посту петь нельзя.
— Известно. А вот пост где — неизвестно. Он просто идет, видишь.
Он шел. Справа налево. Нет, слева направо. Нет, и не так. Все у них перепуталось — где право, где лево. Просто он шел отсюда туда. Главное не на них. Вот если б на них, тогда держись! Что было — то было: он прошел мимо. У Третьего совсем дыхание сперло. Лишь немного спустя он снова обрел дар речи:
— Ты откуда... узнал, то есть... что это солдат?
— По винтовке.
— Ой-ой-ой, у него и винтовка была?!
— На бугре сверкнуло дуло — как раз луна вышла.
— Наверное, шел в деревню.
— Как знать, может, у него там своя Джеврие.
— Что ты, дорогой? Наш доблестный мемётчик свято блюдет семейный долг...
— Мемётчик не ест...
— Не пьет...
— Не спит.
— Не мерзнет.
— Глядит в оба, но, по счастью, нас не заметил.
— Я вспомнил одну историю. О Фосфорической Джеврие.
— Только не рассказывай. Ради бога, пощади!
— Не рассказывай! Ты же вот рассказывал, как вешали.
— Я быль рассказал.
— А я что — враки?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61