.. про.....
— А, про любовь? — усмехнулась бабушка. — Тогда бы он сразу вскочил.
— Только не осрамитесь... Не разберете чего-нибудь— все равно ко мне прибежите: «Роб, что это за хвостик с закорючкой?»
— Хвастун! — Зента распечатала письмо от отца, которое ей хотелось прочесть еще в дороге.
Отец, оказывается, опять был удачно ранен... и надеялся скоро возвратиться в свой полк. Бабушка утирала скупые слезы.
— Слава богу! Но вам бы следовало прочитать письмо в Богушевске. Разве мать не разобрала, от кого?
— Конечно, разобрала, — ответила Зента. — Она тоже получила.
Второе письмо от Инты. И его Зента узнала по адресу. В конце была лукавая приписка: «Мой отец почти признает, что в Смоленске так же хорошо, как у Заланов. Только все еще ворчит: «У Заланов было тише и спокойнее».
— Что ты медлишь? — упрекнула бабушка внучку, долго вертевшую в руках третье письмо.
— Это нельзя, это Роб сам... — пробормотала Зента, так как адрес был написан незнакомой рукой.
— Читайте, читайте! — сказал я. Зента вскрыла конверт.
«Дорогой племянник, я тебе подыскал место корректора в типографии. Приезжай по возможности скорее. Встретимся у Таракановых».
Ужин и оставшаяся часть ночи прошли в молчании. Наконец бабушка сказала:
— Поезжай, сынок! В Витебске тебе будет легче.
— А тебе? А Зенте?
— Зенте?.. Зента будет учиться в школе, как в прошлом году.
— Бабушка, а ты останешься одна... как одинокий челнок в морских волнах...
— Ну и заговорил, словно по книге! Не беспокойся, я останусь с вальком. Скучно не будет.
— С каким вальком?
— Буду таскать по одному снопу из-под навеса, сушить за печкой и вальком вылущивать зерна из колосьев.
— А!
— Что же остается?
В эту осень нечего было и думать о молотьбе машиной. Нам это было не под силу. Я вспомнил о цепах. Так или иначе, все же цепы когда-то были достижением техники. Но бабушка грустно ответила: непросушенный хлеб цепами молотить нельзя, а высушивать негде — в риге печь обвалилась.
Ночью бабушка присела на край моей кровати:
— До весны мы легко протянем. У нас всего вдоволь: и картошки, и капустки. Силы у меня еще есть: и за скотинкой похожу, и пол вымою. А заболею — соседки присмотрят. К песне... придет время, что-нибудь при-думаем, Обо мне не беспокойся. Если сбережешь какую копейку, отложи Зенте на платьице. Поезжай!..
Сборы были недолги. Через день Я уже прикатил в Витебск. Смеркалось. Поездзагрохотал дальше, на Питер, а я зашагал по знакомым улицам. У перекрестка вздохнул, мотнул головой, усмехнулся: пусть смеркается! Не беда. А помнишь свой первый приезд в город? Какое счастье, что тогда сверкало яркое солнце! В потемках бедный Букашка облил бы горькими слезами не один булыжник мостовой.
Медленно зашагал, жадными глазами вглядываюсь в дома, в прохожих. Что-то в некоторых витринах свет какой-то тусклый. У людей же походка кажется более торопливой... Не ошибаюсь ли я?
Вдруг мои уши навострились. Мимо прошли рабочие, человек пять. «... В Бежице вторую неделю бастуют...» — «И в Минске забастовка...» — «На Обуховском в Питере...»
Что в Питере, не расслышал. Остановился... Чего застыл на месте? Шевелись-ка дальше! Скоро уж мост через реку. Смотри-ка, большинство народу действительно спешит. То ли голод их понукает, то ли нечто другое...
А вот и он, городовой с огромными усищами. В его грузной фигуре, пожалуй, никаких перемен. Стоит как вкопанный, изредка поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Мол, я тут стоял годы и простою еще столетие.
В темном переулке мимо меня проскользнула тень. Вскоре заметил — тень мелькает вдоль заборов, присматривается, соскребает что-то ножом. Тут уж не нужно большого ума, чтобы понять: на заборах совсем недавно, видно, были листовки.
Лишь у квартиры Таракановых сам себя выругал: тюлень безмозглый, ведь забыл пройти мимо своего священного здания — мимо типографии! Для чего же ты приехал в Витебск? Растяпа! И чуть было не пустился назад...
Бывают дома, строения, места, мимо которых человек проходит, невольно замедляя шаг в почтении, восторге или страхе. Для пожилых людей в Витебске таким местом была церковь, для гимназистов — городской сад и оружейный магазин на углу Замковой улицы, для домашних хозяек — продовольственная лавка, для меня — типография.
Мимо типографии я всегда проходил медленнее; ведь здесь печатались книги, здесь ежедневно рождались газеты и журналы. Правда, журналы в Витебске не издавались, а выходила только губернская газета, но все-таки. ...
Когда я встретился у Таракановых с дядей, он расспросил меня о жизни в Рогайне и сказал:
— Пойдешь к моему знакомому — Остапу Синеокову. Он даст тебе книжку о корректуре. Остап совсем захворал, денька через два тебе придется взяться за работу.
Как я обрадовался! Но не жалованье запало в го- лову, не мысль, что теперь стану самостоятельным. Возможно, мою радость иной назвал бы даже глупенькой, детской. В самом деле, отчего почувствовал я себя взлетевшим на седьмое небо? Отныне буду трудиться там, где делаются книги. Хватит с меня Анашкиных! В типографии, может, увижу настоящего писателя или поэта. Познакомлюсь.
Мечты о литературе вдруг потеснились. Предо мной встал образ Тихона. Укоризненно покачал дружок головой: «Не забывай о более серьезных делах!»
Что ж, одно другому не помешает...
— Доволен? — прервал мои мысли голос дяди.
— Дядя, ты продаешь меня, не спрашивая, хочу ли этого, — попробовал я в шутку разыграть •недовольного.
— Смотри-ка: петушок оперился! — Давис Каулинь многозначительно прищурил глаз. — Ну, а шпоры у него еще мягкие... придется их закалять?
Через некоторое время я попробовал начать серьезный разговор:
— Дядя, тебе что-нибудь известно о Соне Платоновой?
— Как же, известно. Девушка с карими глазами и вздернутым носом?
— Так-то ты собираешься отвечать на все мои вопросы?— спросил я с обидой.
— Почему бы и нет? Ты же сам говорил: жить интереснее, когда вокруг все таинственно. Кто знает... может, и ты теперь для кого-нибудь тайна?
— Ну и поговорили! Дядя усмехнулся:
— Пока, племяш, будешь только корректором. — На слове «пока» он сделал особое ударение.
Больше я ни о чем не спрашивал — все равно из Дависа Каулиня ничего не выжмешь.Словно на крыльях полетел я на окраину города. Вот и небольшой серый деревянный дом. Дверь открыл узкогрудый юноша с впалыми щеками:
— Прошу. Я вас ждал еще вчера.
У меня защемило сердце. Перед глазами встал образ пани Ядвиги... Да, опять домик на окраине, опять туберкулез...
Остап протянул мне книжку в потрепанной коричневой обложке:
— Руководство для корректоров.
— Спасибо. Сколько я вам должен?
— Нисколько. Ведь вы мне уже сказали спасибо. Мне его подарил мой предшественник.
В комнату вошла старушка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
— А, про любовь? — усмехнулась бабушка. — Тогда бы он сразу вскочил.
— Только не осрамитесь... Не разберете чего-нибудь— все равно ко мне прибежите: «Роб, что это за хвостик с закорючкой?»
— Хвастун! — Зента распечатала письмо от отца, которое ей хотелось прочесть еще в дороге.
Отец, оказывается, опять был удачно ранен... и надеялся скоро возвратиться в свой полк. Бабушка утирала скупые слезы.
— Слава богу! Но вам бы следовало прочитать письмо в Богушевске. Разве мать не разобрала, от кого?
— Конечно, разобрала, — ответила Зента. — Она тоже получила.
Второе письмо от Инты. И его Зента узнала по адресу. В конце была лукавая приписка: «Мой отец почти признает, что в Смоленске так же хорошо, как у Заланов. Только все еще ворчит: «У Заланов было тише и спокойнее».
— Что ты медлишь? — упрекнула бабушка внучку, долго вертевшую в руках третье письмо.
— Это нельзя, это Роб сам... — пробормотала Зента, так как адрес был написан незнакомой рукой.
— Читайте, читайте! — сказал я. Зента вскрыла конверт.
«Дорогой племянник, я тебе подыскал место корректора в типографии. Приезжай по возможности скорее. Встретимся у Таракановых».
Ужин и оставшаяся часть ночи прошли в молчании. Наконец бабушка сказала:
— Поезжай, сынок! В Витебске тебе будет легче.
— А тебе? А Зенте?
— Зенте?.. Зента будет учиться в школе, как в прошлом году.
— Бабушка, а ты останешься одна... как одинокий челнок в морских волнах...
— Ну и заговорил, словно по книге! Не беспокойся, я останусь с вальком. Скучно не будет.
— С каким вальком?
— Буду таскать по одному снопу из-под навеса, сушить за печкой и вальком вылущивать зерна из колосьев.
— А!
— Что же остается?
В эту осень нечего было и думать о молотьбе машиной. Нам это было не под силу. Я вспомнил о цепах. Так или иначе, все же цепы когда-то были достижением техники. Но бабушка грустно ответила: непросушенный хлеб цепами молотить нельзя, а высушивать негде — в риге печь обвалилась.
Ночью бабушка присела на край моей кровати:
— До весны мы легко протянем. У нас всего вдоволь: и картошки, и капустки. Силы у меня еще есть: и за скотинкой похожу, и пол вымою. А заболею — соседки присмотрят. К песне... придет время, что-нибудь при-думаем, Обо мне не беспокойся. Если сбережешь какую копейку, отложи Зенте на платьице. Поезжай!..
Сборы были недолги. Через день Я уже прикатил в Витебск. Смеркалось. Поездзагрохотал дальше, на Питер, а я зашагал по знакомым улицам. У перекрестка вздохнул, мотнул головой, усмехнулся: пусть смеркается! Не беда. А помнишь свой первый приезд в город? Какое счастье, что тогда сверкало яркое солнце! В потемках бедный Букашка облил бы горькими слезами не один булыжник мостовой.
Медленно зашагал, жадными глазами вглядываюсь в дома, в прохожих. Что-то в некоторых витринах свет какой-то тусклый. У людей же походка кажется более торопливой... Не ошибаюсь ли я?
Вдруг мои уши навострились. Мимо прошли рабочие, человек пять. «... В Бежице вторую неделю бастуют...» — «И в Минске забастовка...» — «На Обуховском в Питере...»
Что в Питере, не расслышал. Остановился... Чего застыл на месте? Шевелись-ка дальше! Скоро уж мост через реку. Смотри-ка, большинство народу действительно спешит. То ли голод их понукает, то ли нечто другое...
А вот и он, городовой с огромными усищами. В его грузной фигуре, пожалуй, никаких перемен. Стоит как вкопанный, изредка поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Мол, я тут стоял годы и простою еще столетие.
В темном переулке мимо меня проскользнула тень. Вскоре заметил — тень мелькает вдоль заборов, присматривается, соскребает что-то ножом. Тут уж не нужно большого ума, чтобы понять: на заборах совсем недавно, видно, были листовки.
Лишь у квартиры Таракановых сам себя выругал: тюлень безмозглый, ведь забыл пройти мимо своего священного здания — мимо типографии! Для чего же ты приехал в Витебск? Растяпа! И чуть было не пустился назад...
Бывают дома, строения, места, мимо которых человек проходит, невольно замедляя шаг в почтении, восторге или страхе. Для пожилых людей в Витебске таким местом была церковь, для гимназистов — городской сад и оружейный магазин на углу Замковой улицы, для домашних хозяек — продовольственная лавка, для меня — типография.
Мимо типографии я всегда проходил медленнее; ведь здесь печатались книги, здесь ежедневно рождались газеты и журналы. Правда, журналы в Витебске не издавались, а выходила только губернская газета, но все-таки. ...
Когда я встретился у Таракановых с дядей, он расспросил меня о жизни в Рогайне и сказал:
— Пойдешь к моему знакомому — Остапу Синеокову. Он даст тебе книжку о корректуре. Остап совсем захворал, денька через два тебе придется взяться за работу.
Как я обрадовался! Но не жалованье запало в го- лову, не мысль, что теперь стану самостоятельным. Возможно, мою радость иной назвал бы даже глупенькой, детской. В самом деле, отчего почувствовал я себя взлетевшим на седьмое небо? Отныне буду трудиться там, где делаются книги. Хватит с меня Анашкиных! В типографии, может, увижу настоящего писателя или поэта. Познакомлюсь.
Мечты о литературе вдруг потеснились. Предо мной встал образ Тихона. Укоризненно покачал дружок головой: «Не забывай о более серьезных делах!»
Что ж, одно другому не помешает...
— Доволен? — прервал мои мысли голос дяди.
— Дядя, ты продаешь меня, не спрашивая, хочу ли этого, — попробовал я в шутку разыграть •недовольного.
— Смотри-ка: петушок оперился! — Давис Каулинь многозначительно прищурил глаз. — Ну, а шпоры у него еще мягкие... придется их закалять?
Через некоторое время я попробовал начать серьезный разговор:
— Дядя, тебе что-нибудь известно о Соне Платоновой?
— Как же, известно. Девушка с карими глазами и вздернутым носом?
— Так-то ты собираешься отвечать на все мои вопросы?— спросил я с обидой.
— Почему бы и нет? Ты же сам говорил: жить интереснее, когда вокруг все таинственно. Кто знает... может, и ты теперь для кого-нибудь тайна?
— Ну и поговорили! Дядя усмехнулся:
— Пока, племяш, будешь только корректором. — На слове «пока» он сделал особое ударение.
Больше я ни о чем не спрашивал — все равно из Дависа Каулиня ничего не выжмешь.Словно на крыльях полетел я на окраину города. Вот и небольшой серый деревянный дом. Дверь открыл узкогрудый юноша с впалыми щеками:
— Прошу. Я вас ждал еще вчера.
У меня защемило сердце. Перед глазами встал образ пани Ядвиги... Да, опять домик на окраине, опять туберкулез...
Остап протянул мне книжку в потрепанной коричневой обложке:
— Руководство для корректоров.
— Спасибо. Сколько я вам должен?
— Нисколько. Ведь вы мне уже сказали спасибо. Мне его подарил мой предшественник.
В комнату вошла старушка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116