В класс я пришел в такую минуту, которая могла стать для меня роковой. Сколько раз напоминали стипендиату «дамского комитета»: веди себя тише воды,
ниже травы. Как долго терзали меня тревожные сны, когда я запустил палкой по ногам кичливого паныча Доморацкого!
Теперь же я попал в дело более опасное. Гимназист нашего класса Левинсон — тихоня-пре-тихоня. Шутили: Левинсон книгами закусывает, на книгах спит. Кого он задевал? Никого. Кому он кланялся? Никому. Однако в классе его нередко задирали. Почему? Кто знает... И щенята часто лают и даже наскакивают на миролюбивого пса.
Итак, захожу в класс и вижу: чванливый пакостник Шостак-Мусницкий подкрался к Левинсону и налепил ему на нос промокательную бумагу. Тот только плечами пошевелил, словно отмахиваясь от назойливой мухи.
Я вступился:
— Как тебе не стыдно, Болеслав, совать другим в нос грязную бумагу!
Шостак-Мусницкий противно захихикал:
— Эта бумага почище его морды.
Мама, кто меня разъярил? Не твое ли письмо подлило масла в огонь? Э, да что там! В мгновение ока было забыто, что при первом же скандале меня исключат из гимназии, в которую пробился с невероятным трудом. Одним прыжком очутился я рядом с помещичьим отпрыском и схватил его за горло... Шостак-Мусницкий был сильнее меня, обучался боксу, но я так стиснул его горло, что он начал задыхаться... С трудом оторвали меня от негодяя.
Я дрожал как осиновый лист, в голове уже звенела мысль: «Теперь-то вышвырнут из гимназии, вышвырнут. ..»
Вдруг меня окружили товарищи, ко мне подходили и пожимали руку... Прозвучал чей-то голос: «Роб, мы не дадим тебя в обиду». Я же, спотыкаясь как слепой, направился к своей нарте. Да, я кавылял как слепой, но от сердца отлегло: не все в классе панычи, мне пожимали руку те, другие...
Об этом случае начальство не узнало. Самолюбивый аристократ побоялся переступить грозный закон: не сметь жаловаться! Правда, до моего ухода из гимназии мы не замечали один другого, словно находились на разных планетах.
Глава XXXI
Стихи. — «Соня!» — Латышское благотворительное' общество.
Два дня я все свободное время писал стихи на русском языке. Затем положил их в конверт и послал в редакцию губернской газеты.
Выйдя из дому, я блуждал по городу, пока не дошел до Замковой улицы — главной улицы Витебска. Город кишел прапорщиками и гимназистами. Зарябило в глазах, и я свернул на набережную. Неожиданно мне показалось, что у парапета стоит Соня Платонова—моя маленькая подруга из аничковской школы. Я остановился. Что это, галлюцинация? Девушка, насмотревшись на реку, двинулась дальше. Мое предположение превратилось в уверенность: несомненно, она, это ее широкие, медленные шаги... Что делать, как убедиться? Я позвал:
— Соня!
Девушка обернулась: ей-богу, Соня Платонова! Конечно, она повзрослела, вытянулась, плечи стали шире и руки длиннее: но разве только я один повзрослел?
— Букашка!
Когда прошла первая радость встречи, Соня как-то отчужденно, даже враждебно посмотрела на мои белые блестящие пуговицы:
— Букашка, ты гимназист?
— Как видишь.
— Фу, гимназисты самые скверные люди на свете! СПосле того как мне наконец удалось доказать, что не всё гимназисты одинаковы, Соня коротко рассказала о себе. Мухобой привез ее в Витебск и устроил нянькой у какой-то дальней родственницы. Вскоре Соне стали навязывать свою любовь гимназисты — сыновья Мухобоя. С невыразимым отвращением вспоминала она то время, когда чувствовала себя одинокой, покинутой всеми деревенской девочкой... И все-таки у нее хватило смелости убежать и поступить в другой дом, к избалованным и капризным детям. Там было не лучше. Она переходила из дома в дом, пока не поселилась у старой богатой вдовы. Сейчас Соня живет довольно спокойно, у неё даже есть собственная каморка. Как в тумане слушал я рассказ о ее бедствиях. Я покачнулся и непременно упал бы, если б Соня не схватила меня за рукав:
— Что с тобой, Букашка? Ты бледен как полотно.
— Ничего... Здесь так скользко...
Соня внимательно всмотрелась в мое лицо:
— Ты просто голоден! Идем ко мне.
Как ни противился, девушка не уступала и увела меня с собой. Кажется, никогда в жизни не ел я с такой жадностью, как в тот раз. Л Сопя, улыбаясь, подсовывала мне пищу — еще и еще... Когда насытился, не мог от стыда поднять глаз на свою подругу.
— Так, так... — Соня задумчиво посмотрела на мои запавшие щеки. — Ты первый такой гимназист... Словно белая ворона.
— Да, влетел в гимназию, как белая ворона, но скоро придется оттуда вылететь... — Я рассказал ей о пятна-дцати рублях, мысль о которых мучила меня даже во сне.
Соня с минуту подумала:
— Приходи завтра вечером — познакомлю с одним человеком. Может быть, все и уладится.
Я вздрогнул. Мне больше ни с кем не хотелось знакомиться. Прощаясь, все же пообещал заглянуть.Но я не пошел к Соне. Слишком свежа была в памяти встреча с жандармом. И что это за денежный туз, который, не моргнув глазом, отсчитает чужому человеку пятнадцать рублей? Должно быть, какой-нибудь знакомый ее хозяйки, богатой вдовы. Но даром ведь никто ничего не даст...
В тот вечер я направился к Толе Радкевичу. Этот немного странный парень был для меня единственным лучом надежды. Он выслушал рассказ о моих бедах и виновато развел руками. В их семье тоже наступили тяжелые дни. Хорошо, что у отца была в свое время страсть к коллекционированию часов. Он накупил множество необыкновенных часиков со звоночками, соловьями, петушками. Теперь эти часы постепенно переходили в руки торговцев. Особенно дороги были отцу одни, из которых каждый час выскакивал маленький черный петушок и выкрикивал: «Кукареку, папа и мама!» И все-таки он продал их, когда пришло время платить в гимназию. Себе он оставил только черного петушка с механизмом.
Рассказ Толи нагнал на меня еще большую тоску.Последняя надежда рухнула. Я собрался домой, и тут Толя вспомнил о Латышском благотворительном обществе. Разве оно не может внести свою лепту?
Я усомнился. Станет общество заниматься гимназистами, когда в Витебске голодают тысячи беженцев из Курземе и из Риги! Толя был иного мнения. Никто не может знать, где его встретят палкой, а где поклоном. Я должен пойти туда не с пустыми, конечно, руками. Можно явиться со старыми монетами времен крестоносцев и рыцарей или принести с собой кости предводителей древних латышских племен, найденные в подземных ходах под Даугавой.
Радкевич говорил все это полусерьезно, фантазируя, и я не особенно удивился: в мире так много нелепостей. Ведь встретил я на улице Хаима Фейгина, того само* еврейского мальчика, который когда-то сдавал вместе со мной экзамены в третий класс. На нем все еще не было ученической формы — значит, он никуда не поступил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116