Митрофан Елисеевич бросил презрительный взгляд на меня и еще на двух и проворчал: «Ну, эти лютеране и католики...» Его слова звучали примерно так: «Ну, эти обезьяны...»
И все же у меня отлегло от сердца: я боялся, как бы из-за трехкопеечного крестика меня не выгнали из школы. Но четвертому, Тихону Боброву, к моей радости, креппко досталось. Учитель обозвал его грязным поросенком, которого черт подкарауливает на каждом шагу, чтобы совлечь с пути истинного. Затем громким голо-
сом приказал впредь не являться в школу без крестика. Через несколько дней приедет батюшка Онуфрий, и у кого не будет креста, тот узнает, где раки зимуют.С непривычки было очень трудно стоять на коленях, и мы уже почти сидели. К счастью, окончив речь о крестиках, учитель крикнул нам, чтобы мы встали. Я так утомился, что, поднимаясь, шатался как пьяный.
Предстояло занять места в классе. Учитель предупредил:
— С правой стороны — парты для третьего отделения, посредине — для второго, для первого — вся левая сторона.
Снова поднялся шум. Я, разумеется, направился ко второму отделению. Но я был слабее остальных, меня оттеснили. Все скамьи второго отделения оказались занятыми, и я с грустью смотрел на оставшееся местечко, которое было так мало, что даже кошка едва ли поместилась бы.
— Куда лезешь? — оттолкнул меня кто-то. — Не видишь, где первое отделение?
— Мне нужно второе...
Учитель заметил наше препирательство:
— Почему занимаешь не свое месте? Осел, я ведь указал, где первое отделение.
Я не знал, как бы поделикатнее объяснить ему, что дядя Давис купил мне место во втором отделении. Ведь не скажешь же во всеуслышание, перед всеми учениками, о трех фунтах масла, мохнатом зайце и полтиннике. — Мой дядя... Ну, мой дядя...
— При чем тут твой дядя?
— Он недавно был... был у вас... в гостях... — нашел я более или менее подходящие слова.
— А, тот, что принес мне масло?—спросил учитель, нимало не смущаясь, в то время как я покраснел до корней волос.
— И полтинник! — вырвалось у меня, несмотря на краску стыда. Если уж учитель не стесняется таких вещей, так чего мне робеть?
Теперь и для меня нашлось место. Но, как и всем сидевшим с краю, мне больше приходилось думать о том, чтобы не свалиться на пол, чем о происходящем в классе.
Учитель, взял большую книгу (как я позже узнал, это был школьный журнал), раскрыл ее и называл имена, а мы должны были откликаться и вставать. Митрофан Елисеевич поднимал на каждого свои серые глаза и не-известно почему морщился. Начал он с новичков и многим сразу дал прозвища, например: «Куриный вор», «Балалайка», «Шило»...
Ученики третьего отделения сопровождали слова учителя смешками, украдкой тыча пальцами в новеньких, как будто те действительно были куриными ворами и балалайками. С беспокойством ждал я своей очереди. Где-то таилась надежда: а вдруг дядин полтинник поможет и я спасусь от нелепого прозвища! Напрасно! Когда пришла моя очередь, учитель не сверлил меня глазами, он просто, как будто мы были уже давними знакомыми, сказал:
— Букашка!
Букашка... Да, учитель попал в точку. Роберт Задан — так я значился только в журналах и на обложках тетрадей. В повседневной жизни я стал Букашкой. Должно быть, это имя мне особенно подходило, так как пролетали недели и месяцы, у других учеников сменилось чуть не по дюжине различных прозвищ и кличек, а я все оставался Букашкой...
Митрофан Елисеевич, познакомившись со всеми учениками, поднялся и подошел к большому шкафу — источнику нашего счастья. Впервые за весь этот день сердце у меня забилось от настоящей радости; после всех неудач и унижений я испытывал гордость.
Как чудесно звучит слово «ученик»! Как хорошо учиться!. . Скорее бы получить книги, которые сделают нас умными! Но учитель почему-то медлил, лениво ощупывая карманы в поисках ключа. Я чувствовал, как от нетерпения горят мои щеки. Наконец — о радость! — Митрофан Елисеевич всунул ключик в замочную скважину.
Мне казалось, что поднялся прохладный ветерок и дует мне прямо в спину. А учитель все никак не мог открыть шкаф... Через минуту он недовольно пробормотал:
— Должно быть, заржавел замок...
Я даже съежился от досады: что это значит —
«должно быть, заржавел»? Неужели он за все лето ни разу не подошел к шкафу?
Наконец шкаф был отперт, но учитель лишь чуть приоткрыл дверцы, взял из шкафа несколько книг, хлопнул ими по краю стола, точно выколачивая пыль, полистал одну, а остальные сунул обратно. Затем начал закрывать шкаф и делал это еще медленнее: скрип ключа напоминал последний хрип умирающего, о котором я где-то читал.
— Книги раздам завтра, когда все соберутся. На сегодня хватит. Только не забудьте о крестиках! И чтобы завтра в девять все были на месте!
Первое отделение вскочило на ноги, но Митрофан Елисеевич прикрикнул:
— Это что такое! Зарубите себе на носу... — Он щелкнул по лбу одного ученика, стоявшего ближе других.— Молитвой мы начинали, молитвой и кончим.
Опять один из учеников третьего отделения читал молитву, а все остальные добросовестно крестились, словно радуясь, что день прошел благополучно.
Глава VII
Я пишу в лесу на рыхлой земле.
Занятия продолжались всего часа два, и после молитвы мы высыпали из школы, как цыплята, которых слишком долго держали в тесной закрытой корзине. Только очутившись на улице, я с ужасом заметил беду: мою новую шапку измяли, истрепали во время драки, и теперь она напоминала старый гриб. Я застыл на месте: как покажешься дома в таком виде? В первый же день прослыть драчуном — нет, не бывать этому!
Небо прояснилось, солнце улыбалось каждому путнику; лишь я шел домой, будто во тьме. В один день пережить столько бед... И все же с гордостью могу сказать, что все пять верст до дому прошел не морщась. Ведь не станешь каждому показывать, как ты огорчен. Когда мне кто-нибудь попадался навстречу, я принимался весело свистеть, хотя к горлу подступал болезненный комок.
Несмотря на черепаший шаг, я вступил в пределы Рогайне, когда солнце еще освещало верхушки деревьев. Свернув в рощицу, надел свою шапку на приглянувший-СЯ печек, стал ее разглаживать руками, даже попробовал посидеть на ней, но она так и осталась «грибом».
Как известно, все имеет конец; пришел конец и моей грусти. Правда, трудно жить на свете букашке, но я перебрал в памяти прочитанные рассказы и подумал, что другим приходилось еще хуже; был же случай, когда па мальчика напал целый рой пчел, а за одним моряком после крушения корабля три дня гналась хищная, прожорливая рыба. Или знаменитый Миклухо-Маклай — он многие годы прожил один среди дикарей. А я был и остаюсь самым близким человеком для дяди Дависа.
Идти домой все еще не решался. Я знал, как огорчатся домашние. Шутка ли!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
И все же у меня отлегло от сердца: я боялся, как бы из-за трехкопеечного крестика меня не выгнали из школы. Но четвертому, Тихону Боброву, к моей радости, креппко досталось. Учитель обозвал его грязным поросенком, которого черт подкарауливает на каждом шагу, чтобы совлечь с пути истинного. Затем громким голо-
сом приказал впредь не являться в школу без крестика. Через несколько дней приедет батюшка Онуфрий, и у кого не будет креста, тот узнает, где раки зимуют.С непривычки было очень трудно стоять на коленях, и мы уже почти сидели. К счастью, окончив речь о крестиках, учитель крикнул нам, чтобы мы встали. Я так утомился, что, поднимаясь, шатался как пьяный.
Предстояло занять места в классе. Учитель предупредил:
— С правой стороны — парты для третьего отделения, посредине — для второго, для первого — вся левая сторона.
Снова поднялся шум. Я, разумеется, направился ко второму отделению. Но я был слабее остальных, меня оттеснили. Все скамьи второго отделения оказались занятыми, и я с грустью смотрел на оставшееся местечко, которое было так мало, что даже кошка едва ли поместилась бы.
— Куда лезешь? — оттолкнул меня кто-то. — Не видишь, где первое отделение?
— Мне нужно второе...
Учитель заметил наше препирательство:
— Почему занимаешь не свое месте? Осел, я ведь указал, где первое отделение.
Я не знал, как бы поделикатнее объяснить ему, что дядя Давис купил мне место во втором отделении. Ведь не скажешь же во всеуслышание, перед всеми учениками, о трех фунтах масла, мохнатом зайце и полтиннике. — Мой дядя... Ну, мой дядя...
— При чем тут твой дядя?
— Он недавно был... был у вас... в гостях... — нашел я более или менее подходящие слова.
— А, тот, что принес мне масло?—спросил учитель, нимало не смущаясь, в то время как я покраснел до корней волос.
— И полтинник! — вырвалось у меня, несмотря на краску стыда. Если уж учитель не стесняется таких вещей, так чего мне робеть?
Теперь и для меня нашлось место. Но, как и всем сидевшим с краю, мне больше приходилось думать о том, чтобы не свалиться на пол, чем о происходящем в классе.
Учитель, взял большую книгу (как я позже узнал, это был школьный журнал), раскрыл ее и называл имена, а мы должны были откликаться и вставать. Митрофан Елисеевич поднимал на каждого свои серые глаза и не-известно почему морщился. Начал он с новичков и многим сразу дал прозвища, например: «Куриный вор», «Балалайка», «Шило»...
Ученики третьего отделения сопровождали слова учителя смешками, украдкой тыча пальцами в новеньких, как будто те действительно были куриными ворами и балалайками. С беспокойством ждал я своей очереди. Где-то таилась надежда: а вдруг дядин полтинник поможет и я спасусь от нелепого прозвища! Напрасно! Когда пришла моя очередь, учитель не сверлил меня глазами, он просто, как будто мы были уже давними знакомыми, сказал:
— Букашка!
Букашка... Да, учитель попал в точку. Роберт Задан — так я значился только в журналах и на обложках тетрадей. В повседневной жизни я стал Букашкой. Должно быть, это имя мне особенно подходило, так как пролетали недели и месяцы, у других учеников сменилось чуть не по дюжине различных прозвищ и кличек, а я все оставался Букашкой...
Митрофан Елисеевич, познакомившись со всеми учениками, поднялся и подошел к большому шкафу — источнику нашего счастья. Впервые за весь этот день сердце у меня забилось от настоящей радости; после всех неудач и унижений я испытывал гордость.
Как чудесно звучит слово «ученик»! Как хорошо учиться!. . Скорее бы получить книги, которые сделают нас умными! Но учитель почему-то медлил, лениво ощупывая карманы в поисках ключа. Я чувствовал, как от нетерпения горят мои щеки. Наконец — о радость! — Митрофан Елисеевич всунул ключик в замочную скважину.
Мне казалось, что поднялся прохладный ветерок и дует мне прямо в спину. А учитель все никак не мог открыть шкаф... Через минуту он недовольно пробормотал:
— Должно быть, заржавел замок...
Я даже съежился от досады: что это значит —
«должно быть, заржавел»? Неужели он за все лето ни разу не подошел к шкафу?
Наконец шкаф был отперт, но учитель лишь чуть приоткрыл дверцы, взял из шкафа несколько книг, хлопнул ими по краю стола, точно выколачивая пыль, полистал одну, а остальные сунул обратно. Затем начал закрывать шкаф и делал это еще медленнее: скрип ключа напоминал последний хрип умирающего, о котором я где-то читал.
— Книги раздам завтра, когда все соберутся. На сегодня хватит. Только не забудьте о крестиках! И чтобы завтра в девять все были на месте!
Первое отделение вскочило на ноги, но Митрофан Елисеевич прикрикнул:
— Это что такое! Зарубите себе на носу... — Он щелкнул по лбу одного ученика, стоявшего ближе других.— Молитвой мы начинали, молитвой и кончим.
Опять один из учеников третьего отделения читал молитву, а все остальные добросовестно крестились, словно радуясь, что день прошел благополучно.
Глава VII
Я пишу в лесу на рыхлой земле.
Занятия продолжались всего часа два, и после молитвы мы высыпали из школы, как цыплята, которых слишком долго держали в тесной закрытой корзине. Только очутившись на улице, я с ужасом заметил беду: мою новую шапку измяли, истрепали во время драки, и теперь она напоминала старый гриб. Я застыл на месте: как покажешься дома в таком виде? В первый же день прослыть драчуном — нет, не бывать этому!
Небо прояснилось, солнце улыбалось каждому путнику; лишь я шел домой, будто во тьме. В один день пережить столько бед... И все же с гордостью могу сказать, что все пять верст до дому прошел не морщась. Ведь не станешь каждому показывать, как ты огорчен. Когда мне кто-нибудь попадался навстречу, я принимался весело свистеть, хотя к горлу подступал болезненный комок.
Несмотря на черепаший шаг, я вступил в пределы Рогайне, когда солнце еще освещало верхушки деревьев. Свернув в рощицу, надел свою шапку на приглянувший-СЯ печек, стал ее разглаживать руками, даже попробовал посидеть на ней, но она так и осталась «грибом».
Как известно, все имеет конец; пришел конец и моей грусти. Правда, трудно жить на свете букашке, но я перебрал в памяти прочитанные рассказы и подумал, что другим приходилось еще хуже; был же случай, когда па мальчика напал целый рой пчел, а за одним моряком после крушения корабля три дня гналась хищная, прожорливая рыба. Или знаменитый Миклухо-Маклай — он многие годы прожил один среди дикарей. А я был и остаюсь самым близким человеком для дяди Дависа.
Идти домой все еще не решался. Я знал, как огорчатся домашние. Шутка ли!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116