если бы вы поездили столько, сколько я... Мне достаточно открыть дверь, два-три раза пройтись по классу, и я уже знаю, что за школа... знаю, какие там учителя...—Он лукаво прищурил глаза и скосил их в сторону Зинаиды Ивановны...
На другой день все пошло по-старому. Ветки, о которые вытирали ноги, растащили по всем углам; все снова скакали по партам.Через неделю школа, казалось, стала еще грязнее, чем была. А Митрофан Елисеевич опять драл всех за уши и ставил на колени. И, несмотря на обещание, данное Зинаиде Ивановне, он все-таки мстил дезертирам — сильнее трепал их за волосы и дольше заставлял стоять на коленях.
Глава XXIV
«Все вы трусы!» — Битва с могущественными.— Ледяные ядра.
Должно быть, инспектор в своих бумагах не написал ничего такого, что порочило бы аничковскую школу. Митрофан Елисеевич, кажется, понимал, что в этом есть и моя заслуга. Он больше не называл меня негодяем и идиотом, хотя с буквой «ь» я нередко попадал впросак; Я уже думал, не удалось ли мне избавиться от всех бед.
Приближались зимние каникулы. Но оказалось — еще слишком рано радоваться. Как-то раз учитель послал меня и Тихона Боброва к тому самому портному Аникеевичу, который стриг ребят, выдирая волосы с корнем. Идти с Тихоном было не очень-то приятно: только вышли из школы, он подставил мне подножку, и я упал. Поднявшись, чихнул да утерся — что еще оставалось делать?
— Почему ты не вцепился мне в волосы?
— За что?
— Ну, за эту самую подножку.
— Разве ты не нечаянно?
— Нет, нарочно.
— Где уж мне, такой букашке... Ведь ты как бык.
— А вот я как раз люблю броситься на такого, кто сильнее меня, и отколошматить его.
С минуту мы шли молча: я не мог понять, что случилось с Тихоном.
— Ты знаешь... — вдруг остановился Тихон. — Ты знаешь, что сделал вчера пан с моим отцом? Собачьей плеткой хлестнул его по спине.
— Неужели?
— Трусы вы — и ты, и мой отец, и все! Нужно было дать сдачи — так, чтобы пан перевернулся. А вы только и знаете: «Разве это не нечаянно?» Вот и мой отец тоже! После этого спокойно спрашивает у пана, во сколько запрягать серого жеребца. Ох, и стыдно мне было! Взглянуть на него не мог...
Мне никогда не доводилось видеть Тихона грустным. Забияка — и вдруг так голос дрожит!
— А вечером, — продолжал Тихон, — отец побывал у механика Дударя и пришел домой тихий, задумчивый; пел песню о Стеньке Разине, как тот рубил господам головы. Я подошел к отцу и поцеловал его. Сам не знаю, как получилось...
Все это меня ошеломило. Как бы разом прозрев, я с почтением посмотрел на Тихона, которого, казалось, только сейчас впервые увидел по-настоящему.
Вдруг впереди показались три мальчика. Одного из них, неуклюжего и толстого, я узнал бы даже, если бы он сидел в мешке. На двух остальных были голубовато-серые шинели и синеватые фуражки с белыми листочками.
Я не знал, кто они, и вначале принял их за каких-то чиновников. У меня заколотилось сердце при мысли, что такие маленькие мальчики уже зарабатывают себе на хлеб и так красиво одеваются!
— Чудак! — проворчал Тихон. — Это такие же ученики, как мы, но они учатся в господской школе — в гимназии.
Пока я восхищался их фуражками и блестящими пуговицами, Тихон разглядел совсем другое. Все встречные почтительно приветствовали хорошо одетых мальчиков. Некоторые старушки низко кланялись: «Добрый день, панычи!» — и долго смотрели им вслед. Ну, если старики так унижаются, это еще куда ни шло, но и те, кто помоложе, вели себя почти так же.
Я просто надивиться не мог:
— Почему им так кланяются? Разве тех, кто в фор-, ме, все должны приветствовать?
— Эх, и болваном же ты иногда бываешь! — вскипел Тихон. — Эта парочка — сынки лавочника Мухобоя. Отец — мужик, со всех шкуру дерет, а дети — белоручки. Разве ты не знаешь, что вся деревня у Мухобоя в долгу? У иного в душе кипит, а он улыбается, здоровается и кланяется! — Тихон все больше распалялся. — Когда эти голубые чертенята съезжаются к нам в имение, остальные ребята не знают, куда деваться. Они бьют всех наших, где поймают. Ну, я им покажу!—С этими словами Тихон схватил несколько комков снега и налетел на гим-назистов.
Паш Альфонс сразу шарахнулся в сторону и только размахивал руками. Но оба гимназиста смело бросились на Тихона. Я еще никогда не видел его таким взбешенным. Стиснув зубы, он наскочил на одного из гимнази-
стов, не обращая внимания на другого, который кидал в него комья оледенелого снега. Когда Тихон пустил в ход кулаки, гимназист завизжал и бросился наутек. Второй раздумывал, что предпринять, но Тихон подставил ему ногу, и гимназист свалился как подкошенный... Вскочив, он уже больше не размышлял ни о чем, перепрыгнул через забор и, проваливаясь в сугробы, исчез за сараем...
— Эх ты, медвежонок!—ликовал Тихон, повернувшись ко мне. — Смотри, как надо учить лавочников-живо-глогов!
А на следующий день Митрофан Елисеевич опять забыл прочитать с утра молитву и, разъяренный, остановился перед Тихоном.
— Ну... — Здесь последовало грубое ругательное слово. — Отвечай! Из-за тебя лучшие люди нашего общества не смеют и на улице показаться. Ты у меня три дня простоишь на коленях до поздней ночи! А ты, Букашка... — он повернулся ко мне, — почему ты не защищал несчастных? Почему ты сейчас же не сообщил мне?
— Митрофан Елисеевич,— вставил Тихон сладким голосом, будто бы эти «три дня» совсем к нему не относились,— пан велел спросить у вас: в одной книге он нашел слово «каруд», и никто в имении не может это слово объяснить. Уж на что умна наша гувернантка, и та не знает. Пан страшно на всех сердится, ходит по кабинету, стучит палкой. Он просил, чтобы вы объяснили ему это слово.
Учителю будто вылили ушат холодной воды на голову. Он повторил:
— Каруд? — И добавил: — Хорошо. После уроков приди ко мне на квартиру.
Я сразу смекнул: Тихон снова выкинул фокус. Насмешливо улыбаясь, он сел на свое место. Пан все-таки могущественнее лавочника. Тихон подмигнул мне: не позволяй, мол, себя наказывать, беспомощная овечка! Но как же мне выкрутиться? Что сказать? Как защищаться? И вдруг я громко крикнул:
— Мне-то какое дело, что другие дерутся? Сам инспектор сказал, что я Архимед.
Может быть, учитель отнесся бы. снисходительнее ко мне, если бы не был убежден, что один из нас должен быть обязательно наказан. А так как инспектор блуждал неизвестно по каким школам, то учитель, не пускаясь в пререкания, сказал:
— Букашка, сегодня вечером постоишь два часа на коленях.
Через несколько дней начинались зимние каникулы. Но дни эти казались вечностью. Ребята шепнули мне, что гимназисты обещали перебить нам ноги и переломать ребра. От них, конечно, всего можно было ожидать. Я дрожал, пробегая от жилища Чвортека до школы. Пугался каждого незнакомого человека, входившего к Чвортекам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
На другой день все пошло по-старому. Ветки, о которые вытирали ноги, растащили по всем углам; все снова скакали по партам.Через неделю школа, казалось, стала еще грязнее, чем была. А Митрофан Елисеевич опять драл всех за уши и ставил на колени. И, несмотря на обещание, данное Зинаиде Ивановне, он все-таки мстил дезертирам — сильнее трепал их за волосы и дольше заставлял стоять на коленях.
Глава XXIV
«Все вы трусы!» — Битва с могущественными.— Ледяные ядра.
Должно быть, инспектор в своих бумагах не написал ничего такого, что порочило бы аничковскую школу. Митрофан Елисеевич, кажется, понимал, что в этом есть и моя заслуга. Он больше не называл меня негодяем и идиотом, хотя с буквой «ь» я нередко попадал впросак; Я уже думал, не удалось ли мне избавиться от всех бед.
Приближались зимние каникулы. Но оказалось — еще слишком рано радоваться. Как-то раз учитель послал меня и Тихона Боброва к тому самому портному Аникеевичу, который стриг ребят, выдирая волосы с корнем. Идти с Тихоном было не очень-то приятно: только вышли из школы, он подставил мне подножку, и я упал. Поднявшись, чихнул да утерся — что еще оставалось делать?
— Почему ты не вцепился мне в волосы?
— За что?
— Ну, за эту самую подножку.
— Разве ты не нечаянно?
— Нет, нарочно.
— Где уж мне, такой букашке... Ведь ты как бык.
— А вот я как раз люблю броситься на такого, кто сильнее меня, и отколошматить его.
С минуту мы шли молча: я не мог понять, что случилось с Тихоном.
— Ты знаешь... — вдруг остановился Тихон. — Ты знаешь, что сделал вчера пан с моим отцом? Собачьей плеткой хлестнул его по спине.
— Неужели?
— Трусы вы — и ты, и мой отец, и все! Нужно было дать сдачи — так, чтобы пан перевернулся. А вы только и знаете: «Разве это не нечаянно?» Вот и мой отец тоже! После этого спокойно спрашивает у пана, во сколько запрягать серого жеребца. Ох, и стыдно мне было! Взглянуть на него не мог...
Мне никогда не доводилось видеть Тихона грустным. Забияка — и вдруг так голос дрожит!
— А вечером, — продолжал Тихон, — отец побывал у механика Дударя и пришел домой тихий, задумчивый; пел песню о Стеньке Разине, как тот рубил господам головы. Я подошел к отцу и поцеловал его. Сам не знаю, как получилось...
Все это меня ошеломило. Как бы разом прозрев, я с почтением посмотрел на Тихона, которого, казалось, только сейчас впервые увидел по-настоящему.
Вдруг впереди показались три мальчика. Одного из них, неуклюжего и толстого, я узнал бы даже, если бы он сидел в мешке. На двух остальных были голубовато-серые шинели и синеватые фуражки с белыми листочками.
Я не знал, кто они, и вначале принял их за каких-то чиновников. У меня заколотилось сердце при мысли, что такие маленькие мальчики уже зарабатывают себе на хлеб и так красиво одеваются!
— Чудак! — проворчал Тихон. — Это такие же ученики, как мы, но они учатся в господской школе — в гимназии.
Пока я восхищался их фуражками и блестящими пуговицами, Тихон разглядел совсем другое. Все встречные почтительно приветствовали хорошо одетых мальчиков. Некоторые старушки низко кланялись: «Добрый день, панычи!» — и долго смотрели им вслед. Ну, если старики так унижаются, это еще куда ни шло, но и те, кто помоложе, вели себя почти так же.
Я просто надивиться не мог:
— Почему им так кланяются? Разве тех, кто в фор-, ме, все должны приветствовать?
— Эх, и болваном же ты иногда бываешь! — вскипел Тихон. — Эта парочка — сынки лавочника Мухобоя. Отец — мужик, со всех шкуру дерет, а дети — белоручки. Разве ты не знаешь, что вся деревня у Мухобоя в долгу? У иного в душе кипит, а он улыбается, здоровается и кланяется! — Тихон все больше распалялся. — Когда эти голубые чертенята съезжаются к нам в имение, остальные ребята не знают, куда деваться. Они бьют всех наших, где поймают. Ну, я им покажу!—С этими словами Тихон схватил несколько комков снега и налетел на гим-назистов.
Паш Альфонс сразу шарахнулся в сторону и только размахивал руками. Но оба гимназиста смело бросились на Тихона. Я еще никогда не видел его таким взбешенным. Стиснув зубы, он наскочил на одного из гимнази-
стов, не обращая внимания на другого, который кидал в него комья оледенелого снега. Когда Тихон пустил в ход кулаки, гимназист завизжал и бросился наутек. Второй раздумывал, что предпринять, но Тихон подставил ему ногу, и гимназист свалился как подкошенный... Вскочив, он уже больше не размышлял ни о чем, перепрыгнул через забор и, проваливаясь в сугробы, исчез за сараем...
— Эх ты, медвежонок!—ликовал Тихон, повернувшись ко мне. — Смотри, как надо учить лавочников-живо-глогов!
А на следующий день Митрофан Елисеевич опять забыл прочитать с утра молитву и, разъяренный, остановился перед Тихоном.
— Ну... — Здесь последовало грубое ругательное слово. — Отвечай! Из-за тебя лучшие люди нашего общества не смеют и на улице показаться. Ты у меня три дня простоишь на коленях до поздней ночи! А ты, Букашка... — он повернулся ко мне, — почему ты не защищал несчастных? Почему ты сейчас же не сообщил мне?
— Митрофан Елисеевич,— вставил Тихон сладким голосом, будто бы эти «три дня» совсем к нему не относились,— пан велел спросить у вас: в одной книге он нашел слово «каруд», и никто в имении не может это слово объяснить. Уж на что умна наша гувернантка, и та не знает. Пан страшно на всех сердится, ходит по кабинету, стучит палкой. Он просил, чтобы вы объяснили ему это слово.
Учителю будто вылили ушат холодной воды на голову. Он повторил:
— Каруд? — И добавил: — Хорошо. После уроков приди ко мне на квартиру.
Я сразу смекнул: Тихон снова выкинул фокус. Насмешливо улыбаясь, он сел на свое место. Пан все-таки могущественнее лавочника. Тихон подмигнул мне: не позволяй, мол, себя наказывать, беспомощная овечка! Но как же мне выкрутиться? Что сказать? Как защищаться? И вдруг я громко крикнул:
— Мне-то какое дело, что другие дерутся? Сам инспектор сказал, что я Архимед.
Может быть, учитель отнесся бы. снисходительнее ко мне, если бы не был убежден, что один из нас должен быть обязательно наказан. А так как инспектор блуждал неизвестно по каким школам, то учитель, не пускаясь в пререкания, сказал:
— Букашка, сегодня вечером постоишь два часа на коленях.
Через несколько дней начинались зимние каникулы. Но дни эти казались вечностью. Ребята шепнули мне, что гимназисты обещали перебить нам ноги и переломать ребра. От них, конечно, всего можно было ожидать. Я дрожал, пробегая от жилища Чвортека до школы. Пугался каждого незнакомого человека, входившего к Чвортекам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116