— Трус, понятно, не в состоянии так сделать. Но я знаю одного старика столяра,—весело продолжал Луговцов, — у пего был вывих голени. Как напьется — давай откалывать гопака. Вдруг щелк! — и танцор на полу. Усядется, вытрет пот, кулаком загонит кость на прежнее место и опять пляшет.
Доктор натер плечо мазью, забинтовал... Оставалось одеться и распроститься. Вдруг он взял в руки стетоскоп и воскликнул:
— Стой! Стой!
Я всполошился. А что, если Луговцов потребует восемь... десять рублей?
— Но, господин доктор, у меня...
— Что, финансовый кризис?.. Эй, вы,—-обратился он к Радкевичу, — угомоните своего друга.
Доктор вертел меня, выслушивал и простукивал костяшками пальцев.
— Сколько раз людям твердили: лечиться надо во-время!— поморщился он. — Лекарства простые: мед, масло, яйца, солнце, воздух и вода.
— Господин доктор, вы правы: люди глупы. Почему бы им не переселиться с берегов Двины на молочные реки с кисельными берегами! Сколько я вам должен?..
Луговцов порылся в истрепанной записной книжке и, не обращая внимания на мои слова, сказал:
— Сегодня ко мне придет жена прокурора Ранце-вича. Предложу ей оплатить счет заключенного, бывшего гимназиста.
Мы с Толей опешили. В самом деле Мефистофель! Доктор заметил наши смятенные лица и, довольный произведенным впечатлением, рассмеялся.
— Что там не понять! На вас гимназическая блуза и ремень с пряжкой, ваш спутник — гимназист, значит, и вы им были. Меня называют гориллой —это вы, конечно, знаете. Какая же горилла не учует специфического тюремного запаха, пропитавшего вашу одежду!
Мы все еще не могли опомниться и робко переглядывались. .. Доктор удобно поместился в кресле.
— За что сидел? — спросил он и, не ожидая ответа, продолжал: — Окно выбил? В карман залез?.. Нет, должно быть, за политику. Ишь ты, от горшка два вершка, а уже в тюрьме побывал! Гм... десятка такому, должно быть, здорово пригодилась бы...
Вскочив на ноги, доктор в самом деле сунул мне В карман сложенную ассигнацию и взревел:
— Вон, бездельники! Не мешайте мне — сейчас придут дамы!..
Мы вышли на улицу.
— Ну, что нового в гимназии? — осведомился я.
— Нет, лучше расскажи о себе. — У Толи заблестели глаза.
Коротко рассказав о своей жизни в Лопатове, я спросил Толю о гимназических делах.
— Там все по-старому — гРереливание из пустого в порожнее, фразы, хвастовство. Новое разве то, что для актового зала купили большие портреты государя и государыни...
Мы подошли к огороженному зеленым забором старинному городскому саду. У ворот на выцветшей от дождей и солнца табличке еще виднелась надпись:
«Собакам и нижним чипам вход воспрещен». Обменявшись крепким рукопожатием, мы разошлись. У каждого была своя дорога.
Глава XII
Осталась одна дорога — в Рогайне.— На Могилевском рынке.— «Довольно, Букашка». — Так вот кто писал прокламацию. — В Витебск приехал царь.
Как бы встретить Соню Платонову? Она единственная, кому можно рассказать о печальных своих похождениях. Другого человека, более близкого, в Витебске нет. Есть, правда, дядя Давис, но нужно действовать с оглядкой, чтобы шпиков обвести вокруг пальца. Может, Соня разыщет дядю и передаст ему поручение арестованного студента... Ничего больше не придумаешь. А что, если пройтись мимо ее дома — неужели она не выглянет на улицу?
Ах, ведь сегодня большой базарный день! Соня обязательно пойдет на Могилевский рынок за провизией. Если хорошенько поискать, ее можно там встретить. По дороге на рынок раздумался о дальнейшей своей судьбе. Да, жизнь не балует меня. Ну что ж, придется отступить до поры до времени. Пока возвращусь домой, в Рогайне.
Работа в поле меня не привлекала. Не то чтоб я был ленив: когда наступала пора пахоты или жатвы, мне и в голову не приходило отлынивать. Но дела по хозяйству не клеились. Бывало, точу-точу косу и в конце концов бегу к деду, чтобы тот еще провел точилом. Запрягу лошадь, плуг идет боком — опять к деду: попробуй сам,
разгадай, где нужно подтянуть постромки, а где ослабить. И все-таки пока одна дорога — в Рогайне...
На рынках я бывал редко. Хлеб, селедку и лук покупал в крохотных еврейских лавчонках, чаще всего В долг. Лавочники с одного взгляда приходили к выводу, что я заплачу аккуратно в срок. Только об одном они горевали: не могли заставить меня купить что-нибудь подороже. Сколько раз старуха Сарра говорила:
«Возьмите же, молодой человек, пирожков с маком. От селедки у вас просолится желудок! Что с вами будет В старости? Вы станете почтенным человеком с длинной бородой, но у вас будет конченый желудок. Я вам скажу не хуже доктора: вам надо есть свежую рыбу, пить лимонад и на закуску съедать маленькую конфетку. Я же с вас не прошу сразу наличными — запишу. Могу ждать хоть целый год...»
А вот рынки... Меня восхищали воспетые Гоголем солнечные, романтические украинские ярмарки. Но, должно быть, и там было столько жуликов, сколько оводов в Петров день. Побродив часок по Могилевскому рынку, я тяжело вздохнул: почему-то везде бросалось в глаза стремление сплутовать или смошенничать... Вот двое бородачей многозначительно перемигнулись: «Сбыл?» — «Сбыл. Продал лен со всей паклей».
Там старушка на санях, утирая слезы, всхлипывала: «Сама не ела... чтобы гуску откормить получше. Кто бы на такую видную даму подумал... всучила фальшивый рубль... Как только рука у нее поднялась обмануть бедную старуху!»
Поодаль два друга осматривали купленные сапоги:
«Снаружи выглядят ничего. Но я тебе еще раз скажу: так дешево никто бы не продал. Или краденые, или же в подметках березовая кора... Тогда скажи спасибо, если неделю проносишь».
Вскоре я заметил двух женщин из латышской колонии Шульцево. Сами шульцевцы все меньше и меньше работали в поле. Они говорили между собой: «Эх, браток, в городе у всех шерстка лоснится. У кошки — шелковая ленточка на шее. Таких ленточек в деревне и на девках не увидишь. Собачки на серебряных цепочках — деревенскому парню бы такую на жилетку! Лошадей наших не сравнишь с городскими рысаками! Если чело-
век побойчее, ему одна дорога — в город». Стать рабочими или ремесленниками они не желали. Большая часть шульцевцев жизнь свою строила так: первый этап — рынок, второй — лавка или трактир. Третий — магазин. Такой, как у братьев Фрейвальдов, неподалеку от вокзала.
Пока я размышлял о колонистах из Шульцева, на рынок за провизией пришли латышские беженки. Одна из них, старушка, бормоча что-то, вертела в руках шаль:
— Какая теплая... последняя память о Серпилсе. А вот пришла пора расставаться.
Шульцевички хорошо знали рыночную публику. То и дело они громко выкрикивали по-латышски:
— Подходи, покупай! У нас, земляки, товар первый сорт. Чистый и вкусный, точь-в-точь как в Прибалтике!
Старушка долго стояла у подводы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Доктор натер плечо мазью, забинтовал... Оставалось одеться и распроститься. Вдруг он взял в руки стетоскоп и воскликнул:
— Стой! Стой!
Я всполошился. А что, если Луговцов потребует восемь... десять рублей?
— Но, господин доктор, у меня...
— Что, финансовый кризис?.. Эй, вы,—-обратился он к Радкевичу, — угомоните своего друга.
Доктор вертел меня, выслушивал и простукивал костяшками пальцев.
— Сколько раз людям твердили: лечиться надо во-время!— поморщился он. — Лекарства простые: мед, масло, яйца, солнце, воздух и вода.
— Господин доктор, вы правы: люди глупы. Почему бы им не переселиться с берегов Двины на молочные реки с кисельными берегами! Сколько я вам должен?..
Луговцов порылся в истрепанной записной книжке и, не обращая внимания на мои слова, сказал:
— Сегодня ко мне придет жена прокурора Ранце-вича. Предложу ей оплатить счет заключенного, бывшего гимназиста.
Мы с Толей опешили. В самом деле Мефистофель! Доктор заметил наши смятенные лица и, довольный произведенным впечатлением, рассмеялся.
— Что там не понять! На вас гимназическая блуза и ремень с пряжкой, ваш спутник — гимназист, значит, и вы им были. Меня называют гориллой —это вы, конечно, знаете. Какая же горилла не учует специфического тюремного запаха, пропитавшего вашу одежду!
Мы все еще не могли опомниться и робко переглядывались. .. Доктор удобно поместился в кресле.
— За что сидел? — спросил он и, не ожидая ответа, продолжал: — Окно выбил? В карман залез?.. Нет, должно быть, за политику. Ишь ты, от горшка два вершка, а уже в тюрьме побывал! Гм... десятка такому, должно быть, здорово пригодилась бы...
Вскочив на ноги, доктор в самом деле сунул мне В карман сложенную ассигнацию и взревел:
— Вон, бездельники! Не мешайте мне — сейчас придут дамы!..
Мы вышли на улицу.
— Ну, что нового в гимназии? — осведомился я.
— Нет, лучше расскажи о себе. — У Толи заблестели глаза.
Коротко рассказав о своей жизни в Лопатове, я спросил Толю о гимназических делах.
— Там все по-старому — гРереливание из пустого в порожнее, фразы, хвастовство. Новое разве то, что для актового зала купили большие портреты государя и государыни...
Мы подошли к огороженному зеленым забором старинному городскому саду. У ворот на выцветшей от дождей и солнца табличке еще виднелась надпись:
«Собакам и нижним чипам вход воспрещен». Обменявшись крепким рукопожатием, мы разошлись. У каждого была своя дорога.
Глава XII
Осталась одна дорога — в Рогайне.— На Могилевском рынке.— «Довольно, Букашка». — Так вот кто писал прокламацию. — В Витебск приехал царь.
Как бы встретить Соню Платонову? Она единственная, кому можно рассказать о печальных своих похождениях. Другого человека, более близкого, в Витебске нет. Есть, правда, дядя Давис, но нужно действовать с оглядкой, чтобы шпиков обвести вокруг пальца. Может, Соня разыщет дядю и передаст ему поручение арестованного студента... Ничего больше не придумаешь. А что, если пройтись мимо ее дома — неужели она не выглянет на улицу?
Ах, ведь сегодня большой базарный день! Соня обязательно пойдет на Могилевский рынок за провизией. Если хорошенько поискать, ее можно там встретить. По дороге на рынок раздумался о дальнейшей своей судьбе. Да, жизнь не балует меня. Ну что ж, придется отступить до поры до времени. Пока возвращусь домой, в Рогайне.
Работа в поле меня не привлекала. Не то чтоб я был ленив: когда наступала пора пахоты или жатвы, мне и в голову не приходило отлынивать. Но дела по хозяйству не клеились. Бывало, точу-точу косу и в конце концов бегу к деду, чтобы тот еще провел точилом. Запрягу лошадь, плуг идет боком — опять к деду: попробуй сам,
разгадай, где нужно подтянуть постромки, а где ослабить. И все-таки пока одна дорога — в Рогайне...
На рынках я бывал редко. Хлеб, селедку и лук покупал в крохотных еврейских лавчонках, чаще всего В долг. Лавочники с одного взгляда приходили к выводу, что я заплачу аккуратно в срок. Только об одном они горевали: не могли заставить меня купить что-нибудь подороже. Сколько раз старуха Сарра говорила:
«Возьмите же, молодой человек, пирожков с маком. От селедки у вас просолится желудок! Что с вами будет В старости? Вы станете почтенным человеком с длинной бородой, но у вас будет конченый желудок. Я вам скажу не хуже доктора: вам надо есть свежую рыбу, пить лимонад и на закуску съедать маленькую конфетку. Я же с вас не прошу сразу наличными — запишу. Могу ждать хоть целый год...»
А вот рынки... Меня восхищали воспетые Гоголем солнечные, романтические украинские ярмарки. Но, должно быть, и там было столько жуликов, сколько оводов в Петров день. Побродив часок по Могилевскому рынку, я тяжело вздохнул: почему-то везде бросалось в глаза стремление сплутовать или смошенничать... Вот двое бородачей многозначительно перемигнулись: «Сбыл?» — «Сбыл. Продал лен со всей паклей».
Там старушка на санях, утирая слезы, всхлипывала: «Сама не ела... чтобы гуску откормить получше. Кто бы на такую видную даму подумал... всучила фальшивый рубль... Как только рука у нее поднялась обмануть бедную старуху!»
Поодаль два друга осматривали купленные сапоги:
«Снаружи выглядят ничего. Но я тебе еще раз скажу: так дешево никто бы не продал. Или краденые, или же в подметках березовая кора... Тогда скажи спасибо, если неделю проносишь».
Вскоре я заметил двух женщин из латышской колонии Шульцево. Сами шульцевцы все меньше и меньше работали в поле. Они говорили между собой: «Эх, браток, в городе у всех шерстка лоснится. У кошки — шелковая ленточка на шее. Таких ленточек в деревне и на девках не увидишь. Собачки на серебряных цепочках — деревенскому парню бы такую на жилетку! Лошадей наших не сравнишь с городскими рысаками! Если чело-
век побойчее, ему одна дорога — в город». Стать рабочими или ремесленниками они не желали. Большая часть шульцевцев жизнь свою строила так: первый этап — рынок, второй — лавка или трактир. Третий — магазин. Такой, как у братьев Фрейвальдов, неподалеку от вокзала.
Пока я размышлял о колонистах из Шульцева, на рынок за провизией пришли латышские беженки. Одна из них, старушка, бормоча что-то, вертела в руках шаль:
— Какая теплая... последняя память о Серпилсе. А вот пришла пора расставаться.
Шульцевички хорошо знали рыночную публику. То и дело они громко выкрикивали по-латышски:
— Подходи, покупай! У нас, земляки, товар первый сорт. Чистый и вкусный, точь-в-точь как в Прибалтике!
Старушка долго стояла у подводы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116