— Не понимаю...
— Для того бог и послал в мир хозяев — они должны понимать за всех. Видишь ли, Сидор Поликар-пович уже успел мне наябедничать. Ты, дескать, путаешься со всякой сволочью, спишь в бараке, с рабочими. Э, он старый кретин! Н-да... Понятно, в дни его юности жизнь не была такой сложной. Тогда все было просто: не понравился кто — за шиворот и вон его! А сейчас нам самим приходится идти к рабочему — выпытывать, о чем он думает. Словом, продолжай в том же духе... Заставь их доверять себе. Проникни в самые сокровенные уголки души... все запиши на бумажку... запиши все — и эту бумажку мне. Н-да...
Меня охватила ярость. Не ожидал, что между жандармом и коммерсантом нет никакого различия. Ах, вот почему так легко выпорхнул четвертной билет! Перегнувшись через стол, я проговорил срывающимся голосом:
— Только ли о рабочих? Может быть, и в бараке, где мастера живут, —тоже? ..
— Конечно, конечно... — быстро отозвался Илья Степанович. — В бараке у мастеров — тоже. О, это хорошо, что ты и о них вспомнил! Вижу, ты скоро оперишься. Обрати там внимание на механика Дударя.
Крысов говорил еще что-то, но я ничего больше не слышал. Перед глазами промелькнули классный надзиратель Хорек и жандармский офицер. Они тоже хотели меня подкупить... Я ужаснулся: «Неужели на моем лице можно прочитать что-то грязное, нехорошее, иезуитское? Говорят ведь — в чертах лица отражается душа человека. ..»
Крысов произнес что-то с пафосом и поднялся. Я неуклюже зацепил локтем конторскую книгу; та тяжело упала на пол.
— Господин Крысов, чтобы так зарабатывать на хлеб, необходим особый душевный склад. Не могу припомнить... не могу представить в русской литературе ни одного произведения, в котором не порицалось бы соглядатайство и наушничество.
Илья Степанович презрительно сморщился. Он не уловил иронии в моих словах, так как думал, что голодный мальчишка уже попал на золотой крючок. Но поговорить, видимо, считал нужным.
— Дорогой сынок, жизнь чертовски быстро идет вперед. Что могли знать классики о капитале, о рабочих, о технике? Эх, все они сегодня были бы не умнее трехлетнего дитяти! До Пятого года и мы, коммерсанты и предприниматели, еще позволяли себе спать целую ночь без просыпа. А сейчас...
Он увлекся собственной речью так, что даже отбросил любимое «н-да», то лирическое и интимное, то испытующее, а порой и осуждающе-грозное, резкое и нетерпеливое.
— К черту дурацкое чистоплюйство! Будем говорить прямо. Что такое соглядатайство? Самый распространенный поступок на нашей планете. Так было, так будет. Слежка, соглядатайство—это высшая мудрость для обитателей планеты, где всеобъемлющий закон — борьба! Н-да!—Теперь это «н-да» прозвучало, как на параде «ура».
Я поднял голову:
— Вероятно, я слишком туп, чтобы понять вашу мудрость.
Лесной князь сдвинул брови:
— Нет такой тупости, от которой не вылечивались бы. Универсальными средствами.
— Что это за средства? Я их не знаю.
— Деньги. Мы уже приняли одно зернышко. Н-да! Всегда с трепетом перечитывал я те страницы, где осужденный на смерть произносил у виселицы гордые слова, где оборванный уличный мальчишка, когда все кругом погибли, снова поднимал флаг на баррикаде, где негр с деревянным дротиком бросался на льва, чтобы
защитить своих детей, где корабельный штурман, оглушенный бурей, не выпускал из рук руля... Наступила минута острого перелома. Я медленно вынул из кармана четвертную, как тяжелый, заряженный пистолет, и резко бросил ее на стол.
Крысов вытащил носовой платок и погрузил в него нос. Он сморкался долго. В воздухе застыл палец с перстнем, рубин на котором напоминал каплю крови. Наконец, опустив руку, он заговорил голоском добродушного духовного отца:
— Валеночки все-таки тепленькие... Н-да! («Н-да» прозвучало более резко.) Ножки как у Христа за пазухой. Полушубочек тоже — ничего не скажешь... воротничок, словно девичьи щечки.
Снять с гвоздя полушубок было делом минуты. Я тщательно свернул его мехом вверх и положил на свободную табуретку.
— Валенки получите через полчаса, не позже. Крысов проговорил еще что-то... Но я уже не слушал, устремившись прочь из чуланчика.
В четвертом бараке я выпросил лапти у одного старичка. Переобулся, связал валенки лыком и попросил:
— Снесите, пожалуйста, в контору!
Вошел Михаил Михайлович. Тесно прижавшись к нему, я начал рассказывать о происшествиях дня. Вскоре старичок вернулся с валенками, полушубком и записочкой, на которой синим карандашом были выведены жирные буквы:
«Крысов поданную милостыню обратно не берет».
Молча стоял я с запиской, пока ее не взял. Дударь. Прочитав, Михаил Михайлович забасил:
— Что вы нервничаете? Надевайте то и другое...
— Противно...
— Глупец! Думаете, рабочие в Лопатове мало ему добра накопили? Хитрый прохвост, умеет ловить на удочку. Вы не поддались... Это хорошо.
Стали возвращаться рабочие. Ефремка, мой ровесник, весело воскликнул:
— Паныч пришел! Сегодня вечером расскажите нам что-нибудь из науки.
Допоздна, до самой полуночи, я рассказывал о Солнце и Луне, о бесчисленных созвездиях Вселенной,
Глава IX
Прокламация. — Погоня. — Первый допрос. — В волостном правлении.
Я решил как следует выспаться и отправиться в путь. В Рогайне — куда же еще! Внезапно меня потрясли за плечо... А, это Ефремка. В руках у него какой-то листок.
— Паныч, прокламация!
— Прокламация?
Меня это потрясло, как удар грома в новогодний вечер. Прокламацию я впервые видел в Витебске, на квартире у мастера Янкина. Но здесь...
Рабочие в бараке только еще просыпались. Во всех уголках гудение, ропот... Кто-то крикнул:
— Кто умеет громко читать?
— Запри дверь! Дай бумагу панычу! .. Ефремка, ты поглядывай, чтоб никто не подкрался!
Я вскочил на табуретку. В мозгу горела только одна мысль: листовка дошла до Лопатова... А что такое Лопатово? Заброшенная глухомань. Я громко читал прокламацию, в которой был горячий призыв к народу: долго ли ты будешь терпеть тяжкий гнет? Долой самодержавие! Долой империалистическую войну!
В это утро рабочие собирались на работу шумнее, веселее, как-то свободнее. Некоторые, выходя из барака, размахивали руками, как солдаты в строю.
Про себя я еще раз прочитал прокламацию. Она была написана от руки четким почерком и напечатана на гектографе. Некоторые слова вышли бледно. Но заглавное «Д», это стройное «Д», меня смущало. Я готов был поручиться, что с тем, кто писал листовку, учился вместе: не теперь, не в эту зиму, а раньше. Конечно, в почерке писавшего многое изменилось, и все же я мог поклясться, что когда-то видел это «Д».
За спиной раздался шепот:
— Супь потихоньку под чайник... Мы листовку в село доставим...
Разошлись последние рабочие; пора было отправляться и мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116