Тут я не утерпел: как так неверно? Мне его писал сам Сергей Николаевич Уральский. Делопроизводитель захихикал: да, правда, ни одной ошибки не было. Но каков дух этого прошения? Нет-нет, впредь я не должен так рисковать. Если я дам ему рубль, он напишет такое прошение, что все дамы заплачут! А короткими и сухо написанными прошениями трудно добиться успеха. Он, Пузыкин, напишет с цитатами из Пушкина и Лермонтова, с воодушевлением и так выразительно, что у всех дам растают сердца и они еще долго будут говорить о прошении Залана.
Пузыкин был прав. Позже я слышал и от дяди Да-виса, что Вера Константиновна Чибур-Золотоухина сказала: прошение его племянника было слишком высокомерно — таким ключом трудно отомкнуть мягкие сердца.
Глава XIV
В гостях у Каулиней. — Гоголь. — Первый раз в кинематографе. — Люди незнакомого мне мира. — Оля.
Наконец мне удалось свободнее вздохнуть: домашние, прислали несколько рублей.Так-так, теперь я богач... Могу не только глазеть в окна магазинов, по даже войти... Впрочем, на кой черт мне магазины с роскошными вывесками и витринами! Но кто помешает потоптаться в лавочках, торгующих мелочью?
Вдруг как обухом хватило по голове: ты же давно, не был у Каулиней! Позор! А в гости с пустыми руками не ходят.
В воскресенье я двинулся к домику на окраине...
Тетя Лиене воскликнула:
— Ты что, ошалел? Притащил с собой целый воз...
— Ну и воз... Две булки с изюмом и краковская колбаса.
Тетя молча опустилась на стул. Мне скова попало от нее. Оказывается, я не смею тратить деньги на такие лакомства. Даже для дяди Дависа. Потом она спросила сдавленным голосом:
— А ты покупал себе в Витебске белый хлеб? — Не ожидая ответа, она вздохнула и примирительно покачала головой: — Что ж, пожалуй, тот день очень счастливый, когда неимущий угощает неимущего.
У меня защемило сердце. Ни с того ни с сего неожиданно брякнул:
— А на вишневку пожалел денег...
- Дурачина! — Тетя обняла меня за плечи. —Что на свете вкуснее кофе? Ничего! Да только и кофе нам приходится пить с оглядкой.
Я хотел было проститься. Тут уж тетя рассердилась:
— Как же ты уйдешь, не повидав сестренок и Дависа? Оставайся — полюбуешься, как они будут за обе щеки уписывать твой гостинец.
Через час мы весело болтали за столом. В чашках благоухал горячий кофе. На следующий день я отправился в большой магазин Екаба Фрейвальда, где, как я слышал от дяди, бывают книги на латышском языке. Я почти не знал латышской литературы, за исключением стихов Вейденбаума. У отца с незапамятных времен хранилась толстая тетрадь, куда он переписывал песенки, среди которых были и некоторые стихотворения Вейденбаума. Да в календарях случалось встретить несколько отрывков из Блаумана и Порука. Вот и все прочитанные мною произведения латышских писателей.
Зашел в магазин. Приказчик выложил передо мной стопку календарей, несколько тоненьких детских книжек и лубочные издания книг об английских и американских сыщиках.
- Неужели у вас нет: чего-нибудь получше?
Приказчик вежливо объяснил:
— Мы не можем вкладывать большие средства в книги. Господин Фрейвальд, идя навстречу соотечественникам, выписывает лишь то, без чего латыш не может обойтись, как без хлеба и воды. Вы же знаете: латыши любят календари...
Я вышел из магазина с пустыми руками. Зачем мне календари — ими полны заветные сундучки в Рогайне.
У букиниста я достал собрание сочинений Гоголя. Книга была толстая, но с потрепанными углами и пожелтевшими страницами. Зато она стоила всего восемьдесят копеек. Я осторожно стер со страниц многочисленные надписи чернилами и карандашом. Тщательно приклеил оторвавшиеся страницы и стал обладателем хорошей и красивой книги. Затем пошел в кинематограф — впервые в жизни — и купил самый дешевый билет за десять копеек. Большие яркие афиши соблазняли меня всю осень. Да разве мало было в городе всяких искушений! Однако на это требовались деньги.
В Витебске в то время было три кинематографа; но только один кз них —«Иллюзион» — гимназисты имели право посещать без разрешения классного руководителя. Гимназисты втихомолку посмеивались; хозяин «Иллюзиона» подарил жене директора красивую шляпу — отсюда такое распоряжение.
Я уже знал неписаное правило ничему открыто не удивляться, все принимать с равнодушным или даже скучающим видом. Прогуливаясь в фойе, заметил гимназиста четвертого класса Антошу Халепского в обществе какого-то реалиста и двух гимназисток. Пробовал пройти мимо них незамеченным, но Халепский, увидев меня, радостно воскликнул:
— А, мой друг, гимназист четвертого класса Роберт Вильгельмович Друкер! Разрешите познакомить...
Вот тебе и раз! Какой он мне друг, если не знает толком моей фамилии и что моего отца зовут Петером! «Четвертому классу» и всему остальному я особенно не удивился: прибавлять годы и выдавать себя за старшеклассника у гимназистов считалось особым шиком. Но в приветливости Халепского что-то кроется... Как бы от них улизнуть?
Реалиста звали Сеня Шеетаков. А девочек —Оля и Зина.
Это были люди из неизвестного мне мира. В, другое время я бы не возражал против такого знакомства, но мне хотелось осмотреть пестро разрисованные стены фойе. К тому же реалист избрал меня мишенью для своих не особенно тонких острот. Они звучали примерно так: «Оля, если бы я был таким молчальником, как наш новый знакомый Вильгельм Робертович... — пардон, Роберт Вильгельмович? .. Но, может быть, я опять ошибся?— то сел бы у того столика и писал все время: Оля, Зина... Оля, Зина... А исписав весь блокнот, подошел бы к тем запотевшим окнам и на стеклах все писал бы: Оля, Зина, Оля... Но если бы у меня была такая чистая душа, как у Вильгельма Робертовича... пардон, я, кажется, ошибся?»
Вскоре я понял: Халепский просто не мог отразить глупых шуток реалиста и пригласил меня в качестве громоотвода. Он тоже вставлял по словечку, по так называемой остроте, искры которой летели в мою сторону.
Я покосился на девочек: Зина похожа на осыпанного мукой кудрявого барашка, заносчивого и капризного. Но Оля. ...она показалась мне прекрасной. У меня словно первый раз в жизни открылись глаза: как красивы бывают девочки! И еше я заметил: о чем бы ни болтали Шестаков и Халепский, что бы ни хвалили, что бьг ни бранили, все это предназначалось для Оли, для Оли, для Оли.
«Эх, — я тряхнул головой, — чего мне тут стесняться? Если уж вовлекли меня в свое общество — пожалуйста, послушайте и меня».
И я начал рассказывать анекдоты. О, я был хороший рассказчик!
Оля захлопала в ладоши:
— Еще, еще! Роберт Вильгельмович, еще!
Я бросил на реалиста победоносный взгляд:
— Мне кажется, в нашем обществе есть один человек, которому не нравится смех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Пузыкин был прав. Позже я слышал и от дяди Да-виса, что Вера Константиновна Чибур-Золотоухина сказала: прошение его племянника было слишком высокомерно — таким ключом трудно отомкнуть мягкие сердца.
Глава XIV
В гостях у Каулиней. — Гоголь. — Первый раз в кинематографе. — Люди незнакомого мне мира. — Оля.
Наконец мне удалось свободнее вздохнуть: домашние, прислали несколько рублей.Так-так, теперь я богач... Могу не только глазеть в окна магазинов, по даже войти... Впрочем, на кой черт мне магазины с роскошными вывесками и витринами! Но кто помешает потоптаться в лавочках, торгующих мелочью?
Вдруг как обухом хватило по голове: ты же давно, не был у Каулиней! Позор! А в гости с пустыми руками не ходят.
В воскресенье я двинулся к домику на окраине...
Тетя Лиене воскликнула:
— Ты что, ошалел? Притащил с собой целый воз...
— Ну и воз... Две булки с изюмом и краковская колбаса.
Тетя молча опустилась на стул. Мне скова попало от нее. Оказывается, я не смею тратить деньги на такие лакомства. Даже для дяди Дависа. Потом она спросила сдавленным голосом:
— А ты покупал себе в Витебске белый хлеб? — Не ожидая ответа, она вздохнула и примирительно покачала головой: — Что ж, пожалуй, тот день очень счастливый, когда неимущий угощает неимущего.
У меня защемило сердце. Ни с того ни с сего неожиданно брякнул:
— А на вишневку пожалел денег...
- Дурачина! — Тетя обняла меня за плечи. —Что на свете вкуснее кофе? Ничего! Да только и кофе нам приходится пить с оглядкой.
Я хотел было проститься. Тут уж тетя рассердилась:
— Как же ты уйдешь, не повидав сестренок и Дависа? Оставайся — полюбуешься, как они будут за обе щеки уписывать твой гостинец.
Через час мы весело болтали за столом. В чашках благоухал горячий кофе. На следующий день я отправился в большой магазин Екаба Фрейвальда, где, как я слышал от дяди, бывают книги на латышском языке. Я почти не знал латышской литературы, за исключением стихов Вейденбаума. У отца с незапамятных времен хранилась толстая тетрадь, куда он переписывал песенки, среди которых были и некоторые стихотворения Вейденбаума. Да в календарях случалось встретить несколько отрывков из Блаумана и Порука. Вот и все прочитанные мною произведения латышских писателей.
Зашел в магазин. Приказчик выложил передо мной стопку календарей, несколько тоненьких детских книжек и лубочные издания книг об английских и американских сыщиках.
- Неужели у вас нет: чего-нибудь получше?
Приказчик вежливо объяснил:
— Мы не можем вкладывать большие средства в книги. Господин Фрейвальд, идя навстречу соотечественникам, выписывает лишь то, без чего латыш не может обойтись, как без хлеба и воды. Вы же знаете: латыши любят календари...
Я вышел из магазина с пустыми руками. Зачем мне календари — ими полны заветные сундучки в Рогайне.
У букиниста я достал собрание сочинений Гоголя. Книга была толстая, но с потрепанными углами и пожелтевшими страницами. Зато она стоила всего восемьдесят копеек. Я осторожно стер со страниц многочисленные надписи чернилами и карандашом. Тщательно приклеил оторвавшиеся страницы и стал обладателем хорошей и красивой книги. Затем пошел в кинематограф — впервые в жизни — и купил самый дешевый билет за десять копеек. Большие яркие афиши соблазняли меня всю осень. Да разве мало было в городе всяких искушений! Однако на это требовались деньги.
В Витебске в то время было три кинематографа; но только один кз них —«Иллюзион» — гимназисты имели право посещать без разрешения классного руководителя. Гимназисты втихомолку посмеивались; хозяин «Иллюзиона» подарил жене директора красивую шляпу — отсюда такое распоряжение.
Я уже знал неписаное правило ничему открыто не удивляться, все принимать с равнодушным или даже скучающим видом. Прогуливаясь в фойе, заметил гимназиста четвертого класса Антошу Халепского в обществе какого-то реалиста и двух гимназисток. Пробовал пройти мимо них незамеченным, но Халепский, увидев меня, радостно воскликнул:
— А, мой друг, гимназист четвертого класса Роберт Вильгельмович Друкер! Разрешите познакомить...
Вот тебе и раз! Какой он мне друг, если не знает толком моей фамилии и что моего отца зовут Петером! «Четвертому классу» и всему остальному я особенно не удивился: прибавлять годы и выдавать себя за старшеклассника у гимназистов считалось особым шиком. Но в приветливости Халепского что-то кроется... Как бы от них улизнуть?
Реалиста звали Сеня Шеетаков. А девочек —Оля и Зина.
Это были люди из неизвестного мне мира. В, другое время я бы не возражал против такого знакомства, но мне хотелось осмотреть пестро разрисованные стены фойе. К тому же реалист избрал меня мишенью для своих не особенно тонких острот. Они звучали примерно так: «Оля, если бы я был таким молчальником, как наш новый знакомый Вильгельм Робертович... — пардон, Роберт Вильгельмович? .. Но, может быть, я опять ошибся?— то сел бы у того столика и писал все время: Оля, Зина... Оля, Зина... А исписав весь блокнот, подошел бы к тем запотевшим окнам и на стеклах все писал бы: Оля, Зина, Оля... Но если бы у меня была такая чистая душа, как у Вильгельма Робертовича... пардон, я, кажется, ошибся?»
Вскоре я понял: Халепский просто не мог отразить глупых шуток реалиста и пригласил меня в качестве громоотвода. Он тоже вставлял по словечку, по так называемой остроте, искры которой летели в мою сторону.
Я покосился на девочек: Зина похожа на осыпанного мукой кудрявого барашка, заносчивого и капризного. Но Оля. ...она показалась мне прекрасной. У меня словно первый раз в жизни открылись глаза: как красивы бывают девочки! И еше я заметил: о чем бы ни болтали Шестаков и Халепский, что бы ни хвалили, что бьг ни бранили, все это предназначалось для Оли, для Оли, для Оли.
«Эх, — я тряхнул головой, — чего мне тут стесняться? Если уж вовлекли меня в свое общество — пожалуйста, послушайте и меня».
И я начал рассказывать анекдоты. О, я был хороший рассказчик!
Оля захлопала в ладоши:
— Еще, еще! Роберт Вильгельмович, еще!
Я бросил на реалиста победоносный взгляд:
— Мне кажется, в нашем обществе есть один человек, которому не нравится смех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116