батюшка Онуфрий доказал инспектору, что она совсем не годится для школы. И уже перегородка разобрана.
— Но что об этом говорят люди?
— Старики жалеют Зинаиду Ивановну: с каждым она умела поговорить... Ученики потихоньку плачут, а Митрофан Елисеевич—этот-то рад... — И, пригнувшись ко мне, Алеша зашептал: — Знаешь, у нее брат арестован. Тоже был учителем. Ну, Митрофан Елисеевич стал к ней придираться, а Зинаида Ивановна сказала ему прямо в глаза: «Лучше идите с батюшкой Онуфрием служить в полицию — там вам скоро медали навесят».
Мне показалось, что солнце померкло и тучи заволокли все небо. Вспомнился тот вечер, когда Алеша, чуть не проглотив со страха мел, скрылся из класса и оставил меня одного с учительницей. Так вот почему Зинаида Ивановна была такая грустная и сердитая! Видно, она только что получила печальную весть о брате. Мы помолчали, потом я спросил:
— А тебя переведут во второе отделение?
— Не знаю... Думаю, переведут. Как же иначе?.. Э, да пусть делает что хочет!.. — И Алеша, подбрасывая шапку, отправился дальше к Шуманам.
Во время обеда отец был особенно угрюм:
— Сегодня побывал у Каулиней. Лиене жалуется, что Давис снова куда-то исчез в самое горячее время. Люди пахать готовятся, хомуты чинят, а этот... И она думает— опять из-за нашего Букашки... Ну, ты тоже берись завтра за работу! Школами сыт не будешь.
Я сидел тихий и задумчивый.
— Пусть еще денек отдохнет, пока совсем не встанет на ноги, — проговорила бабушка.
На другой день я уже срезал для своего стада хворостины. Сияло солнце, заливались жаворонки, прыгали козявки. Тут же рядом носилась Зента. А мне не хотелось ни радоваться, ни смеяться. Я думал о Зинаиде Ивановне, о Соне; жизнь бедняков — как поле, поросшее репейником: он их колет и царапает.
— Э, парень, ты соскучился по дождю?
Я быстро провел ладонью по глазам и вскинул голову. Неужели дядя Давис думает, что я способен плакать?
— Не горюй! Сначала, правда брыкался": нужно, мол, подумать и поразмыслить.
— Дядя Давис, ты не напомнил учителю о том, как я задачи решаю?
— Сказал, но он только пробурчал: «Считает он средне, ничуть не лучше других». Но потом вспомнил: «Ага, Букашка знает наизусть все слова с буквой «ять».
— Он переведет меня, дядя? — все еще сомневался я.
— Переведет! — Дядя хлопнул меня по плечу.
За спиной осталась тяжелая, мрачная зима, принесшая мне столько огорчений. А впереди ожидалось еще много таких же мрачных дней, если захочу учиться. Чуть слышно вздохнув, я сжал кулаки:
— Надо выдержать!
Часть 2
Глава I
Суровые молитвы. — Веселея весна. — Прогулка маменькиного сынка. — «Нет на свете справедливости!»
В зимнее время дядя Давис, бывало, поздоровавшись со всеми и обогревшись, рассказывал анекдоты о священниках, дьячках, о глуповатых свадебных гостях, под-выпивших участниках похорон и веселых поминках. Бабушка, правда, бранилась: негоже слуг божьих хулить, всемогущий может не на шутку рассердиться. Однако и она вместе со всеми смеялась до слез, до колик в боку. У дедушки на длинные зимние вечера был тоже припасен целый ворох всяких сказок и бывальщин, которые вряд ли привели бы в восторг и порадовали владыку владык и царя царей.
Отношение отца к богу было довольно трудно опре-делить, так как отец с каждым годом становился все угрюмей и молчаливей. Во многих домах нашей колонии Рогайне в воскресенье по утрам всегда читались предлинные молитвы. Но у нас часто, особенно летом, случалось и так: кто зароется поглубже в сено, чтобы
отоспаться за целую неделю тяжелого труда, кто убежит на рассвете в лес по ягоды да но грибы. В таких случаях отец, нерешительно теребя бородку, говаривал:
— Какие уж тут молитвы! Ставьте на стол завтрак! После этого бабушка без особых препирательств клала обратно на полочку свои потрепанные молитвенники.
Но были такие молитвы и песнопения, на которых все присутствовали и никто не смел зевнуть или молвить лишнее словечко; лица у всех становились строгие, словно окаменевшие. Бывало это весной, перед началом сева.
На обработанные поля возлагались все надежды: будет хлеб или не будет? Рожь на нашей земле давала плохие урожаи; ее сеяли мало. Разумеется, капуста, брюква и свекла не спасали нас от нужды, хотя, может быть, бабушка, высевая семена в парничках, бормотала про себя молитвы. Когда же дедушка объявлял: будем сеять овес или ранний ячмень, бабушка созывала всех — больших и малых.
После духовных песен и чтения «Отче наш» она, сдвинув очки на лоб, начинала громко читать свою молитву, все время обращая вверх суровый взгляд, словно боженька с чердака дома слушал ее, припав к потолку. Хотя у бабушки в руках был молитвенник, мы все знали, что таких требовательных и повелительных слов нет ни в одной священной книге. Все громче и громче высказывала она наши просьбы богу: пусть градовые тучи рассеются в воздухе, как пух одуванчиков; пусть солнце палит пустыни и моря, а не полоски, засеянные льном, горохом и ячменем; пусть дождь поливает вдосталь, а что окажется лишку, пусть унесется в Днепр, в Двину и в другие реки; пусть мыши и черви грызут каменные скалы, а не плоды нашего тяжелого труда...
Это была страшная молитва, это были сердитые, яростные слова, и наши сердца вторили им. Однажды во время такой молитвы вошел дядя Давис, и я заметил, что на его лбу появились глубокие складки. Когда позже все разошлись, дядя с грустью взял бабушку за руки.
— При чем тут бог!.. Нужен навоз! Удобрения! Шуманы не просят ни бога, ни черта, а у них зёрна в колосьях всегда как бусы. У вас же — рос на полях репейник и будет расти...
Бабушка тихо отвернулась и назидательно вымолвила:
— Богатый поступает как хочет, бедный — как может...
Весной 1913 года бабушка поехала к каким-то дальним родственникам и, заболев, пролежала там несколько недель. Перед тем как сеять овес, отец пробовал сам заявить богу о наших нуждах и желаниях; но у него не получалось так складно, как у бабушки: не было ни той силы, ни требовательности, не было ее воодушевления. Поэтому пришлось только удивляться, что после такой молитвы наступили чудесные, погожие дни: солнце, тучи и ветер полностью подчинились желаниям и воле человека. Если пахарь вечером ложился спать с мыслью: «Хоть бы побрызгало», — глядь, на другой день в окна стучат капли освежающего дождя. Лишь взоры людей обратятся к небу: не покажется ли где розовый просвет— южный ветер тут как тут и дует, пока края неба посинеют и перед солнцем откроется дорога к большим и малым пашням и лугам.
Что за радостные были дни, когда на тощих лугах заблагоухали клевер и сочные травы! Стебли ржи все утолщались, намереваясь состязаться с озерным тростником. Когда бабушка наконец вернулась из своей неудачной поездки, дедушка ее поддразнивал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
— Но что об этом говорят люди?
— Старики жалеют Зинаиду Ивановну: с каждым она умела поговорить... Ученики потихоньку плачут, а Митрофан Елисеевич—этот-то рад... — И, пригнувшись ко мне, Алеша зашептал: — Знаешь, у нее брат арестован. Тоже был учителем. Ну, Митрофан Елисеевич стал к ней придираться, а Зинаида Ивановна сказала ему прямо в глаза: «Лучше идите с батюшкой Онуфрием служить в полицию — там вам скоро медали навесят».
Мне показалось, что солнце померкло и тучи заволокли все небо. Вспомнился тот вечер, когда Алеша, чуть не проглотив со страха мел, скрылся из класса и оставил меня одного с учительницей. Так вот почему Зинаида Ивановна была такая грустная и сердитая! Видно, она только что получила печальную весть о брате. Мы помолчали, потом я спросил:
— А тебя переведут во второе отделение?
— Не знаю... Думаю, переведут. Как же иначе?.. Э, да пусть делает что хочет!.. — И Алеша, подбрасывая шапку, отправился дальше к Шуманам.
Во время обеда отец был особенно угрюм:
— Сегодня побывал у Каулиней. Лиене жалуется, что Давис снова куда-то исчез в самое горячее время. Люди пахать готовятся, хомуты чинят, а этот... И она думает— опять из-за нашего Букашки... Ну, ты тоже берись завтра за работу! Школами сыт не будешь.
Я сидел тихий и задумчивый.
— Пусть еще денек отдохнет, пока совсем не встанет на ноги, — проговорила бабушка.
На другой день я уже срезал для своего стада хворостины. Сияло солнце, заливались жаворонки, прыгали козявки. Тут же рядом носилась Зента. А мне не хотелось ни радоваться, ни смеяться. Я думал о Зинаиде Ивановне, о Соне; жизнь бедняков — как поле, поросшее репейником: он их колет и царапает.
— Э, парень, ты соскучился по дождю?
Я быстро провел ладонью по глазам и вскинул голову. Неужели дядя Давис думает, что я способен плакать?
— Не горюй! Сначала, правда брыкался": нужно, мол, подумать и поразмыслить.
— Дядя Давис, ты не напомнил учителю о том, как я задачи решаю?
— Сказал, но он только пробурчал: «Считает он средне, ничуть не лучше других». Но потом вспомнил: «Ага, Букашка знает наизусть все слова с буквой «ять».
— Он переведет меня, дядя? — все еще сомневался я.
— Переведет! — Дядя хлопнул меня по плечу.
За спиной осталась тяжелая, мрачная зима, принесшая мне столько огорчений. А впереди ожидалось еще много таких же мрачных дней, если захочу учиться. Чуть слышно вздохнув, я сжал кулаки:
— Надо выдержать!
Часть 2
Глава I
Суровые молитвы. — Веселея весна. — Прогулка маменькиного сынка. — «Нет на свете справедливости!»
В зимнее время дядя Давис, бывало, поздоровавшись со всеми и обогревшись, рассказывал анекдоты о священниках, дьячках, о глуповатых свадебных гостях, под-выпивших участниках похорон и веселых поминках. Бабушка, правда, бранилась: негоже слуг божьих хулить, всемогущий может не на шутку рассердиться. Однако и она вместе со всеми смеялась до слез, до колик в боку. У дедушки на длинные зимние вечера был тоже припасен целый ворох всяких сказок и бывальщин, которые вряд ли привели бы в восторг и порадовали владыку владык и царя царей.
Отношение отца к богу было довольно трудно опре-делить, так как отец с каждым годом становился все угрюмей и молчаливей. Во многих домах нашей колонии Рогайне в воскресенье по утрам всегда читались предлинные молитвы. Но у нас часто, особенно летом, случалось и так: кто зароется поглубже в сено, чтобы
отоспаться за целую неделю тяжелого труда, кто убежит на рассвете в лес по ягоды да но грибы. В таких случаях отец, нерешительно теребя бородку, говаривал:
— Какие уж тут молитвы! Ставьте на стол завтрак! После этого бабушка без особых препирательств клала обратно на полочку свои потрепанные молитвенники.
Но были такие молитвы и песнопения, на которых все присутствовали и никто не смел зевнуть или молвить лишнее словечко; лица у всех становились строгие, словно окаменевшие. Бывало это весной, перед началом сева.
На обработанные поля возлагались все надежды: будет хлеб или не будет? Рожь на нашей земле давала плохие урожаи; ее сеяли мало. Разумеется, капуста, брюква и свекла не спасали нас от нужды, хотя, может быть, бабушка, высевая семена в парничках, бормотала про себя молитвы. Когда же дедушка объявлял: будем сеять овес или ранний ячмень, бабушка созывала всех — больших и малых.
После духовных песен и чтения «Отче наш» она, сдвинув очки на лоб, начинала громко читать свою молитву, все время обращая вверх суровый взгляд, словно боженька с чердака дома слушал ее, припав к потолку. Хотя у бабушки в руках был молитвенник, мы все знали, что таких требовательных и повелительных слов нет ни в одной священной книге. Все громче и громче высказывала она наши просьбы богу: пусть градовые тучи рассеются в воздухе, как пух одуванчиков; пусть солнце палит пустыни и моря, а не полоски, засеянные льном, горохом и ячменем; пусть дождь поливает вдосталь, а что окажется лишку, пусть унесется в Днепр, в Двину и в другие реки; пусть мыши и черви грызут каменные скалы, а не плоды нашего тяжелого труда...
Это была страшная молитва, это были сердитые, яростные слова, и наши сердца вторили им. Однажды во время такой молитвы вошел дядя Давис, и я заметил, что на его лбу появились глубокие складки. Когда позже все разошлись, дядя с грустью взял бабушку за руки.
— При чем тут бог!.. Нужен навоз! Удобрения! Шуманы не просят ни бога, ни черта, а у них зёрна в колосьях всегда как бусы. У вас же — рос на полях репейник и будет расти...
Бабушка тихо отвернулась и назидательно вымолвила:
— Богатый поступает как хочет, бедный — как может...
Весной 1913 года бабушка поехала к каким-то дальним родственникам и, заболев, пролежала там несколько недель. Перед тем как сеять овес, отец пробовал сам заявить богу о наших нуждах и желаниях; но у него не получалось так складно, как у бабушки: не было ни той силы, ни требовательности, не было ее воодушевления. Поэтому пришлось только удивляться, что после такой молитвы наступили чудесные, погожие дни: солнце, тучи и ветер полностью подчинились желаниям и воле человека. Если пахарь вечером ложился спать с мыслью: «Хоть бы побрызгало», — глядь, на другой день в окна стучат капли освежающего дождя. Лишь взоры людей обратятся к небу: не покажется ли где розовый просвет— южный ветер тут как тут и дует, пока края неба посинеют и перед солнцем откроется дорога к большим и малым пашням и лугам.
Что за радостные были дни, когда на тощих лугах заблагоухали клевер и сочные травы! Стебли ржи все утолщались, намереваясь состязаться с озерным тростником. Когда бабушка наконец вернулась из своей неудачной поездки, дедушка ее поддразнивал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116