Я забежал к Дударю, поговорил с ним. Потом быстро собрался в дорогу. До Рогайне путь не близкий — верст около тридцати. Вскинув на плечи
вещички, я простился с четвертым бараком и Лопатовом.Дул ветерок. Мелкие вихри снега рассыпались под ногами. Когда дорога свернула в лес, потеплело и легче стало идти.Внезапно позади раздалось цоканье копыт. Не ожидая ничего дурного, я сошел с дороги в снег, чтобы пропустить всадников. Но те тоже остановились, и я увидел перед собой стражников. Один из них воскликнул:
— Это он и есть! Стой!
Я и так стою. Чего еще хочет от меня стражник? В это мгновение спину обжег удар плети.
— Марш обратно!
— Как это... что за...
— Молчать! — На этот раз удар плети пришелся по уху.
Старший стражник гарцевал впереди. Ошеломленный, я следовал за ним, сзади ехал стражник помоложе.
Старший иногда одергивал коня, и тогда из-под конских копыт мне прямо в лицо летели комья мерзлого снега. Но порой он пускал коня рысью, и плеть снова извивалась по моей спине:
— Бегом, бунтовщик! Что рот разинул! Марш вперед, волчонок!
Как ни ускорял я шаги, но не мог поспеть за конем. Подвернулась нога, и я растянулся на снегу...
— А, негодяй, фокусничать будешь! — Удары сыпались на спину, на голову, на ноги...
Шатаясь, я поднялся. В горле хрипело, грудь вздымалась, ноги подкашивались... Через несколько шагов с плеч свалились в снег вещи — ну, теперь пропали. В них белье и книги — алгебра, геометрия, рассказы на французском языке, Вейденбаум...
Старший заорал:
— А, листовки побросал? Поднять! Так легко ты, птенчик, от нас не отделаешься!
И опять нагайкой по спине...
На лесной тропинке показался воз с дровами. Увидев, как расправляются со мной стражники, возница заорал:
— Эй, мясники, чего вы с живого человека шкуру сдираете?
Стражник обернулся к смельчаку. Это был однорукий инвалид, очевидно вернувшийся с фронта. Молодой стражник, свирепо вращая глазами, погрозил плетью:
— Ну, ты мне!
— Что «ты мне»!.. Соли на хвост насыплешь? Вишь, харю отъел... На фронт поезжай, чертов сын!
Молодой стражник хотел что-то грозно прорычать, но безрукий, дерзко усмехаясь, распахнул шинель. На груди сверкали три «Георгия» и медали.
— Как ты смеешь, подлая твоя душа, мальчишку бить? Дезертир! На фронте свою доблесть покажи, пугало огородное!
Стражник все ворчал, но старшой оборвал его:
— Молчи, Кирилл! Инвалид не унимался:
— Поезжай, Кирилл, на фронт! Только возьми с собой штанов побольше. Эх ты, тыловой вояка... — Вдруг он показал рукой на кусты и произнес с ударением:— Если они это узнают, тогда... сам бог тебя не спасет. .. они тебе такую музыку сыграют... такую...
Кирилл моргал оловянными глазами и тяжело дышал. Старшой прикрикнул на него:
— Ну ты... сосунок, поезжай вперед!
Ко мне вернулось хладнокровие. Грозная полиция потеряла свою уверенность. Я заметил, что старшой тоже был смущен встречей с инвалидом.Молча мы двинулись дальше. Я вспомнил рассказ дяди Клима о том, как в этих местах в Пятом году прикусили язык самые отчаянные каратели, когда прятавшиеся в лесу участники вооруженного восстания начали стрелять в полицейских.
Подъехав к Лопатову, старшой, перегнувшись, пробормотал:
— Паныч, я ведь вас и пальцем не тронул.
В конторе у стола сидели пристав, «благодетель» и Мышкин. Бумаги и конторские книги были убраны. На столе — три бутылки и тарелки с остатками еды. Внимательно посмотрев на меня, пристав покрутил длинные усы и с притворной грустью вздохнул:
— Жаль, что не я ваш отец! Я бы вас протянул ремнем по мягкому месту — сразу прошла бы охота революцию делать.
Уже в дороге я понял, что взят из-за прокламации. Но решил делать вид, что ничего не понимаю.Крысов встал и подошел ко мне. Его глаза сверкали, нижняя губа смешно отвисала.
— Гаденыш!.. Небось когда замерзал, сумел ко мне пристроиться, как блоха за пазуху... Э-эх!.. — «Благодетель» со всего размаху толкнул меня.
Я упал... Левое плечо пронзила невыносимая боль... рука бессильно повисла вдоль бока. Дрожа от ненависти и боли, я приподнялся и прошептал: «Дикарь в бриллиантах...»
Пристав, вскочив с места, успокаивал Крысова:
— Не волнуйтесь, Илья Степанович! Мы его сделаем шелковым...
Не нужно было быть фельдшером, чтобы увидеть, что рука моя вывихнута или сломана.
— Ничего, — произнес пристав. — До свадьбы заживет. Садитесь! Значит, прокламации вы привезли из Витебска?
Я молчал.
— Не запирайтесь! Расскажите все чистосердечно. Это только смягчит судей. Тот, в Витебске, уже признался.
— Велите по крайней мере перевязать мне руку, — не вытерпел я.
Пристав ничего не сказал и начал составлять протокол; записал ответы на анкетные вопросы: как зовут, сколько лет, где родился... Но больше ему писать не пришлось. На остальные вопросы я не отвечал. Полицейский чиновник цеплялся, словно утопающий за соломинку, за одно и то же обвинение:
— Вы читали прокламацию в четвертом бараке! В такой переплет я попал впервые. Никто не говорил мне, как нужно держать себя на допросе.
Единственным советчиком был какой-то роман, из которого явствовало, что все полицейские и жандармы — мошенники и нельзя верить их приторным любезностям и посулам.
— Не отпирайтесь! Вы устали... мы—тоже. Но прокламацию вы читали... У пас есть преданный свидетель.
Так, так... В бараке оказался хозяйский фискал. Как бы вывести его на чистую воду?.. Тогда рабочие проверили бы колом, кирпичом или камнем прочность его черепа.
— Что же вы время теряете? Позовите своего преданного свидетеля! —выкрикнул я разозлившись.
Пристав по-собачьи услужливо взглянул на Крысова. Тот сердито показал сначала на меня, потом на дверь.
Пристав вздохнул — может, на этот раз из сострадания к себе.
— Выйдите в соседнюю комнату! Но предупреждаю: не вздумайте бежать! Вас схватят на месте, как куропатку.
Когда в конторе улегся шум, до меня донеслось:
— Илья Степанович, послать бы лошадь за фельдшером— пусть перевяжет руку этому пострелу. Как-никак, бывший гимназист. Если этот инцидент дойдет до ушей так называемой общественности... поднимется скандал. Зачем лишние плевки на полицейский мундир...
Крысов саркастически засмеялся.
— Эх вы, стражи порядка, как мало у вас смелости и находчивости! Если вы так боитесь общественности... то есть кадетов... то есть моей партии, тогда составим протокол: мальчишка-озорник напал... господин Крысов защищался... упомянутому озорнику не повезло... рука сломана... Вот и вся беда! Так и надо сопляку! Н-да... Ну и я подпишу, вы подпишете, Сидор Поликар-пович подпишет...
— С превеликим удовольствием, уважаемый Илья Степанович... — Голос Мышкина стал приторен. — Многоуважаемый Илья Степанович только пальчиком притронулся, как к принцессе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
вещички, я простился с четвертым бараком и Лопатовом.Дул ветерок. Мелкие вихри снега рассыпались под ногами. Когда дорога свернула в лес, потеплело и легче стало идти.Внезапно позади раздалось цоканье копыт. Не ожидая ничего дурного, я сошел с дороги в снег, чтобы пропустить всадников. Но те тоже остановились, и я увидел перед собой стражников. Один из них воскликнул:
— Это он и есть! Стой!
Я и так стою. Чего еще хочет от меня стражник? В это мгновение спину обжег удар плети.
— Марш обратно!
— Как это... что за...
— Молчать! — На этот раз удар плети пришелся по уху.
Старший стражник гарцевал впереди. Ошеломленный, я следовал за ним, сзади ехал стражник помоложе.
Старший иногда одергивал коня, и тогда из-под конских копыт мне прямо в лицо летели комья мерзлого снега. Но порой он пускал коня рысью, и плеть снова извивалась по моей спине:
— Бегом, бунтовщик! Что рот разинул! Марш вперед, волчонок!
Как ни ускорял я шаги, но не мог поспеть за конем. Подвернулась нога, и я растянулся на снегу...
— А, негодяй, фокусничать будешь! — Удары сыпались на спину, на голову, на ноги...
Шатаясь, я поднялся. В горле хрипело, грудь вздымалась, ноги подкашивались... Через несколько шагов с плеч свалились в снег вещи — ну, теперь пропали. В них белье и книги — алгебра, геометрия, рассказы на французском языке, Вейденбаум...
Старший заорал:
— А, листовки побросал? Поднять! Так легко ты, птенчик, от нас не отделаешься!
И опять нагайкой по спине...
На лесной тропинке показался воз с дровами. Увидев, как расправляются со мной стражники, возница заорал:
— Эй, мясники, чего вы с живого человека шкуру сдираете?
Стражник обернулся к смельчаку. Это был однорукий инвалид, очевидно вернувшийся с фронта. Молодой стражник, свирепо вращая глазами, погрозил плетью:
— Ну, ты мне!
— Что «ты мне»!.. Соли на хвост насыплешь? Вишь, харю отъел... На фронт поезжай, чертов сын!
Молодой стражник хотел что-то грозно прорычать, но безрукий, дерзко усмехаясь, распахнул шинель. На груди сверкали три «Георгия» и медали.
— Как ты смеешь, подлая твоя душа, мальчишку бить? Дезертир! На фронте свою доблесть покажи, пугало огородное!
Стражник все ворчал, но старшой оборвал его:
— Молчи, Кирилл! Инвалид не унимался:
— Поезжай, Кирилл, на фронт! Только возьми с собой штанов побольше. Эх ты, тыловой вояка... — Вдруг он показал рукой на кусты и произнес с ударением:— Если они это узнают, тогда... сам бог тебя не спасет. .. они тебе такую музыку сыграют... такую...
Кирилл моргал оловянными глазами и тяжело дышал. Старшой прикрикнул на него:
— Ну ты... сосунок, поезжай вперед!
Ко мне вернулось хладнокровие. Грозная полиция потеряла свою уверенность. Я заметил, что старшой тоже был смущен встречей с инвалидом.Молча мы двинулись дальше. Я вспомнил рассказ дяди Клима о том, как в этих местах в Пятом году прикусили язык самые отчаянные каратели, когда прятавшиеся в лесу участники вооруженного восстания начали стрелять в полицейских.
Подъехав к Лопатову, старшой, перегнувшись, пробормотал:
— Паныч, я ведь вас и пальцем не тронул.
В конторе у стола сидели пристав, «благодетель» и Мышкин. Бумаги и конторские книги были убраны. На столе — три бутылки и тарелки с остатками еды. Внимательно посмотрев на меня, пристав покрутил длинные усы и с притворной грустью вздохнул:
— Жаль, что не я ваш отец! Я бы вас протянул ремнем по мягкому месту — сразу прошла бы охота революцию делать.
Уже в дороге я понял, что взят из-за прокламации. Но решил делать вид, что ничего не понимаю.Крысов встал и подошел ко мне. Его глаза сверкали, нижняя губа смешно отвисала.
— Гаденыш!.. Небось когда замерзал, сумел ко мне пристроиться, как блоха за пазуху... Э-эх!.. — «Благодетель» со всего размаху толкнул меня.
Я упал... Левое плечо пронзила невыносимая боль... рука бессильно повисла вдоль бока. Дрожа от ненависти и боли, я приподнялся и прошептал: «Дикарь в бриллиантах...»
Пристав, вскочив с места, успокаивал Крысова:
— Не волнуйтесь, Илья Степанович! Мы его сделаем шелковым...
Не нужно было быть фельдшером, чтобы увидеть, что рука моя вывихнута или сломана.
— Ничего, — произнес пристав. — До свадьбы заживет. Садитесь! Значит, прокламации вы привезли из Витебска?
Я молчал.
— Не запирайтесь! Расскажите все чистосердечно. Это только смягчит судей. Тот, в Витебске, уже признался.
— Велите по крайней мере перевязать мне руку, — не вытерпел я.
Пристав ничего не сказал и начал составлять протокол; записал ответы на анкетные вопросы: как зовут, сколько лет, где родился... Но больше ему писать не пришлось. На остальные вопросы я не отвечал. Полицейский чиновник цеплялся, словно утопающий за соломинку, за одно и то же обвинение:
— Вы читали прокламацию в четвертом бараке! В такой переплет я попал впервые. Никто не говорил мне, как нужно держать себя на допросе.
Единственным советчиком был какой-то роман, из которого явствовало, что все полицейские и жандармы — мошенники и нельзя верить их приторным любезностям и посулам.
— Не отпирайтесь! Вы устали... мы—тоже. Но прокламацию вы читали... У пас есть преданный свидетель.
Так, так... В бараке оказался хозяйский фискал. Как бы вывести его на чистую воду?.. Тогда рабочие проверили бы колом, кирпичом или камнем прочность его черепа.
— Что же вы время теряете? Позовите своего преданного свидетеля! —выкрикнул я разозлившись.
Пристав по-собачьи услужливо взглянул на Крысова. Тот сердито показал сначала на меня, потом на дверь.
Пристав вздохнул — может, на этот раз из сострадания к себе.
— Выйдите в соседнюю комнату! Но предупреждаю: не вздумайте бежать! Вас схватят на месте, как куропатку.
Когда в конторе улегся шум, до меня донеслось:
— Илья Степанович, послать бы лошадь за фельдшером— пусть перевяжет руку этому пострелу. Как-никак, бывший гимназист. Если этот инцидент дойдет до ушей так называемой общественности... поднимется скандал. Зачем лишние плевки на полицейский мундир...
Крысов саркастически засмеялся.
— Эх вы, стражи порядка, как мало у вас смелости и находчивости! Если вы так боитесь общественности... то есть кадетов... то есть моей партии, тогда составим протокол: мальчишка-озорник напал... господин Крысов защищался... упомянутому озорнику не повезло... рука сломана... Вот и вся беда! Так и надо сопляку! Н-да... Ну и я подпишу, вы подпишете, Сидор Поликар-пович подпишет...
— С превеликим удовольствием, уважаемый Илья Степанович... — Голос Мышкина стал приторен. — Многоуважаемый Илья Степанович только пальчиком притронулся, как к принцессе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116