Тебе, наверное, хотелось бы молочной путры?
— Молочной путры, молочной путры!—Услышав последние слова бабушки, Ирма весело захлопала в ладоши.
— Разве наша Толэ не дает больше молока, что вы давно не ели молочной путры?
— Дает еще, дает, да, видишь ли, мы копим масло и творог—может быть, удастся солдату посылочку отправить. Сами мы больше мясо...
Мясо?.. Я-то уж знал, что иной ловкий кот поедает в день больше мяса, чем взрослый человек в семействе Заланов.
— Что ж, свари, бабушка, и сегодня с мясом. Молоко лучше побережем для солдата... Правильно, Ирма?
- Да-да, молоко солдату... — Сестренка снова уселась па полу с углем в руке.
Вскоре к нам явилась какая-то женщина. Я догадал-ся - беженка из Курземе. Разговаривая с матерью, гостья мялась, вертела край кофточки. Из кухни вернулась бабушка и откровенно спросила:
— Матушка Гейдан, просто так ты бы не пришла. Женщина опустила голову:
— Ах, о чем ты спрашиваешь? Не было бы двух малышей, лучше упала бы в лесу, как подстреленная волчица, да заснула навек...
— Что за глупые речи! — ворчала бабушка, завертывая в передник гостьи порядочный ломоть хлеба и морковь.— Скажи-ка, милая, заходила ты к Шуманам или Тетерам?
— Как же... У Шуманов все полы вымыла, белье выстирала... кое-что дали. Для Тетеров целый тюк простыней наткала... тоже дали кое-что...
Было ясно, что означало это «кое-что». Курземка, расцеловавшись на прощание с бабушкой, с горечью в голосе проговорила:
— Господи, господи, зачем ты так устроил этот мир, что только бедные — душевные люди? Почему у тех, чьи закрома полны, вместо сердца камень?..
Перелистав учебники и тетради, я разложил их на верстаке, взял из стопки верхнюю книжку и раскрыл ее. Задачник по алгебре. Алгебра — мой любимый предмет.Затем взгляд задержался на тетрадях. В самом низу, в толстой тетради с серой обложкой, — стихи!
Неуклюжие эти стихи были причиной того, что мне так неожиданно пришлось оставить гимназию.Отложив тетрадку в простой серой обложке, я разыскал грифельную доску и грифель. Когда бабушка вошла, я уже был погружен в расчеты.
Она покрутила кончик платка и, потрогав пуговицы на кофте, присела на край верстака:
— С дороги-то мог бы и отдохнуть... Лучше пошел бы в хлев, посмотрел корову, свинку...
— Мог бы, конечно. Да что же я пойду с пустыми руками!
— Вывернуться-то ты ловок... да не понимаю я что-то, .. Знаешь ли сам, за чем гонишься?
Подняв голову, я ответил:
— Бабушка, без труда человек даже человеком не был бы.
— Нет-нет, я не хочу мешать, только спрашиваю: что тебя заставляет учиться? По душе учение или просто без куска хлеба остаться боишься? Головой, мол, будет легче хлебушко заработать, чем руками...
— Да, бабушка, когда-то и это подгоняло, — чистосердечно признался я. — Кроме того...
— Говори, говори.
— Кроме того, кто много учился и читал, тот легче поймет, почему Шуманам живется так вольготно, а Заданы бьются как рыба об лед. — Поймав натруженную бабушкину руку, я прижал ее ко лбу. — Бабушка, как-то в Витебске знакомая девушка сказала мне: «Тысячам легче попасть в тюрьму, чем в школу. Уж если ты узнал цену книги, не будь глупцом, дорожи ею, как невестой». А отец?.. Он же хранил годами старые газеты, календари. .. На праздники перечитывал их... помнишь? Мне посчастливилось... за школу большое спасибо всем... и тебе, бабушка. Нет, теперь уже не отступлю! Хочу стать учителем... Ты сама сколько раз вздыхала: «Ох, темнота, наша, темнота!» А на селе учитель, если у него в порядке мозги и сердце, может открыть глаза тем, кто еще не прозрел!..
Бабушка тихо зашаркала постолами, направляясь к двери.Начинало смеркаться, когда в комнату вошел дед, в шапке, облепленной кострой и клочками пакли. Был он жилист и юношески подвижен, только лицо задубело и сморщилось. В Рогайне и близ лежащих белорусских селах все знали, что никто, пожалуй, не работал столько на дожде, на солнцепеке и в пыли, как старый Залан.
Дед был невысок ростом, по не особенно огорчался этим. Посмеиваясь, он часто говорил: «Что толку от стоеросовой дубины: ни накормить ее, пи одеть». В этом и бабушка, сама женщина некрупная, полностью соглашалась с мужем. И то правда: с едой, конечно, дело темное; зато с одеждой наверняка — не так уж много полотна у батрака; чем меньше отрежешь, тем лучше.
— А, горожанин явился? Ну, здоров, здоров! — сказал дед, увидев меня.
- Юрис, ты что так рано? — боязливо заглянула бабушка в лицо трепальщика. — С хозяином повздорил? Или давит под ложечкой?
Старушка недаром встревожилась: Юрис Залан никогда не кончал работу так рано.
— Не бойся, мать.,. — Дед крякнул. — Все в полном порядке. Отмахал свои восемь часов. Чего надрываться из-за чужого добра!
После ужина дед взобрался на скамью и протянул руку. Высоко на небольшой полочке, как во всех домах Рогайне, лежала, согласно традиции, запыленная библия. Из-под нее выглядывала шашечная доска, а на ней — совсем уж неподобающая вещь: засаленные игральные карты.
— Во что сыграем: в шашки или в «шестьдесят шесть»?
— Лучше в шашки, дед.
Старик вытащил доску и снял с гвоздика мешочек с черными и цветными бобами.Я не поверил глазам своим. Слыхано ли, чтобы старый Залан, вообще заядлый игрок, решился играть в будни? Ведь вечером буднего дня зимой дел было невпроворот: вить веревки, плести лапти, чинить хомуты...
Игра началась. Я рассеянно передвигал шашки и вскоре проиграл. Старик, ликуя, отложил на своей стороне две бобинки. Так мы отмечали победы. Обычно, кончая игру, сосчитывали выигрыши и поражения; проигравший, если это был я, декламировал стихи обязательно на французском языке; если дед — скрипучим голосом на верхнеземгальском диалекте пел шуточные песни.
Начали третью партию. После пяти первых ходов дед остановился:
— Не люблю облапошивать младенцев... Что с тобой, парень?
— Ничего.
— Э, брось обманывать! — Дед с силой отодвинул шашечную доску; несколько бобов упало на пол.
— Думал просто — о том о сем.
— Вот так игрок! О чем же ты думал? О тех временах, когда на деревьях лепешки росли?
— На тебя, дед, глядел и удивлялся.
— Ага!.. — протянул он и, в свою очередь, пытливо взглянул на меня. — Ага, ты удивлялся... Понимаю, понимаю. .. — торопливо прибавил он. — Старик, мол, с ума спятил... в будни игру затеял. — Скрестив ноги в пестрядинных портках, он выпрямился. — Это не новость. Нынче весь свет дивится на старого честного работягу Залана. Одно время я было пораспустил вожжи. Что там запираться — ты Заланов знаешь: перед барином врали, перед приказчиком врали, по между собой в серьезном деле — никогда. Да, так вот, начал я осенью запивать. Окон не бил, по зубам тоже никому не съездил, только пил и пил... Швендеру за его самогонку сколько добра перетаскал... не сосчитать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
— Молочной путры, молочной путры!—Услышав последние слова бабушки, Ирма весело захлопала в ладоши.
— Разве наша Толэ не дает больше молока, что вы давно не ели молочной путры?
— Дает еще, дает, да, видишь ли, мы копим масло и творог—может быть, удастся солдату посылочку отправить. Сами мы больше мясо...
Мясо?.. Я-то уж знал, что иной ловкий кот поедает в день больше мяса, чем взрослый человек в семействе Заланов.
— Что ж, свари, бабушка, и сегодня с мясом. Молоко лучше побережем для солдата... Правильно, Ирма?
- Да-да, молоко солдату... — Сестренка снова уселась па полу с углем в руке.
Вскоре к нам явилась какая-то женщина. Я догадал-ся - беженка из Курземе. Разговаривая с матерью, гостья мялась, вертела край кофточки. Из кухни вернулась бабушка и откровенно спросила:
— Матушка Гейдан, просто так ты бы не пришла. Женщина опустила голову:
— Ах, о чем ты спрашиваешь? Не было бы двух малышей, лучше упала бы в лесу, как подстреленная волчица, да заснула навек...
— Что за глупые речи! — ворчала бабушка, завертывая в передник гостьи порядочный ломоть хлеба и морковь.— Скажи-ка, милая, заходила ты к Шуманам или Тетерам?
— Как же... У Шуманов все полы вымыла, белье выстирала... кое-что дали. Для Тетеров целый тюк простыней наткала... тоже дали кое-что...
Было ясно, что означало это «кое-что». Курземка, расцеловавшись на прощание с бабушкой, с горечью в голосе проговорила:
— Господи, господи, зачем ты так устроил этот мир, что только бедные — душевные люди? Почему у тех, чьи закрома полны, вместо сердца камень?..
Перелистав учебники и тетради, я разложил их на верстаке, взял из стопки верхнюю книжку и раскрыл ее. Задачник по алгебре. Алгебра — мой любимый предмет.Затем взгляд задержался на тетрадях. В самом низу, в толстой тетради с серой обложкой, — стихи!
Неуклюжие эти стихи были причиной того, что мне так неожиданно пришлось оставить гимназию.Отложив тетрадку в простой серой обложке, я разыскал грифельную доску и грифель. Когда бабушка вошла, я уже был погружен в расчеты.
Она покрутила кончик платка и, потрогав пуговицы на кофте, присела на край верстака:
— С дороги-то мог бы и отдохнуть... Лучше пошел бы в хлев, посмотрел корову, свинку...
— Мог бы, конечно. Да что же я пойду с пустыми руками!
— Вывернуться-то ты ловок... да не понимаю я что-то, .. Знаешь ли сам, за чем гонишься?
Подняв голову, я ответил:
— Бабушка, без труда человек даже человеком не был бы.
— Нет-нет, я не хочу мешать, только спрашиваю: что тебя заставляет учиться? По душе учение или просто без куска хлеба остаться боишься? Головой, мол, будет легче хлебушко заработать, чем руками...
— Да, бабушка, когда-то и это подгоняло, — чистосердечно признался я. — Кроме того...
— Говори, говори.
— Кроме того, кто много учился и читал, тот легче поймет, почему Шуманам живется так вольготно, а Заданы бьются как рыба об лед. — Поймав натруженную бабушкину руку, я прижал ее ко лбу. — Бабушка, как-то в Витебске знакомая девушка сказала мне: «Тысячам легче попасть в тюрьму, чем в школу. Уж если ты узнал цену книги, не будь глупцом, дорожи ею, как невестой». А отец?.. Он же хранил годами старые газеты, календари. .. На праздники перечитывал их... помнишь? Мне посчастливилось... за школу большое спасибо всем... и тебе, бабушка. Нет, теперь уже не отступлю! Хочу стать учителем... Ты сама сколько раз вздыхала: «Ох, темнота, наша, темнота!» А на селе учитель, если у него в порядке мозги и сердце, может открыть глаза тем, кто еще не прозрел!..
Бабушка тихо зашаркала постолами, направляясь к двери.Начинало смеркаться, когда в комнату вошел дед, в шапке, облепленной кострой и клочками пакли. Был он жилист и юношески подвижен, только лицо задубело и сморщилось. В Рогайне и близ лежащих белорусских селах все знали, что никто, пожалуй, не работал столько на дожде, на солнцепеке и в пыли, как старый Залан.
Дед был невысок ростом, по не особенно огорчался этим. Посмеиваясь, он часто говорил: «Что толку от стоеросовой дубины: ни накормить ее, пи одеть». В этом и бабушка, сама женщина некрупная, полностью соглашалась с мужем. И то правда: с едой, конечно, дело темное; зато с одеждой наверняка — не так уж много полотна у батрака; чем меньше отрежешь, тем лучше.
— А, горожанин явился? Ну, здоров, здоров! — сказал дед, увидев меня.
- Юрис, ты что так рано? — боязливо заглянула бабушка в лицо трепальщика. — С хозяином повздорил? Или давит под ложечкой?
Старушка недаром встревожилась: Юрис Залан никогда не кончал работу так рано.
— Не бойся, мать.,. — Дед крякнул. — Все в полном порядке. Отмахал свои восемь часов. Чего надрываться из-за чужого добра!
После ужина дед взобрался на скамью и протянул руку. Высоко на небольшой полочке, как во всех домах Рогайне, лежала, согласно традиции, запыленная библия. Из-под нее выглядывала шашечная доска, а на ней — совсем уж неподобающая вещь: засаленные игральные карты.
— Во что сыграем: в шашки или в «шестьдесят шесть»?
— Лучше в шашки, дед.
Старик вытащил доску и снял с гвоздика мешочек с черными и цветными бобами.Я не поверил глазам своим. Слыхано ли, чтобы старый Залан, вообще заядлый игрок, решился играть в будни? Ведь вечером буднего дня зимой дел было невпроворот: вить веревки, плести лапти, чинить хомуты...
Игра началась. Я рассеянно передвигал шашки и вскоре проиграл. Старик, ликуя, отложил на своей стороне две бобинки. Так мы отмечали победы. Обычно, кончая игру, сосчитывали выигрыши и поражения; проигравший, если это был я, декламировал стихи обязательно на французском языке; если дед — скрипучим голосом на верхнеземгальском диалекте пел шуточные песни.
Начали третью партию. После пяти первых ходов дед остановился:
— Не люблю облапошивать младенцев... Что с тобой, парень?
— Ничего.
— Э, брось обманывать! — Дед с силой отодвинул шашечную доску; несколько бобов упало на пол.
— Думал просто — о том о сем.
— Вот так игрок! О чем же ты думал? О тех временах, когда на деревьях лепешки росли?
— На тебя, дед, глядел и удивлялся.
— Ага!.. — протянул он и, в свою очередь, пытливо взглянул на меня. — Ага, ты удивлялся... Понимаю, понимаю. .. — торопливо прибавил он. — Старик, мол, с ума спятил... в будни игру затеял. — Скрестив ноги в пестрядинных портках, он выпрямился. — Это не новость. Нынче весь свет дивится на старого честного работягу Залана. Одно время я было пораспустил вожжи. Что там запираться — ты Заланов знаешь: перед барином врали, перед приказчиком врали, по между собой в серьезном деле — никогда. Да, так вот, начал я осенью запивать. Окон не бил, по зубам тоже никому не съездил, только пил и пил... Швендеру за его самогонку сколько добра перетаскал... не сосчитать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116