— Сходили бы, паныч, к друзьям, — продолжала Ядвига, подавляя вздох. — Они вас, по крайней мере, покормят.
— Ах, пани Ядвига, — сказал я с притворным испугом,— не вводите меня в грех! Стоит подольше воздержаться от излишеств в еде, и я приобрету стройную фигуру и поэтическую бледность.
Соседка проворчала: «Гордый, что твой граф...» — и вернулась к детям. А я еще теснее нахлобучил шапку, застегнул шинель на все пуговицы, укутал колени полосатым одеялом и сел на пустой ящик. Осторожно раскрыв «Воскресение» Толстого, я сразу перестал замечать все окружающее.
Швея кутала детей во всевозможные одежки и размышляла вслух: «Как может книга согреть человека?».
Конечно, холод остается холодом. Услышав слова пани Ядвиги, я поежился. Но на помощь, как и всегда, пришло воображение. Я вспомнил рассказы о революционерах, осужденных на каторжные работы в краю вечной мерзлоты, книги о жизни путешественников по северным морям, где стены кораблей обледеневали даже изнутри... В квартире кожевника холодно, но в ней все же несколько градусов выше нуля. Не замерзнешь. И цинга тоже не угрожает, как открывателям далеких земель. А мой отец и другие солдаты? На фронте — вот где настоящий ад! В такую стужу солдаты сидят в мерзлых окопах, а над ними с ьоем проносятся снаряды и жужжат рои пуль.
И все-таки неприятно, что не удалось найти работу. На ржаном хлебе, луке и селедке можно бы протянуть долгие годы, но и для этого нужен заработок. В легендах, правда, говорится, что пустынники питались пчелиным медом и акридами. Но ведь я жил в городе, где больше ста тысяч жителей. И не было в нем ни акрид, ни бесплатного меда. К тому же мне с четырехлетнего возраста строго внушали:
«Ни один порядочный человек не сидит без дела, мальчик. Подмети комнату! Присмотри за курами, чтобы не поклевали огурцов! Снеси отцу воды напиться!» Нужно найти работу! Я глянул на свою изношенную шинель. Нет, в такую стужу в ней не сунешься на улицу; сиди уж там, где застал тебя резкий северный ветер.
— Пан Роберт, дайте, пожалуйста, спичек! Машинально нащупав в кармане коробок, я отдал
его соседке и опять склонился над книгой. Вдруг до сознания дошли слова Ядвиги:
— Владек, ты уже согрел пальчики, пусти к лампе сестренку... Франя, осторожней, не урони стекло.
Я медленно закрыл книгу. В соседней комнате дети по очереди грели у лампы тонкие, окоченевшие ручонки. Наставив малышей, как вести себя с огнем, мать стремительно бросилась на колени. С ее губ сорвался поток необычных молитв.
Мне невольно вспомнилась бабушка. Вот так же и в ее молитвах было больше упреков и угроз, чем смирения и покорности. Ядвига поминала то бога-отца, то бога-сына. Но чаще всего — Ченстоховскую богоматерь. Резко упрекала она матерь божью за то, что та никогда по-настоящему не выслушала Ядвигу Лужинскуго... Сжолько слез было пролито ею в ранней юности, до войны... Еще ребенком она нашла в кустах акации фарфоровую куклу и начала горячо благодарить матерь божью за такой чудесный подарок. Но не успела девочка отблагодарить силы небесные, как вдруг выскочила, словно сумасшедшая, пани помещица, вырвала из рук Ядвиги куклу, обругала девочку воровкой и дала затрещину. Й так всю жизнь: если богоматерь и посылала что-нибудь, то сейчас же отнимала. Когда Ядвига выходила замуж, у мужа была неплохая лошадь. Еле сыграли свадьбу — в ту же неделю лошаденка околела.
Не двигаясь, вслушивался я в молитву. С фанатическим увлечением рассказывала беженка о самых сложных событиях своей жизни, о которых в другой раз не поведала бы никому. Я застыл в изумлении, услышав, что только Владек — сын Ядвиги Лужинской, а Франю, чужую девочку, она нашла на краю пыльной дороги. Она даже не знала, польский это ребенок или еврейский. Снаряды немецкой тяжелой артиллерии проносились над головами беженцев, и Ядвига, ни минуты не раздумывая, спасла плачущую девочку.
Кончая молитву, женщина в исступлении закричала:^ — Пресвятая богоматерь Ченстоховская, где ты ходишь? По квартирам богатых? Им в хоромах и без тебя хорошо. Зайди к бедной вдове, зайди... Муж мой Стани-
слав погиб в Августовских лесах. Зайди и взгляни сама на моих маленьких ягняток! Видишь, как съежились они... как грошовые крендельки, как сосновые шишечки. Они замерзают! Где это видано, чтобы мать согревала детей у лампы? ..
Швею остановил кашель, долгий и сухой. Это было напоминание о гнездившейся в груди опасной болезни. Кашель только задержал молитву, остановить ее не мог бы никто.
— Милая матерь божья, дева Мария, мне от тебя много не нужно. Станислав убит — ты его не оживишь. Но куда сегодня Пропала моя крестная Марина? Ты не должна насылать на нее болезнь. Кто тогда принесет мне работу? О чудотворная, пресвятая матерь божья Ченстоховская, почему ты не замечаешь мук людских? Зачем ты нас послала в этот мир, если не можешь дать нам хоть раз в день горячего супа? Ну хорошо... я обойдусь без супа, мне хватит куска сухого хлеба, а малыши... Посмотри хоть на их личики — они желтые, как воск!
— Мам, лампоцка...
— Отстань, Владек... Что с лампочкой?
— Лампоцка пустая...
Ядвига поднялась, потрясла лампу, протяжно прошептала:
— Пуста... Керосина ни капли. Аминь.
Мои колени, обернутые одеялом, начали согреваться.
— Пани Ядвига, — сказал я вставая, — укутайте детей на часок.
— Пан Роберт... — Глаза швеи засияли. Я вышел из квартиры.
Глава II
Четыре украденных полена. — «Шуба — это дело моды и вкуса». — Благодетель с большой буквы. — «В хозяйстве и ржавый гвоздик пригодится».
Во дворе сгрудились под одной крышей небольшие чуланчики. Жильцы старого дома держали в них дрова и разный хлам.Таракановы, как и многие другие, не закрывали свой чуланчик. Дров там, пожалуй, с возок, а может быть, и того нет. Возвратясь вечером домой, хозяева хоть чуточку протопят старую, облупившуюся печь. Но что бы сделать сейчас же, немедля?
На кривом гвозде, вбитом в стену, висел мешок. За короткую свою жизнь мешок этот испытал немало превратностей судьбы. Сначала в нем хранили удобрения, „затем он перезнакомился с картофелем, кочанами капусты, опилками... Я сунул мешок за пазуху и вышел на улицу, еще сам не зная, куда направиться. ".'. В. сумрачных комнатках Таракановых порой казалось, что вся жизнь кругом оледенела, а люди от страха залезли в свои лачуги, будто ожидая наступления нового ледникового периода. Вопреки этим недобрым предчувствиям, улица по-прежнему была полна народу. Правда, в такой мороз не встретишь дам в шляпах и дорогих шубках, не видно ни комнатных собачек, ни нянюшек с детьми в красивых саночках. Большинство прохожих в заплатанной одежде, их небритые щеки заросли густой щетиной.
Мороз так и искал дыр в одежде. В рукава моей шинели проникал резкий холод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116